1. Вступление

Итак, дорогие друзья, этой лекцией мы завершаем разговор о царствовании Александра I.

Мы с вами уже не раз задавались вопросом о том, почему же не осуществились те великие реформы, которые так последовательно и так расчётливо начал проводить Александр? Почему те его деяния, которые были продуманы ещё даже до принятия престола, до 1801 года, и которые потом были так тщательно проработаны в тайном комитете Новосильцовым, Кочубеем, Строгановым и самим Александром, почему все эти деяния, реформы, конституционные проекты, которым продолжал заниматься Александр до последних лет жизни, не осуществились? Что послужило этому виной? Преждевременная смерть Государя, который умер, как вы помните, сорока восьми лет отроду, или же какие-то иные причины? Именно этой, на мой взгляд ключевой, теме всего царствования Александра мы и посвятим нынешнюю лекцию.

2. Значение Двойного министерства

Если для фиксации процесса нужна временная поворотная точка, то слом Александровских великих реформ можно обозначить датой 15 мая 1824 года. В этот день Государь объявил о ликвидации «Двойного министерства» Духовных дел и народного просвещения, созданного в 1817 году и бессменно возглавляемого председателем Российского Библейского общества князем Александром Голицыным. «Вот видишь, Александр Николаевич, не вышла наша с тобой затея», — сказал, отправляя в отставку Голицына, Император. Сказал, должно быть, с горечью. Князь был уволен, министерство расформировано, но никакого неудовольствия старым другом у Александра не было. Он предложил Голицыну сохранить портфель министра почт, место в Государственном Совете и, что самое главное, настоятельно просил продолжать свободное дружеское общение. «Вы останетесь при мне, вернейший друг всего моего семейства… и я не лишусь Вашей близости, Ваших советов», — сказал Голицыну при этой отставке император Александр. [цит. по Н.К. Шильдер. Александр… 4. С. 300]

Частые встречи князя Голицына и Александра, обмен глубокими духовными письмами не прекращались до самого конца царствования. Александр упразднил министерство, следуя не внутренней убежденности, но уступая общественному мнению. Хотя в России и принято во всем винить власть, но необходимо признать – Александр отрёкся от программы религиозного просвещения народа под давлением общества. Будучи убежденным сторонником народовластия, он не смог противостоять vox populi.

Чтобы понять масштаб и значение 15 мая 1824 года необходимо вспомнить, чем же в замыслах Александра было Министерство духовных дел и народного просвещения. Оно было создано по указу от 14 октября 1817 года во исполнение обета, данного при создании «Священного Союза».

Восстановление живой и сознательной веры народа по убеждению Александра было единственным основанием для будущей «федерации христианских государств», а живая и сознательная вера в столь одичавшем народе как русский могла быть восстановлена только через распространение грамотности рука об руку с распространением Писания и с активизацией общественного служения Церкви. Из требоисполнителя священнослужитель вновь должен был стать отцом-учителем и примером для мирян.

В самом указе 14 октября объявлялось, что министерство учреждается «дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения, чтобы восстановилось спасительное согласие между верою, ведением (знанием) и властию». «Это был замысел религиозного возглавления или сосредоточения всей культуры», — подчеркивает о. Георгий Флоровский в своей книге «Пути русского богословия». [Г.Флоровский Пути русского богословия… - С.132.]

Типологически министерство князя Голицына напоминало ведомство военных поселений графа Аракчеева. В обоих случаях Император через близких и верных ему людей создавал механизм для выправления катастрофических последствий правления своих предшественников. XVIII век оставил ему в наследство две величайших социальных болезни: рабство большей части россиян и религиозную одичалость всего почти народа, грозившую полным перерождением Православия в магический обиход шаманского типа в простонародье и в холодное ритуальное обрядоверие у элиты.

Для исправления ситуации Александр применил самый мощный рычаг из существовавших в тогдашней России — рычаг абсолютной монархической власти, оставленный ему в наследство XVIII веком. Вы помните, что, будучи ещё Великим князем и Цесаревичем, он хотел (и рассказывал об этом князю Чарторижскому и графу Кочубею) даровать России республику, оставить престол и уехать из страны, но теперь после многих лет правления, он всё более и более убеждался в том, что только этот рычаг абсолютной монархической власти может что-то изменить в русском обществе. Теперь Александр понимал пользу абсолютизма как средства для освобождения и просвещения народа. Он, как мы скоро увидим, совершенно не держался за власть, но собирался использовать власть для блага общества.

Через военные поселения и через «Двойное министерство» и Библейское общество он искренно надеялся освободить и просветить Россию. В предшествовавшем столетии монархи ради расширения пределов Империи и упрочения собственной власти разрушили русское общество и обескровили Православную веру. Уничтожить это пагубное положение можно было революцией, исправить — только с высоты трона.

Александр прекрасно понимал, что такое революция, и не хотел её. Он знал цену революции французской, цену революции испанской, понимал всю опасность революции в том же Неаполе, в той же Греции и поэтому до последнего старался реформы осуществить сверху. Помните, мы с вами говорили о, своего рода, соревновании с революцией, в котором принял участие Александр. Суть соревнования заключается в том, кто первый достигнет цели: Император с реформами сверху или революция с насильственными преобразованиями снизу. Так вот Александр этого бега не прекращал до мая 1824 г.

Исправляя ошибки предков, Александр меньше всего был традиционалистом, желавшим возвращения в допетровские времена «народной монархии» первых Романовых, как её потом, уже в ХХ веке, назвал Иван Лукьянович Солоневич (Народная монархия. — Буэнос-Айрес: Наша страна, 1973). Об этом сам Александр, в отличие от появившихся в следующее царствование славянофилов, кажется, никогда и не думал.

«Ретроспективная утопия» — термин академика польской академии наук и крупнейшего исследователя русской философии ХIХ века Анджея Валицкого (Andrzej Walicki. The Slavophile controversy: history of a conservative utopia in nineteenth-century Russian thought. 1975) — не вставала перед умственным взором Александра. Лучшие достижения современной ему Европы — гражданская свобода, сознательная вера, всеобщая образованность, демократические политические учреждения, гуманное отношение к каждому человеку — вот что желал он дать своему народу.

И в гражданских и в духовных преобразованиях он теперь равно не доверял наличествовавшему состоянию русского общества. Он твёрдо знал, что нельзя просто освободить крестьян, положившись на их природную народную смекалку и здоровый дух. Всего этого в русском народе он, в отличие от романтиков-славянофилов, а, позднее, народников, не находил и потому стремился сначала воспитать эту смекалку и это здоровье.

Также и в религиозной сфере Александр, глубоко почитая святыню Православия, не решился отдать великое дело возрождения народной души в руки Церкви. Министерство Голицына было создано помимо Синода и над Синодом. В собственные силы священноначалия Русской Православной Церкви Император не особенно верил, а в способность быстро, «революционно» просветить «сверху» народ России – тем более. «Само собою разумеется, — говорилось в учредительном манифесте «Двойного министерства», — что к оному (т.е. министерству – А.З.) присовокупятся и дела Святейшего Правительствующего Синода с тем, чтобы министр духовных дел и народного просвещения находился по делам сим в таком же точно к Синоду отношении, в каком состоит министр юстиции к Правительствующему Сенату». [цит. по Г. Флоровский. Пути русского богословия… - С.133]. То есть за министром — действия, за синодом или сенатом — хранение традиций и наблюдение за сохранением традиций.

Протоиерей Георгий Флоровский очень точно замечает: «Петровское государство подчинило себе Церковь скорее извне и во имя мирского задания, ради ''общего блага'' вымогало терпимость к обмирщению жизни. При Александре I государство вновь сознаёт себя священным и сакральным, притязает именно на религиозное главенство, навязывает собственную религиозную идею. Сам обер-прокурор как бы ''вступает в клир Церкви'' в качестве ''местоблюстителя внешнего епископа'' (так приветствовал Голицына, при его назначении, Филарет, будущий митрополит Московский)». [Г.Флоровский Пути русского богословия… - С.133-134.]

За семь лет существования министерство князя Голицына совершило настоящую духовную революцию, издав сотни тысяч русских и на иные языки Империи переводов Священного Писания, бесчисленное количество назидательных брошюр, катехизисы. За это же время были созданы учительские и священнические семинарии, шла разработка новых программ подготовки учителей. Ко дню упразднения министерства началось осуществление громадной программы издания полной Библии в русском переводе. Пятикнижие Моисеево было напечатано как раз в 1824 году (русский перевод Псалтири опубликован был несколькими годами раньше). Через губернские отделения Библейского Общества министерство распространяло изданную литературу и наблюдало за соответствием практики преподавания программам министерства. Масштаб реформы, осуществлявшейся князем Голицыным, был громаден. Но реакция на неё и современников, и потомков была точно такой же, как на военные поселения, — скептической и осуждающей.

