1. Античная традиция и «классическое язычество»

Итак, дорогие друзья, мы начинаем разговор о религии Греции I тысячелетия до Рождества Христова - первых веков после Рождества Христова. Это та культура, та традиция, которая никогда не исчезала из поля зрения европейской цивилизации.

В средневековой Византии классическая греческая культура была христианизирована, но она продолжалась: византийские греки высоко ценили дохристианских и нехристианских авторов от Гомера до Плотина и Прокла, переписывали их, изучали их. И поэтому практически все дошедшие до нас рукописи переписаны с греческих рукописей византийского периода, которые так или иначе попали в Западную Европу или Россию.

В Западной Европе античная традиция тоже никогда не умирала, её всегда помнили, её знали. Но, безусловно, именно Ренессанс, Возрождение, которое в своей основе было именно возрождением Античности, сделало античную культуру и античную религию особенно актуальными. Более того, в собственно средневеково-христианской культуре оно сделало её, если угодно, альтернативной. Это был как бы новый вариант Античности, как мы увидим, на самом деле совсем не похожий на действительную греко-римскую древность в большинстве своих черт, но имеющий её своим прототипом, своим образцом.

В отличие от Египта, в отличие от Месопотамии, я уж и не говорю про хеттов, в отличие от греческой культуры III и II тысячелетий до Рождества Христова, которая тоже была забыта и которую вновь открыли, по сути говоря, в XIX-м, а то и в ХХ-м веке, классическая Античность никогда не исчезала. И мир нехристианской культуры воспринимался через культуру античную. Для классической схемы – и средневековой, и Нового времени, и просвещенческой, XVIII века, – очень характерно троичное членение: Ветхий Завет, язычество, христианство. Христианство вышло из Ветхого Завета, и Библия, Ветхий Завет и Новый Завет – это одно целое, а особняком тут стоит язычество, которое как бы окружает со всех сторон эту богоизбранную религию и народ. Язычество, о котором ещё со времён Ветхого Завета привыкли говорить несколько пренебрежительно, если вообще не уничижительно.

И эта традиция во многом сохранилась и по сей день. Если учёные, тоже не все, но хотя бы религиеведы, отчасти отказались от неё, то в обществе подобные представления о языческой религии доминируют. Когда религиеведы достаточно глубоко изучили религию Дальнего Востока – синтоизм, буддизм, конфуцианство, даосизм, религии Индии, они убедились, конечно же, что всё это совершенно разные явления, и они совсем не похожи на греческую религию.

Понятие «язычество» стало иным. Оно, собственно говоря, вернулось к тому, от чего шло в древности, к тому, о чем мы забыли. Само слово «язычество» не случайно связано со словом «язык». По-гречески язычники - этни, это «народы, говорящие на разных языках». Те, кто исповедуют религию, отличную от религии народа, который об этом говорит. Для иудеев язычниками были все, кто их окружал, включая египтян и жителей Месопотамии. Для христиан язычниками были все, кроме иудеев, из которых они произошли, и самих христиан.

Но в действительности оказалось, что это – огромная палитра религиозных воззрений. И постепенно люди убеждались, что древнегреческое язычество, это очень своеобразная религиозная форма, которая не похожа на большинство иных религиозных традиций других народов. Не похожа на Древний Египет, не похожа на Месопотамию, не похожа на Индию, хотя, конечно же, некоторые общие черты у них есть. При этом у тех народов, которые тесно общались с греками, сложилось представление, что греки верят так же, как и они. Но всё было не так просто.

Когда мы узнали о религиях Крита и Микен, то поняли, что и их верования, хотя в Микенах был тот же язык и те же имена богов, что и у греков Классической эпохи, были, видимо, совершенно другими. По крайней мере, я пытался это показать в наших лекциях, и это общепринятая точка зрения среди специалистов по крито-микенской религии.

Религия классической Греции или, если угодно, «классическое язычество» – это своеобразно сложившаяся в очень своеобразных условиях религиозная форма. И уж тем более мы никогда не должны говорить о так называемой «триаде религиозного прогресса» – язычество, потом ветхозаветный монотеизм, потом христианство, которые как бы представляют собой три этапа, – о которой иногда говорят школьные учителя. Они очень по-гегелевски любят все эти этапности. Но в мировой культуре ничего подобного и близко не было.