3. Скептическая Россия

Даже в собственной семье, где Александра сладко называли «нашим ангелом», не понимали и осуждали его политику. Незадолго до войны 1812 года сестра Александра Екатерина Павловна и её супруг принц Георг Ольденбургский создали у себя в Твери, где принц был генерал-губернатором (ярославским, тверским и новгородским), настоящую штаб-квартиру консервативно-охранительных сил, недовольных либеральными начинаниями Александра. Взглядам этого кружка симпатизировала Императрица-мать, вдова императора Павла Мария Фёдоровна. Не раз гостил в Твери у великой княгини и Карамзин, и как раз Екатерина Павловна предложила историку изложить резюме их тверских бесед для Императора. «Брат мой достоин их слышать», — сказал она. Так родилась «Записка о Древней и Новой России», которую Император, как я вам уже говорил, встретил очень холодно.

Завистливый Карамзин называл ведомство князя Голицына «министерством затмения» и публично объявлял, что не сочувствует «мистической вздорологии» Библейского Общества. «Соединение двух министерств последовало с тем намерением, — писал он своему конфиденту Ивану Дмитриеву 18 января 1817 года, — чтобы мирское просвещение сделать христианским. Отныне кураторами будут люди известного благочестия … не мудрено, если в наше время умножится число лицемеров». Себя Карамзин лицемером, безусловно, не считал. Он был искренне прохладный к вере человек.

«Иногда смотрю на небо, но не в то время, когда другие на меня смотрят», — со снисходительной улыбкой любил говорить Карамзин, осуждая благочестие «на показ», которое, по его мнению, насаждал князь Голицын и такие его двусмысленные последователи, которыми обманывался наивный князь, как Михаил Леонтьевич Магницкий или Дмитрий Павлович Рунич. [Н.К. Шильдер… Т.4, С.11.]

Но отталкивание Карамзина от духовных реформ Александра заключалось вовсе не в боязни расцвета лицемерия. Когда и какой Двор лишен был этого недуга! Дело в ином — и Н.М.Карамзин, и большая часть современного ему русского общества, да и историки последних десятилетий старой России являлись людьми светскими, либо вовсе не церковными, либо тепло-хладными в делах веры, живущими интересами дольними, а не горними. Для них религиозный порыв Александра и князя Голицына был в существе своем непонятен, казался чуть ли не сумасшествием и уж точно «вздорологией» и «затмением», а попытка религиозно просветить Россию — совершенно излишней. Для тех, кто сам не живет духовной жизнью, благоухание веры часто кажется зловонием. Религиозную компоненту, для Александра — важнейшую, они в модернизации России видеть не желали.

Через сто лет после Александра Сергей Фёдорович Платонов, виднейший русский историк, преподаватель отечественной истории для брата Георгия и сестры Ольги последнего русского Императора и для его детей, то есть фактически придворный историк, отталкиваясь именно от этих слов коллеги Карамзина, писал: «Явное несочувствие со стороны общества вызвали попытки ''мирское просвещение сделать христианским'', которые находились в прямом соотношении с мистическими настроениями самого Александра. Религиозный экстаз Государя содействовал успехам в русском обществе искреннего и лицемерного мистицизма, истинного благочестия и показного ханжества. Трудно тогда было разобраться в том, кто лицемерит из-за карьеры, а кто искренен в делах веры и Церкви; но большое число явных и неопрятных ''лицемеров'' сильно компрометировало те меры, которыми Александр и его министр ''духовных дел и народного просвещения'' князь А.Н. Голицын думали поднять истинное благочестие в России… Все эти меры производили на общество впечатление самой решительной реакции…» [С.Ф. Платонов. Лекции…- С.683.]

Само слово «реакция» или словосочетание «реакционно-мистическое затмение» весьма характерны для описания последних лет царствования Александра у дореволюционных историков и, уж понятно, у историков советских и послесоветских.

Николай Карлович Шильдер и великий князь Николай Михайлович не скупятся на самые негативные и уничижительные характеристики религиозных устремлений Императора. Николай Михайлович называет его религиозные переживания «психозом, приближающимся к какому-то общему сумбуру разума и мыслей», а то и просто «маразмом». [В.К. Николай Михайлович. Император Александр I… - С.193.]

Настроения современников, хорошо известные Александру, мало смущали его. Он не отстранял от себя людей, подобных Карамзину, но слушал их только в том, в чём они действительно были сильны и мудры. В делах же возрождения Духа в русском народе у него были иные советчики. Ещё менее волновали Александра издёвки молодых вольнодумцев, вынесших из зарубежных походов расхожий плоский просвещенческий нигилизм и новомодное масонство, ждущее наступления земного рая, «нового золотого века девы Астреи», как часто они говорили. Он сам ещё недавно был подобен им и теперь надеялся на то, что военная молодёжь рано или поздно откроет для себя Небо и осознает, что без духовного просвещения нет и надёжности в искренно чаемом ими гражданском возрождении России. Потому он и был терпим к заговорщикам, будущим декабристам.

4. Оппозиция Церкви

Но неожиданным и трагическим стало для Александра неприятие его духовных преобразований большинством священноначалия и клира Русской Церкви. Открыв для себя Христа и Церковь, Государь с детской непосредственностью искал духовной помощи и у известных старцев-подвижников, и у виднейших архиереев. Как и многим неофитам всё в Церкви казалось ему святым и чистым, исполненным Божественной мудрости и горнего света. Он буквально благоговел перед каждым старцем и в Киеве, и на Валааме, и в Александро-Невской лавре. «При первом вступлении моем в Лаврскую церковь, — говорил Император, например, о посещении Киево-Печерской лавры в 1816 году, — такое благоговение наполнило мою душу и такие чувствования проникли, что могу с Павлом сказать '' был аще в теле или аще кроме тела – не вем, Бог весть». [Н.К. Шильдер. Император Александр I… Т.4, Спб,1904 – С.58-59] Эти слова записал один из лаврских монахов и потом прислал в письме своему другу. Мы помним, с каким невероятным благоговением и смирением испрашивал Александр иерейские благословения и наставления схимников, как горячо молился дома, в церквях, и на мощах святых. Но именно от лица Церкви и началось восстание на его духовные преобразования.

Дело в том, что в Библейском обществе и Двойном министерстве рука об руку работали православные архиереи, профессора православных духовных школ и видные масоны христианско-пиетического направления, нецерковные мистики. Рядом с митрополитами Михаилом (Десницким), Филаретом (Дроздовым) и Серафимом (Глаголевским), ректором Санкт-Петербургской духовной академии архимандритом Иннокентием (Смирновым), ректором Московской академии архимандритом Поликарпом (Гайтанниковым), ректором Киевской академии архимандритом Моисеем (Антиповым-Платоновым), профессором о. Герасимом Павским, рядом со всеми этими столпами православной учёности усердно трудились видные масоны — Родион Кошелёв, Николай Бантыш-Каменский, Захарий Карнеев, Александр Фёдорович Лабзин (история с гонениями на которого со стороны Императора — одна из самых постыдных в последние годы правления Александра), Ленивцев, Попов.

В этом, видимо, и состоял замысел Императора и Голицына, чтобы в совместной работе благочестие и рвение «вольных каменщиков» соединилось вновь с возрождающимся церковным Православием, чтобы отошедшая в предшествовавшем столетии от Церкви взыскующая духа часть образованного общества снова вернулась в неё, не растеряв своих опытов сердца и ума, обретённых в мистическом масонстве. Но вышло иначе. Лишь святитель Филарет видел за масонскими чудачествами благородные верующие души и помогал их возвращению в полноту Церкви, понимая, (его слова) что «незаконный путь выбран оттого, что не довольно был устроен путь законный».

Большинство же православных архиереев и ректоров-архимандритов всё более возмущались дипломатией князя Голицына, воспрещавшего критику конфессий друг другом, печатавшего наряду с православными и инославные, а то и прямо нецерковно-мистические сочинения Бёме, Эккартсхаузена, Сан-Мартена и тем как бы умалявшего господствующую «греко-православную веру». Ведь вы же помните, что было и специальное цензурное указание не дозволять критики христианскими конфессиями друг друга в печати. Православных архиереев возмущало, что издания Библейского общества пользуются особым спросом в среде сектантов — молокан, духоборов, хлыстов — и среди старообрядцев.

Они не хотели понимать, что доброжелательное отношение к сектантам и старообрядцам, забота о просвещении их — сознательная политика Двойного министерства, выправлявшего таким образом застарелое преступление, оттолкнувшее в XVII-XVIII веках множество взыскующих духовной истины людей от Православной Церкви, а часто и от управлявшего ею государства. Среди старообрядцев так и не была изглажена идея, что русские цари, начиная с Петра, все — воплощение антихриста.

Осенью 1822 года Александр под влиянием Веронского конгресса, а до этого революций в Италии и в Испании, воспретил все тайные общества, в том числе и масонские ложи. Он опасался политического радикализма, а религиозные искания теперь вполне могли, по его убеждению, найти себя в институциональной церковности. Это успокоило на время испуганных архиереев. Но, с другой стороны, в необходимых случаях Голицын без колебаний прибегал к Высочайшей воле и цензурным репрессиям.

В конфликте между архиереями и министерством Голицына особенно большую роль сыграл скандал вокруг книги греко-украинского писателя из Нежина Евстафия Ивановича Станевича «Беседа над гробом младенца о бессмертии души, тогда только утешительном, когда истина оного утверждается на точном учении веры и церкви». В этой книге Станевич подверг жёсткой критике русских масонов, «Двойное министерство» и, в том числе, о некоторых сторонниках, как он говорил «мистического увлечения», отозвался в выражениях более чем резких.

Книга вышла в 1818 году, и князь Голицын сделал о ней доклад Александру I, в котором говорилось: «Защищение Церкви наружной против внутренней наполняет всю книгу. Разделение, непонятное в христианстве! Ибо наружная без внутренней Церкви есть тело без духа». [цит. по: А.Н. Цыпин. Указ. соч. с. 201] То есть для Станевича была важна церковь обрядная, институциональная, а для Голицына в первую очередь была важна внутренняя духовная церковь. И эти два направления жёстко столкнулись друг с другом. Станевич, как это часто бывало среди православных греков, живущих и касающихся России, занимал очень жёсткую каноническую ортодоксальную позицию. По настоянию обер-прокурора Синода, то есть князя Голицына, Станевича несколько раз допрашивали, затем ему был сделан Высочайший строжайший выговор. Книга была запрещена, конфискована и сожжена; всего было напечатано 605 экземпляров, 52 экземпляра получил автор, «а остальные не успели покинуть типографию». Станевич был в 24 часа выслан из Петербурга.

Но книгу не могли напечатать без согласия цензора. И цензор книги Станевича, знаменитый архимандрит Иннокентий (Смирнов), ректор академии, допустивший книгу в печать, также подвергся жёсткой репрессии, хотя был одним из самых горячих сторонников Библейского общества. В праздник Богоявления Голицын объявил, что архимандрит Иннокентий в уважение его заслуг назначается епископом Оренбургским. Оренбург тогда был глухоманью, и его назначение, безусловно, означало ссылку столичного высококультурного архимандрита, к тому же очень слабого здоровьем. И только ходатайством других архиереев епископскую кафедру ему заменили с Оренбургской на Пензенскую. Но и в Пензе, через несколько месяцев после переезда, 10 октября 1819 года, епископ Иннокентий умер, видимо, от воспаления лёгких после пасторской поездки в Саратов. Он был канонизирован как святитель в августе 2000 года на юбилейном Архиерейском соборе.

Архимандрит Иннокентий поплатился за то, что стал сторонником Станевича, а Станевич за то, что был противником масонов и различных нецерковных мистических направлений. «Чувство меры и трезвая перспектива были потеряны… — резюмирует это противостояние о. Георгий Флоровский. — В разыгравшемся споре и борьбе обе стороны были только полу -правы, и обе были очень виноваты…» [О. Георгий Флоровский. Пути русского богословия… - с.153.]

Но нельзя забывать, что сама эта болезненная ситуация порождена была Синодальной эпохой. Церковь не мыслила себя уже свободной, да и отвыкла ею быть. Она лишилась независимых источников существования, перешла на государственное обеспечение, обюрократилась. Духовные родники в ней ослабли, образованность —угасла. В масонстве русское священноначалие видело угрозу, с которой не умело бороться, а тем более не имело сил обращать европейски образованных розенкрейцеров и мартинистов к преданию Отцов, которое и в Духовных академиях было порядком забыто. Богословие в церковной школе поощрял тогда только митрополит Филарет и его ученики. Поэтому, вместо утоления духовной жажды предлагалось наказывать, как сокрушался отец Георгий Флоровский, за сам крик «жажду!». Полицейских мер ждали, понятно, от царской власти и от обер-прокурора. А обер-прокурор и царь наказывали тех, кто выступал против масонского свободомыслия. В этом была суть конфликта.

Сама же царская власть продолжала считать себя ответственной за духовное благополучие общества. По традиции XVIII века от Церкви ожидалось исполнение воли императорской власти, а не свободное духовное деланье. Ведь даже в Уставной Грамоте, в проекте русской конституции Новосильцова в 20 статье было прописано: «Как Верховная Глава греко-российской Церкви, Государь возводит во все достоинства духовной иерархии». То есть Император — верховный глава Церкви, и он, а не сама Церковь, рукополагает и передаёт апостольское преемство. А коль власть царская в эпоху Александра осознала религиозные алкания общества как наиважнейшие, она и пыталась их насытить так, как сама полагала нужным.

Император не мог поручить эту задачу Церкви, восстановив симфонию допетровского времени, во-первых, потому что сама Церковь не желала этого; во-вторых, потому, что ослабленная Петром и Екатериной, Церковь не могла вдруг принять бремя полной ответственности; и, в-третьих, потому, что о самом принципе симфонии было тогда крепко забыто, а «эталонные» для России западноевропейские общества, как католические, так и протестантские, предлагали совсем иные примеры церковно-государственных отношений в сравнении с теми, какие были в Византии в эпоху Юстиниана, когда, собственно, и сформировался принцип симфонии.

Действительное, а не канцелярское — росчерком пера —исправление застарелых ошибок — всегда дело необычайно сложное, можно сказать, почти невозможное, что мы видим и сейчас в России при столкновении нынешней русской политики с проблемами, доставшимися ей в наследство от большевиков ХХ века. В начале XIX века ни Александру I, ни Голицыну на это сил не хватило.

5. Ликвидация Двойного министерства

Митрополиты крупнейших монополий — Митрополит Новгородский Михаил (Десницкий), митрополит Санкт-Петербургский Серафим (Глаголевский), митрополит Киевский Евгений (Болховитинов) и архиепископ Ярославский Симеон (Крылов-Платонов) — были согласны друг с другом, во-первых, в том, что князь Голицын, не спрашивая их, самоуправствует в делах церковных, требует частых проповедей, церковного учительства, винит и архиереев, и их клириков в безграмотности и бездумном требоисполнительстве. То есть вмешивается во внутренние дела Церкви, где им всем достаточно уютно жилось по традиции.

Во-вторых, они были недовольны распространением русского текста Священного Писания, который, по мнению этих маститых архиереев, подрывает святость и авторитетность богослужебного церковно-славянского языка, и чтение Библии на котором может породить бесчисленные расколы и ереси. Вдумаемся в это определение: если люди будут ясно понимать, о чём говорит Христос и апостолы, это может породить бесчисленные ереси. Поэтому лучше читать некую невнятицу, магический непонятный текст, какой читается, например, в Эфиопской церкви или каким является для современных парсов зороастрийский текст, который даже их священники не понимают. Лучше так, чем ясно понимаемый текст, который может породить ересь. Вот так считали русские архиереи.

И, в-третьих, архиереи были уверены, что эти реформы вдохновляются неправославным духом, в котором пребывает князь Голицын, общающийся с западными еретиками, как они их называли, — с лютеранами, квакерами, генгутерами, масонами.

«Обвинительный акт» на Голицына подписал старый митрополит Санкт-Петербургский Михаил (Десницкий) и отправил его Государю в Лайбах. Вскоре после этого, 24 марта 1821 года он умер, и на его место был назначен как раз митрополит Серафим (Глаголевский), до того занимавший Московскую кафедру, а на место митрополита Серафима, кстати говоря, был назначен Филарет (Дроздов), который до этого занимал Ярославскую кафедру. Когда Император получил письмо, митрополита Михаила уже не было в живых, а по монастырям распускались слухи, что его убил масон Голицын. И слухам верили.

Вожди заговора подготовили ещё два хорошо рассчитанных удара. Один должен был обезвредить главного союзника Александра и Голицына среди священноначалия — святителя Филарета (Дроздова), другой — использовать растущие страхи Государя перед революционным заговором. Эта была интрига, проведенная по всем придворным правилам, и её противно было бы вспоминать, но важно понять — Русская Церковь как корпорация, более иных сил ответственна за крах Александровых реформ и, возможно, за безвременный конец самого царствования.

Главным орудием заговора был избран архимандрит Юрьевского Новгородского монастыря Фотий. В миру Пётр Николаевич Спасский, он родился в 1792 году в семье диакона, который к тому времени овдовел, жил с другой женщиной, и чтобы вступить с ней в брак в год рождения сына по прошению снял священный сан и стал из диакона дьячком. Вот в этом новом, ещё даже невенчанном браке, и родился будущий архимандрит Фотий. Недоучившийся в Петербургской академии по болезни молодой иеромонах считал себя пророком и орудием Святого Духа. Как и многие ограниченные интеллектуально люди, он не доверял большой учёности и подозревал её в ереси. Не доверял он и традиции Церкви, полагаясь на собственные духовные дарования. Отец Георгий Флоровский даёт Фотию такую характеристику: «Перед нами экстатик и визионер, почти что вовсе потерявший чувство церковно-канонических реальностей, и тем более притязательный, совсем не смиренный. Это образ самозваного харизматика, очень самомнительного и навязчивого, всегда создающего вокруг себя атмосферу какого-то изолирующего возбуждения. Это типический образ прелести, страшный закоулок или тупик ложного аскетизма. Фотий весь в душевности… у него нет ни духовной перспективы, ни подлинной глубины, ни созерцательного размаха. Он весь в испуге и страхе.… Нет, он не был нечестным лицемером… (здесь я не соглашусь с отцом Георгием Флоровским — А.З.) Скорее можно говорить об одержимости, чем о лицемерии.… Всего менее слышится в неистовых воззваниях и выкриках Фотия голос церковной старины или древнего предания… ''Святых отец не имею'', писал он сам, - ''одну Святую Библию имею и оную читаю''. Фотий не был строгим ревнителем или хранителем церковных обычаев и преданий. Он всё любил делать по-своему.… Фотий был не столько суеверен, сколько был изувер…» [О.Г. Флоровский. Пути русского богословия… - С.156-157.] Типичный образ современного православного младостарца, разве что нынешние не читают Библию, а читают только Святых Отцов.

В 1822 году у княгини Анны Орловой-Чесменской, одной из богатейших помещиц России, которая была покровительницей Фотия, с ним знакомится князь Голицын. Фотий тогда был ещё даже не архимандритом, а игуменом Деревяницкого монастыря.

Игумен Фотий производит на Голицына самое благоприятное впечатление истово верующего и духовного человека. Начинается их дружба, вполне искренняя со стороны князя. Особенно полюбился Фотий Голицыну после того, как выправил их отношения с митрополитом Серафимом, уже испорченные к тому времени. Но был ли искренен Фотий, когда писал князю: «А ты и я – два, как тело и душа, как ум и сердце; одно мы, ибо Христос посреди нас»? Вряд ли. Распинаясь в любви и преданности князю, на самом деле Фотий плёл против него интригу и ненавидел его именно как масона, каким он его считал, и вольнодумца, да и просто как культурного человека. А князь Голицын, очарованный «новым Златоустом» (так он называл Фотия), 5 июня 1822 года устраивает ему аудиенцию у Императора. Александр отнёсся к Фотию почтительно, как вообще относился к духовным лицам, а по возрасту Александр был старше своего гостя лет на пятнадцать, проговорил с ним полтора часа, преклонив колени, просил его молитв и благословения, просил писать. Даровал ему наперстный крест с драгоценными камнями из своего кабинета и распорядился перевести Фотия архимандритом в первоклассный Юрьевский монастырь Новгородской епархии. Фотий и стоявший за ним митрополит Серафим более чем воспользовался этими предложениями и расположением Царя.

Архимандрит Фотий обрушивает на Александра одно послание страшнее другого. Пишет о своих снах и молитвенных откровениях, в которых Дух якобы требует от царя покончить с Библейским обществом, Голицыным и масонами, которые «замышляют революцию, отступление от веры Христовой и перемену гражданского порядка по всем частям». Он представлял Государю «хартии», в которых писал о «тайне беззакония», о «заговоре под звериным апокалипсическим числом 666», о влиянии Англии, о революции, имеющей быть в 1836 году... Нумерология Фотия очень проста: от наполеоновского нашествия на Россию до нынешнего 1824 года — 12 лет, а значит ещё через 12 лет произойдёт революция. Ангел приносит ему то одну, то другую изданную Библейским обществом книгу и раскрывает её тайный революционный смысл. Наконец и сами Библии, переведённые на русский и другие языки народов Империи, больше не надо издавать, так как «уже много напечатано Библий», так он прямо и пишет. Дух повелевает Фотию сообщить Императору, что следует «Министерство духовных дел упразднить, а другие два (образования и почт) отнять у известной особы (кн. Голицына – А.З.)… Кошелёва отдалить, Госнера выгнать, Фесслера изгнать и методистов выгнать, хотя бы главных… Провидение Божие теперь ничего более делать не открыло. Повеление Божие я известил: исполнить же — в Тебе состоит. С Тобою Дух премудрости и силы, державы и власти. От 1812 года до сего 1824-го ровно 12 лет. Бог победил видимого Наполеона, вторгшегося в Россию. Да победит Он духовного Наполеона лицом Твоим, коего можешь Ты, Господу содействующу, победить в три минуты чертою пера». «Тайна беззакония великая, страшная деется, и я открываю Тебе её, о сильный!» — пишет в таких библейских выражениях архимандрит Фотий. [Шильдер, Т.4, с.319; Г. Флоровский. Пути… - С.160-161. См. также С.Миропольский. Фотий Спасский. «Вестник Европы», 1878.]

Наконец, на Вход Господень в Иерусалим 1824 года в доме графини Орловой-Чесменской Фотий, повстречавшись с князем Голицыным, сбросив маску сердечной дружбы, анафематствовал министра и проклял его публично. А сказал он следующее: «Ежели ты не покаешься, и вси с тобою не обратятся, анафема всем; ты же яко вождь нечестия, не узришь Бога, не внидешь в Царствие Христово, а снидешь во ад, и вси с тобою погибнут во веки. Аминь!» Скача и радуясь в доме Анны Алексеевны Орловой-Чесменской, Фотий распевал «С нами Бог, разумейте языки и покоряйтеся, яко с нами Бог». [Шильдер, Т.4, с.290]

Вся эта высокопарная чушь вряд ли могла напугать Императора или убедить его в необходимости упразднения Двойного министерства и изгнания своих старинных ближайших друзей. Скорее она заставила бы усомниться в умственном и духовном здоровье Юрьевского архимандрита. Но всё дело в том, что за безумствами Фотия Император ясно видел заговор против Голицына и Библейского общества священноначалия Русской церкви. За младостарцем он видел старых митрополитов.

Узнав об анафематствовании князя Голицына, Санкт-Петербургский митрополит Серафим Глаголевский (1763-1843) сказал архимандриту Фотию в мае 1824 года: «Вот ему (Голицыну) должная плата. Что сделано, то уже переделать нельзя; потерпи, чадо, ежели царь правды ради не хотел любящего своего отвергнуть, то теперь, стыда ради, как проклятого, должен от себя удалить. Сие много подвигнет сердце царево во благо». [Шильдер, Т.4, с.290]

К этому заговору примкнул и граф Аракчеев, ревновавший царя к Голицыну и Кошелёву. Ревновал он так, как влюблённые ревнуют женщину к другим её фаворитам. Он хотел, чтобы любовь царя принадлежала только ему. Он не хотел видеть рядом с собой Голицына, который был ближе Александру и по воспитанию, и по культуре, и по происхождению — старый род его восходил к Рюриковичам, и уж тем более Кошелёва. Чиновник особых поручений при Голицыне фон Гёц, бывший свидетелем этой интриги, вспоминал впоследствии: «Совместником в царской милости оставался для него (для Аракчеева — А.З.) только князь А.Н.Голицын. Для его устранения Аракчеев воспользовался негодованием той части духовенства, которая желала, чтобы Министерство духовных дел было упразднено… Не надо, впрочем, думать, чтобы Аракчеев сочувствовал монашескому изуверству. Оно ему было нужно только как орудие». [П.П. фон Гёц. Князь А.Н. Голицын и его время // Аракчеев. Свидетельства… - С.42.]

После выходки Фотия в отношении своего друга и покровителя князя Голицына, граф Аракчеев был приглашен в резиденцию митрополита Серафима в Александро-Невской лавре. Во встрече принимал участие и архимандрит Фотий. «Во время этого совещания митрополит снял свой белый клобук и, бросив его на стол, поручил графу Аракчееву сказать Государю, что он скорее откажется от сана, чем помирится с князем Голицыным, с которым не может служить как с явным клятвенным врагом церкви и государства», — повествует Шильдер. [Шильдер… - Т.4, с.319]

Это был ультиматум Государю. Впервые с эпохи патриарха Никона Русская Церковь осмелилась говорить с Царем языком силы. Но на что направлена была эта сила Церкви? На лицемерную интригу против пусть и увлекавшегося временами, но, безусловно, благочестивого и благонамеренного князя Голицына, никогда и в мыслях своих не являвшимся врагом ни Церкви Православной, ни Государства Российского, а, напротив, за годы своего обер-прокурорства и министерства очень много сделавшего для просвещения народа. Сила эта направлена была на Библейское общество, издававшее сотни тысяч экземпляров книг Священного Писания на понятном для народа языке, да и на сам русский перевод Библии.

18 августа 1857 года, то есть много лет спустя, когда после смерти Николая I это уже стало не опасным, святитель Филарет митрополит Московский писал обер-прокурору Святейшего Синода графу Александру Толстому: «Вашему сиятельству, думаю, известно, что в 1824 году восстание против министра Духовных дел и против Библейского Общества и перевода Священных Книг образовали люди, водимые личными видами, которые, чтобы увлечь за собою других благонамеренных, употребляли не только изысканные и преувеличенные подозрения, но и выдумки и клеветы». [цит. по кн. И.А. Чистович. История перевода Библии СПб. 1899. - С.258] Слово «изысканные» надо понимать не в нынешнем известном нам значении. Здесь речь идёт о тех подозрениях, которые они тщательно изыскивали, которые они пытались разыскать, чтобы уличить.

Узнав об ультиматуме митрополита от своего «сердечного друга» Аракчеева, вспомнив письмо покойного митрополита Михаила в Лайбах и недовольство Голицыным других духовных особ, Император уволил князя и ликвидировал Министерство духовных дел. Сам благочестивый христианин и мирянин (как никогда не забывал именовать себя Александр в отношениях с особами духовного звания в отличие от своего отца Павла, который считал себя чуть ли не архиереем и, как вы помните, желал даже совершать литургии), он не решился бороться с Полнотой поместной Церкви, хотя, видимо, и сознавал нравственные и догматические изъяны позиции митрополита Серафима (Глаголевского) и его союзников. Не решился не потому, что в гражданском смысле от Аракчеева или синодалов могла исходить какая-нибудь опасность для его власти или жизни, а потому, что страх Божий не позволял Александру идти против воли священноначалия. То, что запросто позволяли себе Пётр и Екатерина, было невозможно для «Благословенного» Государя. Первым, и, кажется, последним из русских царей синодальной эпохи Александр смирился под волю Церкви против собственного убеждения и желания. Министерство духовных дел было упразднено, Библейское общество передано митрополиту Серафиму, министерство просвещения — адмиралу Шишкову.

Почти сразу же вслед за увольнением Голицына новый министр Просвещения адмирал Шишков и новый глава Библейского общества митрополит Серафим просят Царя общество это упразднить за ненадобностью.

Не успокоившись на удалении князя Голицына, победители повели атаку на Московского митрополита Филарета и на русскую Библию. Архимандрит Фотий открыто называл Катехизис Филарета еретическим и «тухлой канавной водой». «Дело же перевода Нового Завета на простое наречие вечное и неизгладимое пятно на него наложило», — пророчествовал он о святителе Филарете. Шишков подавал на Высочайшее имя жалобы, что «неприлично таковым молитвам как ''Верую во единого Бога'' и ''Отче наш'', быть в духовных книгах переложенным на простонародное наречие (т.е. на русский язык)».

Адмирал Шишков не считал язык Пушкина, то есть современный ему русский язык, языком. Он считал языком только церковнославянский, а русский язык считал простонародным наречием, так же как сейчас многие не по уму называют украинский язык простонародным наречием, отказывая ему в статусе языка. Давайте помнить, что адмирал Шишков за полтора века до современных отрицателей отказывал в этом праве языку Пушкина, Баратынского и Державина.

Александр Семенович Шишков также доносил, что цель общедоступного «чтения священных книг состоит в том, чтобы истребить правоверие, возмутить отечество и произвести в нём междоусобия и бунты». То есть текст Ветхого и Нового завета, читаемый с церковного амвона или дома и понимаемый людьми, мог возмутить отечество и произвести в нём междоусобие и бунты. Вот так смотрел на Библию адмирал Шишков, да и, собственно говоря, архимандрит Фотийи стоящий за ним митрополит Серафим Глаголевский. Жёстко критиковал Катехизис митрополит Евгений (Болховитинов), а архиепископ Тверской Симеон (Крылов-Платонов) презрительно называл в своих официальных отзывах Катехизис «книжонкой» и находил в нем неслыханные учения и «нестерпимую дерзость».

Только что отпечатанный тираж Пятикнижия Моисеева они требовали сжечь, а катехизис митрополита Филарета (Дроздова), изданный в конце 1823 года тиражом 18 тысяч экземпляров запретить к распространению.

Напротив, книга Станевича «О младенцах», с которой начался конфликт, в 1825 году была вновь напечатана за казённый счёт министерством народного просвещения теперь уже адмирала Шишкова с единственного сохранившегося экземпляра из собрания митрополита Михаила (Десницкого).

Станевичу, жившему в большой нужде в Нежине, было разрешено вернуться в Санкт-Петербург; он был определён А.С.Шишковым в департамент народного просвещения чиновником по особым поручениям. Ему было уплачено единовременно жалованье за все шесть лет опалы.

Но, как говорится, «по делам рук их познаем их». Ныне, когда ежедневное чтение Писания на русском языке считается нормой православного благочестия, а по катехизису митрополита Филарета сотни тысяч русских детей и взрослых учатся началам Православной веры, мы можем дать однозначную оценку действиям митрополита Серафима, Аракчеева, Фотия и их сообщников. Мотивы их действий были различны, но филологический обскурантизм стареющего адмирала Александра Семеновича Шишкова (1754-1841), отрицавшего за русским языком само право на существование, воспалённое изуверство Фотия, банальная зависть к чужой власти и славе у Петербургского митрополита, который не хотел делить свою власть с князем Голицыным, и ревность к любви царской у графа Аракчеева стали той взрывчатой смесью, которой были уничтожены первые после Раскола прочные основания духовного возрождения и просвещения России, старательно возводившиеся Императором Александром и князем Голицыным. А по сути, этой интригой была обрушена и вся система преобразований царствования Александра I.

Император Александр смирился перед авторитетом митрополитов. Библейского общества он, правда, не закрыл, но утвердил прошения Шишкова уничтожить перевод Пятикнижия и прекратить распространение Катехизиса Филарета. Пламя, поднявшееся от тысяч томов Священного Писания, сжигаемого на кирпичных заводах Александро-Невской лавры, ужаснуло многих.

Впоследствии Киевский митрополит Филарет (Амфитеатров) с содроганием и ужасом вспоминал об этом уничтожении Священных книг: «Я не могу без глубокой скорби вспоминать, что верховное духовное начальство нашло необходимым предать огню на… кирпичных заводах несколько тысяч экземпляров пяти книг св. пророка Моисея, переведенных на русское наречие в Санкт-Петербургской духовной академии (кстати, профессором протоиереем Герасимом Павским) и напечатанных Библейским Обществом». Это письмо написано 5 января 1857 года, то есть тогда, когда об этих событиях стало говорить безопасно. [цит.по: И.А. Чистович. История перевода Библии… - С.117]

Митрополит Московский Филарет писал о событии этом через тридцать три года: «Нельзя сего вспомнить без глубокой скорби. Это тёмное пятно на том, кто выдумал сию меру и своею необдуманною ревностью увлёк других… В переводе Пятикнижия не было ничего такого, что заслуживало бы такую строгую меру. Он (перевод — А.З.) пострадал мученически». [Письмо от 18 августа 1857 г. Цит.по: И.А. Чистович. История перевода Библии… - С.118]

А ныне канонизированный просветитель алтайцев архимандрит Макарий Глухарёв с наивной прямотой святых усматривал в кощунстве сокрытия от народа напечатанной уже Библии (он не знал, что её сожгли) причину и разрушительного наводнения в Петербурге в ноябре 1824 года, и прекращение царствования Александра I, и декабрьское возмущение 1825, и холеру 1830, и пожар Зимнего Дворца 1837 года.

Об этом он писал в 1840 году самому Императору Николаю тоже в формах совершенно пророческих: «И вдруг Он (то есть Бог — А.З.) дунул, и море побежало на сушу, и волны гнева Его покрыли стогна твои, Великий град, вошли в чертоги твои, размыли домы твои, дошли до выи твоей, поглотили многих сынов и дщерей твоих и возрыдали Царь и народ его. Потом Он дунул на Царя, и Царь увял в крепости сил своих, как увядает прекрасный цвет от зноя солнечного во время чрезвычайной засухи, и возрыдал Русский народ о Царе своем и сетовали с ним Цари и народы вселенной. Но вот еще Он дунул на согрешивший народ, и многие легли трупами пред новым Царем, и с кровию народа соединились горькие слезы Царя, и воздыхания Царицы с воплями плачущих матерей, коих сыны в оковах рукою правосудия повержены в пустынный гроб гражданской смерти, с воплями осиротевших детей, коих отцы пошли оплакивать грехи свои далеко от семей своих, с воплями жен, кои лишились мужей и не сделались вдовами. Но се, Он дунул еще, и земля от запрещения гнева Его была бесплодна…

Придите, зрите дела Бога страшного в делах Своих над сынами человеческими! Господь Всевышний страшен. Он великий Царь над всею землею. Он укрощает дух владык, Он страшен для царей земных». Архимандрит Макарий вспоминает гибель армии Наполеона на просторах России и объясняет «сокрушение колоссальной силы и славы его» тем, что французы кощунствовали над христианскими святынями, глумились над мощами угодников Божиих. И, вспомнив недавнюю историю, он заключает: «Не прикоснулись ли и мы небрежною холодностью к помазанным Твоим во святых писаниях их, которых не восхотели принять на Российском языке своем? Не сделана ли нами обида, как царем Озией, когда возгордилось сердце его на погибель его [2Пар.26,16]?…» [Чтения в Обществе любителей истории и древностей Российских. 1862, кн.3, стр.172-174.]

Так видит многие беды России архимандрит Макарий Глухарёв в связи с утаиванием, как он думал, от народа русского текста Библии.

6. Последствия переворота 15 мая 1824 года

Последствия переворота 15 мая 1824 года, однако, ещё серьезней, чем те, которые видел архимандрит. Наиболее глубокая, религиозно взыскательная часть образованного русского общества окончательно отошла или от Церкви как таковой, или, самое меньшее, от священноначалия. Без правильного духовного водительства, без общения в таинствах, дети екатерининских и александровских масонов-мистиков вырастали уже мало религиозными, а то и вовсе богоборчески настроенными людьми, обращая свою жажду правды на социальное переустройство общества как высшую цель и на революцию — как на вернейшее средство. В духовное возрождение они теперь не верили и смысла в этом уже не видели.

Ведь, в отличие от церковной веры, индивидуальный нецерковный пиетизм поколенчески практически невоспроизводим. Из него могут быть только два пути — или в Церковь, или в агностицизм и безбожие. Церковь, сжигающая Писание и запрещающая молиться на родном языке, не позволяющая богословствовать ни студентам духовных школ, ни образованным мирянам в то время, когда открытия науки и изменения жизни дают столько поводов для духовных размышлений, — такая Церковь перестает быть привлекательной для религиозно взыскательных натур и потому русские интеллектуалы начинали ''верить'' в науку и ''молиться'' на неё.

В сциентизме XIX века, и не только русском, нет ничего удивительного, если мы рассмотрим его появление как следствие современного ему церковного обскурантизма. В своё время Василий Великий, Августин, Дионсий Ареопагит, Максим Исповедник, Григорий Палама находились на высшем уровне духовных и интеллектуальных запросов времени. Быть может из-за медвежьих объятий абсолютистского и просвещенческого государства, но к XIX столетию Церковь и православная, и католическая оказалась далеко позади умственного алкания эпохи, а протестанты, вовсю занимаясь наукой, постепенно переставали быть Церковью.

С другой стороны, те культурные люди, которые склонны были более к гражданско-политической деятельности, нежели к умозрительной философии, и искали в христианской вере основания для более справедливого и гуманного общества, также не обретали их в Церкви. Именовавшее себя христианским новоевропейское государство было вопиюще несправедливым и бесчеловечным, но ни на Западе, ни на Востоке христианской ойкумены, Церковь не боролась за право христианина быть человеком в христианском государстве. На призывы графа Сен-Симона, аббата Ламенне, графа де Мена бороться «за счастье людей не только на небе, но и на земле», Католическая Церковь сочувственно ответила только в 1891 году энцикликой "Rerum novarum", Православная же Церковь не отвечала на подобные призывы до самого конца Империи.

Мой друг Ричард Пайпс в своей знаменитой книге «Россия при старом режиме» сделал очень жёсткое, но, к сожалению, верное суждение о Русской Церкви: «Ни одна из ветвей Христианства не обнаружила такого заскорузлого (callous) равнодушия к общественной и политической справедливости как Русская Православная Церковь в Синодальный период». [R. Pipes. Russia under the Old Regime.- London, 1974.- P.245.]

Стоит ли удивляться, что не найдя в Церкви сочувствия своим чаяниям большей социальной справедливости, люди с обострённым чувством гражданской ответственности, также как и дети масонов, уходили в социалистические кружки и отдалялись не только от Церкви, но порой и от Бога, от имени Которого претендовало говорить священноначалие. Так поступали и многие дети священников, выпускники духовных семинарий, в которых веками выработанное нравственное чувство «колокольного дворянства» не обретало удовлетворения в опыте встречи с церковной действительностью XIX века.

Стоя во главе Европы, Александр мечтал, преобразовав Россию, улучшить и общеевропейский моральный климат. Создав Министерство Духовных дел и народного просвещения, он действительно чаял вернуть общество — и высших, и простых — в церковное лоно. Священноначалию, быть может, следовало обращать внимание на недостатки в деятельности «Двойного министерства», но вряд ли стоило разрушать его «до основания». Разрушив любимое детище Александра, Русская Церковь сама не взялась за исполнение его обязанностей, да и не имела сил взяться, — и общество ушло из Церкви. А через сто лет расцерковленный русский народ отбросил и Церковь, и Царство за ненадобностью.

7. Судьба военных поселений

Без духовного просвещения, без русской Библии потеряли всякий смысл и военные поселения. Крестьянина-гражданина нельзя было создать без развития его нравственной личности, без чтения Евангелия и Катехизиса, без сознательного отношения к молитве. А об этом как раз очень заботился, как вы помните, и сам граф Аракчеев. То есть на самом деле, выступив вместе с архиереями, он подрубил и своё любимое детище — военные поселения. И потому сразу после ухода Александра с престола он лишился и управления ими.

В каждом поселянине Александр, должно быть, мечтал видеть себя, своё чудесное преображение, случившееся в трагические дни отступления 1812 года. В пламени, в котором сгорали тома русской Библии, сгорали и надежды Александра. А без духовного просвещения военные поселения действительно превращались в фаланстер, в колхоз, да и вряд ли могли существовать вообще. Также как лживо и невозможно улучшение духа общества без стремления к улучшению его быта (пусть даже стремление это и не всегда реализуется), также и неэффективно улучшение быта без одновременного стремления к созиданию духовной жизни.

8. Мысли об отречении

Будучи глубоко верующим христианином, привыкшим во всех неудачах искать собственную вину, Александр, по всей видимости, и в восстании митрополитов на свое любимое детище — Двойное министерство — увидел своё несоответствие той высокой роли преобразователя отечества и мiра, которую он намеривался сыграть. Скорее всего, застарелая боль грехов невольного отцеубийства и прелюбодеяний юности, остро мучивших его совесть после воцерковления, были важной составляющей того нравственного состояния, которое окончательно убедило Александра, что не ему, а только человеку с чистыми руками и сердцем возможно осуществить необходимые преобразования русской жизни. Поэтому и согласился он так быстро на ультиматум Петербургского митрополита Серафима, сохранив при том самое доброе расположение к нему.

Покидая навсегда Петербург 1 сентября 1825 года, Государь сердечно и дружески почтительно беседовал с митрополитом Серафимом за чашкой чая в Лавре и брал от него благословение. Сохранил он и самое доброе отношение к жертвам интриги — князю Голицыну и Кошелёву. Он здесь никому не мстил и никого не наказывал.

Как мы помним, Александр с молодости тяготился своим высоким положением сначала Цесаревича, а потом — Императора. Он принял престол величайшего царства мира как тяжкий крест и как огромную ответственность. Приход к вере открыл перед ним бездну собственной греховности. В отличие от своего правнучатого племянника Николая II, Александр вовсе не уповал на магическую силу таинства царского Миропомазания, но склонялся к мысли, что, как и святая Евхаристия, как и любое таинство Церкви, царский сан для грешного царя — только «в суд и осуждение».

Обедая в узком кругу в Киеве 8 сентября 1817 года, как раз после посещения Киево-Печерской лавры, Александр Павлович, как записал свидетель беседы флигель адъютант Михайловский-Данилевский, «неожиданно произнес твердым голосом: "Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в момент опасности становиться лицом к лицу с нею. Он должен оставаться на своем месте лишь до тех пор, пока его физические силы будут позволять это, или, чтобы сказать одним словом, до тех пор, пока он в состоянии садиться на лошадь. После этого он должен удалиться˝. При этих словах на устах Государя явилась улыбка выразительная, и он продолжал: ˝Что касается меня, то в настоящее время я чувствую себя здоровым, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят, тогда…˝». Придворные прервали Императора, но мысль и без того была высказана ясно. [А. Михайловский-Данилевский. Записки… (Шильдер. Николай I, с.113-114)] Напомню, что когда Государь это говорил, ему было ровно сорок лет.

Два года спустя Александр Павлович познакомил со своими тайными планами брата Николая. Об этой беседе, которую 13 июля 1819 года Император вел с глазу на глаз с великим князем и его молодой супругой Александрой Фёдоровной на маневрах в Красном Селе, сохранились личные записи обоих конфидентов Государя. Записи эти, использованные придворным историком Шильдером, сколь мне известно, ещё ждут своего издателя, но фрагменты из них историк решился привести в русском переводе с французского в дословной цитации в своем неоконченном предсмертном сочинении о Николае I.

Александра Фёдоровна, урожденная принцесса Шарлотта Прусская, вспоминает, что они с супругом «сидели как окаменелые», когда Государь вдруг стал объяснять им, что Николаю надо готовиться заместить его на престоле ещё при его жизни: «Кажется, вы удивлены; так знайте же, что мой брат Константин, который никогда не заботился о престоле, решил ныне более чем когда-либо, формально отказаться от него, передав свои права брату своему Николаю и его потомству. Что же касается меня, то я решил отказаться от лежащих на мне обязанностей и удалиться от мiра (à me retier du monde)». «Видя, что мы были готовы разрыдаться, — продолжает Александра Фёдоровна, — он постарался утешить нас, сказав, что всё это случится не тот час, что, может быть, пройдет еще несколько лет прежде, нежели он приведёт в исполнение свой план». [Н.К. Шильдер. Император Николай I... – Т.1, М.: Чарли-Алгоритм, 1997. – С.115.]

Два года спустя будущий император Николай Павлович воспроизводит эту знаменательную беседу со старшим братом с большими подробностями: «Разговор во время обеда был самый дружеский, но принял вдруг самый неожиданный для нас оборот, потрясший навсегда мечту нашей спокойной будущности.… Государь начал говорить, что он с радостью видит наше семейное блаженство (тогда был у нас один старший сын Александр и жена моя была беременна старшей дочерью Мариею), что он счастия сего никогда не знал, виня себя в связи, которую имел в молодости, что ни он, ни брат его Константин Павлович, не были воспитаны так, чтобы уметь оценить с молодости сие счастье, что последствия для обоих были, что ни один, ни другой не имели детей, которых бы признать могли, и что сие чувство самое для него тягостное… Что он чувствует, что силы его ослабевают; что в нашем веке государям, кроме других качеств, нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших постоянных трудов, что скоро он лишится потребных сил, чтобы по совести исполнять свой долг, как он его разумеет, и что потому он решился, ибо сие считает долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует сему время. Что он неоднократно говорил о том брату Константину Павловичу, который быв одних с ним почти лет, в тех же семейных обстоятельствах (то есть не имеет законных детей — А.З.), притом имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле, тем более, что они оба видят в нас (в Николае и Александре — А.З.) знак благодати Божией — дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на сие достоинство.…

Государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельскою, ему одному свойственною ласкою, начал нас успокаивать и утешать, начав с того, что минута сему ужасному для нас перевороту ещё не настала, и не так скоро настанет, что, может быть, лет десять еще до оной. … Тут я осмелился ему сказать, что себя никогда на это не готовил, и не чувствую в себе ни сил ни духу на столь великое дело. … Дружески отвечал он мне, что, когда вступил на престол, он в том же был положении, что ему было тем еще труднее, что нашел дела в совершенном запустении… Что с восшествия на престол Государя по сей части много сделано к улучшению, и всему дано законное течение, и что потому я найду всё в порядке, который мне останется только удерживать… С тех пор Государь в разговорах намекал нам про сей предмет, но не распространялся более об оном». [Н.К. Шильдер. Император Николай Первый... – Т.1. – С.115-117.]

Я напомню, что это был 1819 год. То есть все самые тяжёлые, связанные с подавлением революций, конгрессы ещё впереди. Государь ещё полон оптимизма, он ещё только разрабатывает конституцию 1820 года, он только что произнёс замечательную речь в Варшавском сейме в 1818 году. Тогда он надеялся успеть завершить дела и передать Россию младшему брату, как он сам сказал, в достойном виде, в порядке. В конечном счёте, всё оказалось не так.

И ещё я напомню, насколько Александр не держался за престол, насколько он, абсолютно законный государь, не старался сделать своё правление вечным, в отличие от некоторых незаконных и неабсолютных, а именующихся президентами людей, которые хотят увековечить своё правление в сегодняшнем мире.

Готовясь к осуществлению своего плана, 16 августа 1823 года Александр подписал манифест, составленный митрополитом Филаретом (Дроздовым) и князем Голицыным, в котором определенно указывалось, что «Наследником Нашим быть второму брату Нашему, великому князю Николаю Павловичу». Манифест этот не был нарушением закона о престолонаследии 1797 г. — к нему было приложено отречение от прав на престол, подписанное братом Константином. Три экземпляра манифеста с копиями иных бумаг, проясняющих дело престолонаследие после кончины Александра, были тогда же вручены для совершенно секретного хранения трём ближайшим к Государю лицам — митрополиту Филарету, графу Аракчееву и князю Голицыну.

Я напомню, что Павлов закон о престолонаследии 1797 года предполагал, что престол не является собственностью царя, царь не мог отдать престол тому, кому хочет, то есть закон не признавал принципа приемника, который опять же почему-то признал и Б.Н.Ельцин, и многие правители во многих странах продолжают признавать. Он предполагал, что наследование престола происходит автоматически. Ближайший к умершему царю человек по нисходящей мужской линии — старший сын, если он есть, или далее младший брат — наследует престол. Поэтому, чтобы передать престол Николаю Павловичу, необходимо было приложить к документу с волей Александра отречение второго брата, Константина Павловича, иначе это было бы нарушением положения, выраженного в законе о престолонаследии. Поэтому акт о передачи престола великому князю Николаю Павловичу 16 августа 1823 года обязательно содержал и документ об отречении Константина Павловича.

Но почему этот документ не был оглашён? Почему он хранился секретно, почему тайно? Ясных объяснений этому нет. Близкие к Государю люди, знавшие о манифесте, указывали ему, что секретная форма документа может привести к хаосу при престолонаследии и к большим беспорядкам, что, собственно, и произошло. В ответ Александр говорил, что он уповает во всем на волю Божию. «Положимся в этом на Бога: Он устроит всё лучше нас, слабых смертных», — так, в конце августа 1825 года, ответил Император князю Голицыну на его опасения в тайном характере манифеста о престолонаследии, когда по просьбе Императора князь приводил в порядок бумаги в кабинете Александра перед последним отбытием его на юг России. Эти слова Императора записал князь Голицын, а воспроизвёл Модест Александрович Корф в своей работе «Восшествие на престол императора Николая I», изданной в Санкт-Петербурге в 1857 году, в том удивительном году, когда после смерти Николая Павловича в России вновь стали говорить свободно. [М.А. Корф. Восшествие на престол императора Николая I. – СПб., 1857. – С.30]

Складывается впечатление, что Александр, хорошо разбиравшийся в людях, вовсе не был уверен, что его брат Николай сможет и, главное, захочет завершить дело освобождения России. К тому же это дело было совсем не так гладко подготовлено, как раньше надеялся Император. Заговор митрополитов, его собственная капитуляция перед ними 15 мая 1824 года изменили все его планы. Зная о готовящемся заговоре тайных обществ, он не спешил пресечь этот заговор, как вы помните. Революция — это был бы иной выход, кровавый и жестокий, как во Франции и Испании, но, быть может, именно так судил Бог наказать Россию, её высшие классы за преступления XVIII столетия, коль никак не исправлялись эти преступления мирными реформами с высоты трона, встречая непримиримую оппозицию большинства дворянства и духовенства?

В январе 1824 года у Императора началась гангрена левой ноги. Это произошло после того, как на маневрах в Брест-Литовске лошадь ударила его в эту ногу копытом. Александр долго не мог ходить, был велик шанс, что ногу он потеряет, и даже сама жизнь Императора находилась в опасности, боялись, что он умрёт от «антонова огня». Только в конце февраля 1824 года, когда было браковенчание его самого младшего брата Михаила, Император смог в первый раз сесть в вольтеровские кресла и принять Михаила, до этого же просто не вставая лежал в кровати между жизнью и смертью.

Это было тяжёлое время для Александра. Весной 1824 года после решения о ликвидации «Двойного министерства» князю Иллариону Васильевичу Васильчикову Александр говорил: «В сущности, я не был бы недоволен сбросить с себя бремя короны, страшно тяготящей меня». [Н.К. Шильдер. Император Александр I… - Т.4, с.311.]

В июне 1824 года умерла его любимая внебрачная дочь от Марии Нарышкиной. Юная Софья, приехав в Петербург из-за границы на бракосочетание с немецким принцем, скончалась от скоротечной чахотки буквально перед венцом. Император об этой смерти узнал тоже на маневрах, выдержал, провёл их до конца, но, конечно, был абсолютно потрясён и раздавлен тем, что у него не только нет, как он говорил Николаю I, законных наследников, но даже его незаконная, но горячо любимая дочь мертва.

В манифесте о прекращении своего царствования 1823 года Государь смиренно просил своих бывших подданных о молитве: «О Нас же просим всех верноподданных Наших, да они с тою любовью, по которой Мы в попечении о их непоколебимом благосостоянии полагали высочайшее на земле благо, принесли сердечные мольбы к Государю и Спасителю нашему Иисусу Христу о принятии души Нашей, по неизреченному Его милосердию, в Царствие Его вечное». [цит. по: Н.К. Шильдер. Император Николай I... – Т.1, – С.134-135.]

То есть Император просит своих подданных молиться за него, как он молился и заботился о них. Он вспоминает, что любил их и все силы полагал на то, дабы сделать их жизнь лучше.

В ноябре 1824 ужасное наводнение разрушает значительную часть столицы. И Александр только себя винит в разгуле стихий. Страдающим людям, потерявшим своих близких и имущество в потопе и говорящим ему, что Бог их наказывает по их грехам, он отвечает прямо в лицо: «Не за ваши грехи вы страдаете, а за мои». [Н.К. Шильдер. Император Николай I... – Т.1, – С.154.]

«Всё так мрачно вокруг меня (Tout a une teinte lugubre autur de moi)», — признается Государь своей невестке Александре Фёдоровне (супруге брата Николая) 28 ноября 1824 года. [Н.К. Шильдер. Император Николай I... – Т.1, – С.155.]

То есть к концу 1824 года после тяжёлой болезни, смерти дочери, упразднения «Двойного министерства», разрушительного наводнения в Петербурге Государь абсолютно сломлен, и никто не поддерживает его. Митрополит Серафим и буйный Фотий всецело поглощены новой интригой против митрополита Филарета, желают стяжать всевозможные плоды из замены министра просвещения на Шишкова и ликвидации «Двойного министерства». До духовных ли состояний Государя им в эти месяцы? Нет, им наплевать на состояние Государя и в ноябре 1824 года, и после.

Размышляя о причинах приближения ко двору Николаем II различных проходимцев и авантюристов вроде Филиппа, Папюса или Распутина, о. Георгий Шавельский, прекрасно знавший, как протопресвитер армии и флота, дворцовые настроения, писал, что ни последнему Царю, ни его супруге Александре Фёдоровне, и в голову не могло прийти побеседовать начистоту, как мирянин с архиереем, с Петербургским, например, митрополитом, да и сам митрополит был бы смущён донельзя такой беседой. О духовных вопросах беседовали не с русскими епископами, а с Папюсом и Распутиным, а русских епископов, наоборот, отстраняли, когда они что-то говорили против Распутина.

Но не началась ли эта незримая духовная пропасть между священством и царством в России, столь трагически завершившаяся и распутинщиной, и спешным признанием Синодом Временного правительства, когда Временному правительству велели петь «многие лета», не началась ли она в те последние годы царствования Александра, когда русское священноначалие, за одним исключением святителя Филарета, отвергло руку, протянутую царём для сотрудничества в деле возрождения России, и равнодушно прошло мимо страждущей души самого несчастного Государя?

Перед отъездом из Варшавы в июне 1825 года с последнего Польского Сейма, на котором он присутствовал, «Александр убеждал своего брата (Константина – А.З.) и княгиню Лович оставить суету міра сего и ехать с ним в Рим, рисуя в привлекательных чертах то новое счастье, которое они там найдут». [Н.К. Шильдер. Император Николай I…– Т.1, – С.164.]

Складывается впечатление, что Государь Александр Павлович к этому времени, то есть к лету 1825 года, уже принял решение. Он увидел бездну, разверзшуюся перед Россией, и не чувствовал себя ни достаточно сильным, ни, тем более, достойным, провести страну через неё. Или брат Николай с его твёрдым и простым солдатским характером сделает это, или — революция. Пусть решает Господь.

9. Старец Фёдор Кузьмич

В конце я обещал вам рассказать о старце Фёдоре Кузьмиче. Расскажу о том, что знаю.

Предание о старце Фёдоре Кузьмиче, скорее всего, так и останется преданием. Ни опровергнуть идентичность Томского чудотворца Государю Александру Павловичу, ни подтвердить мы, видимо, с математической точностью никогда не сможем. Но сколь естественно для этой возвышенной души было сделать то, к чему призывал всех людей великий современник Александра — преподобный Серафим Саровский. Если уж не удалось преобразить Россию с высоты трона из-за бремени остро ощутимых своих грехов, но в действительности, конечно, из-за огромной косности среды, с которой столкнулся Александр, то тогда можно очистить грехи смиренным подвигом самоотречения и так стяжать мирный дух, от которого тысячи вокруг спасутся. Вряд ли случайно тогда и новое избранное Александром имя — Фёдор Кузьмич — «Богом данное сокровище». Сокровищем этим была бы вера и самоотречение.

Георгий Вернадский в примечании к своей «Русской истории», изданной в Йельском университете, пишет о тайне Федора Кузьмича: «Две недавно появившиеся книги поддерживают мнение, что Фёдор Кузьмич действительно был бывшим царём Александром I. Одна из них — L.I.Strakhovsky. The Russian Alexander I, New York, 1947. Другая — М.В.Зюзюкин. Мистерия Императора Александра I, Буэнос-Айрес, 1952.

Профессор Страховский предполагает, что «доказательства его утверждения могут быть найдены в частных бумагах английского семейства Кэчкарт». Эти документы опровергают любые другие версии, в том числе и исследования великого князя Николая Михайловича» [Русская История. Москва:Аграф, 2001. – С.518]

Следует отметить, что Уильям Шоу Кэчкарт, 1-й граф Кэчкарт (William Schaw Cathcart, 1st Earl Cathcart) (1755–1843) и его сын Sir George Cathcart (1794-1854) были в правление императора Александра сотрудниками британского посольства в Санкт-Петербурге. Отец был послом, а сын его секретарём. Яхта Кэчкартов стояла на рейде Таганрога до первых дней декабря 1825 года и потом незаметно ушла в открытое море. Не забудем, что корабельный журнал на английской яхте вёлся, естественно, по новому стилю. А смерть Александра, как вы помните, наступила 19 ноября старого стиля, то есть 1 декабря нового стиля 1825 года. После ухода из Таганрога и до конца декабря, как пишет Страховский, в дневнике капитана яхты отметок нет. [L.I.Strakhovsky "Alexander I of Russia… New York: WW Norton & Company; 1947. – Р.237]. Но есть запись о том, что Кэчкарты побывали под Рождество (н.ст.) в Храме Гроба Господня в Иерусалиме. То есть мы можем проследить путь яхты.

Исследования современного русского историка жившего в Швейцарии, князя Георгия Илларионовича Васильчикова, подтверждают этот вывод Георгия Вернадского. Князь Георгий Илларионович Васильчиков умер в 2008 году, но мы успели обменяться с ним несколькими письмами. В одном из них он писал мне, что его отец рассказывал, как в частных беседах великий князь Николай Михайлович давал понять, что отрицать тождественность старца Федора Кузьмича с Александром I историка принуждал император Николай II, не желавший разглашения семейной тайны династии Романовых. Я напомню, что князь Николай Михайлович в январе 1919 года был убит большевиками в Петрограде.

Русский эмигрант во втором поколении, и друг князя Георгия Васильчикова, живущий в Женеве — Тихон Игоревич Троянов сообщал мне, что епископ Женевский Русской Православной Церкви Заграницей преосвященный Амвросий и отец Тихона Игоревича, священник Игорь Троянов, который молодым морским офицером вместе с Врангелем ушёл из России, были близко знакомы с гувернёром цесаревича Алексея Николаевича — Пьером Жильяром. Весьма близкий семье последнего русского императора швейцарец Жильяр, последовавший за своим воспитанником в Тобольское заточение, рассказывал епископу Амвросию, что в семье Николая II не сомневались в тождественности Фёдора Кузьмича и императора Александра Павловича, но не позволяли об этом говорить открыто, поскольку считали, что Александр нарушил присягу при вступлении на царство, самовольно отрёкшись от престола и прекратив своё правление в ноябре 1825 года.

Кстати, князь Георгий Илларионович Васильчиков рассказывал Тихону Игоревичу одну интересную подробность. Его предок Илларион Илларионович Васильчиков, который родился в 1805 году и умер в 1862 году, генерал-лейтенант, генерал-адъютант, потом Киевский военный губернатор, был флигель-адъютантом Николая I и выполнял некоторые деликатные поручения Императора. В частности, он несколько раз ездил со специальными пакетами от императора Николая I в Томск к старцу Фёдору Кузьмичу. Открывать пакеты и смотреть, что в них находится, конечно, было категорически запрещено. Но князь Илларион Илларионович нарушил запрет и как-то раз разрешил себе сделать непозволительное. Он открыл пакет и увидел, что в нём лежат не какие-то ценные бумаги, не какие-то письма, а мужские шёлковые чулки. И тогда он сообразил: поскольку император Александр пережил страшную болезнь левой ноги, гангрену, то он не мог носить на этой ноге ничего, кроме шёлка, поскольку любая другая ткань, будь то шерсть или хлопок, вызывали раздражение, из-за чего рожистое воспаление могло возобновиться. Видимо, в Томске достать шёлковые чулки в то время было сложно, и Император Николай посылал их своему брату в Томск. По крайней мере, такой рассказ Иллариона Илларионовича сохранил Георгий Илларионович Васильчиков и передал Тихону Игоревичу Троянову.

Но, независимо от того, закончил ли свои дни Государь Александр Павлович в Таганроге 19 ноября 1825 г., или взошел по сходням яхты Кэчкартов, чтобы вернуться безвестным странником в своё отечество через двенадцать лет и стать свидетелем тридцатилетнего царствования брата Николая и великих реформ племянника Александра (старец Фёдор Кузьмич умер в январе 1868 года), для историка России важно иное — великий план преобразований, по размаху сравнимый с петровским, но идущий в противоположном направлении, совсем не по заезженным публицистами осям Восток — Запад, традиционное — современное, план этот воплотить Александру не удалось.

И если он действительно умер в то холодное и дождливое утро 19 ноября, простудившись несколькими неделями раньше на прогулке у Байдарских ворот в Крыму — то тогда на нем нет никакой вины за неудавшиеся реформы. Не Александр остановил их, а Проведение, и в уступке с ликвидацией «Двойного министерства» следует видеть тогда только политический маневр Александра, его отход на новые рубежи, с которых можно было успешней продолжать преобразование российской жизни в будущем.

Но если Государь в том ноябрьском уходе осуществил свою давнюю, ещё юношескую, мечту о частной жизни, если отчаялся он под бременем горестей и утрат, неудач и предательств, то тогда в последующей русской трагедии есть немалая толика и его вины, цена его малодушия. И страшно смыкается тогда мнимая смерть Александра с политической смертью его правнучатого племянника, записавшего в ночь со второго на третье марта 1917 года — «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!». Кругом ли только — не в тебе ли самом?

Таков конец удивительного царствования Александра I.