В чём же своеобразие греческой классической религии, в чём своеобразие её генезиса, её происхождения? Во-первых, своеобразен этот период деградации, период провала, который наступает после гибели микенской цивилизации под ударами, как вы помните, пришедших с севера дорийцев, эолийцев, ионян, то есть, новой волны греческой миграции после ахейцев, которая наступила примерно после 1150-го года до Рождества Христова.

2. Постмикенский регресс и выход из тёмного времени

После 1150-го года происходит так называемый постмикенский регресс. Это - триста лет, тёмные века. Триста лет – это очень много, это десять поколений, если мы будем считать поколения по тридцать лет. Это десять поколений, которые отделяют Грецию дворцов Пилоса и Микен от той Греции, которая выходит опять к некой цивилизации.

Уже не раз упоминавшийся мною русский ученый Юрий Андреев в его очень хорошей статье «В ожидании греческого чуда» писал: «Пока ещё никто не смог доказать, что цивилизация, государство и классовое общество в общепринятом значении этих трёх терминов, непрерывно продолжали существовать в Греции на протяжении этих трёх столетий (то есть между 1150-м и 850-м годами до Р.Х.), а не возникли заново уже в течение Архаического периода, то есть в VIII-VI веках до Р.Х.».
[Ю.В.Андреев. В ожидании «греческого чуда» // Вестник Древней Истории, 1993 - №4, - с.15.]

Запомним эти даты: VIII-VI века, они нам сейчас понадобятся. То есть в Греции, в отличие от Египта и Месопотамии, происходит стирание культуры. Греческая культура перестает существовать, города исчезают, Греция становится сельским сообществом. Исчезает и храм, храмов практически нет, за эти триста лет храмы никто не строит, а старые разрушены. Исчезает уклад цивилизации вообще, не говоря уже о письменности. Письменность, которую использовали микенцы, забывается, никто не пишет линейным письмом Б. Исчезают даже многие приёмы гончарного производства и скульптуры. Об этом мы судить можем, но мы не можем судить о речи, о том, что думали эти люди, поскольку они разучились писать, они не оставили памятников, по которым мы можем воспроизвести их мысли. Однако ясно, что в Греции того времени произошло полное обрушение культуры.

Но в этом обрушении, как всегда, был и некоторый зародыш будущего. Английский ученый Энтони Снодграсс, который очень много занимался выходом Греции из тёмного времени, в своих книгах «The Dark Age of Greece» («Тёмное время Греции») и «Archaic Greece at the Age of Experiment» («Архаическая Греция в эпоху эксперимента»), первая из которых была издана в 1977-м, а вторая – в 1980-м году, показывает, что в обществе и в сознании греков именно в этот период VIII-VI веков происходит структурная революция. Выход из тёмных веков во многом является следствием, как всегда это бывает в общественных процессах, где причина и следствие взаимно обусловлены, этой структурной революции.

Что значит – структурная революция? Здесь мы должны прислушаться очень внимательно. Она видна во внешних формах: во-первых, появляется отдельно стоящий храм как доминанта. Вы помните, что в микенской Греции и на Крите храмы редко были отдельными постройками. Как правило, это были или высоты, так или иначе оформленные, или же не оформленные, или пещеры, или же – чаще всего – священные помещения являлись частью дворцовых комплексов. И мегарон царя был одновременно и святилищем, как это было, скажем, в микенском Пилосе. А вот теперь появляется отдельно стоящий храм, появляется теменос, храмовое священное место, храмовая площадка.

А во-вторых, появляется полис. Если до этого мы имеем дело с монархическими государствами, своеобразными, может быть, имеющими большую, чем на Востоке, склонность к общественному собранию, но всё же монархическими государствами, где есть царь-священник, то теперь мы видим формирование демократической формы правления. Возникает полис как город-государство, и человек теперь в первую очередь воспринимается как гражданин полиса, который живёт общественной, публичной жизнью, а не как частное лицо, которое живёт своей частной жизнью, а в политической жизни является объектом царской власти. Царь же и его чиновники обеспечивают безопасность, в том числе и в торговле, при необходимости начинают войну, при необходимости – прекращают её.

Человек же частный занимается наживанием денег, рождением детей, по возможности получает всяческие удовольствия от жизни, платит соответствующие налоги и служит царю. И вот эта модель исчезает, она сменяется гражданской моделью, которая, к сожалению, непривычна в авторитарном обществе, непривычна для нас и сейчас.

Полисы были очень маленькими образованиями, в полисах VIII-VI века жило всего по несколько тысяч граждан-мужчин, и, конечно, в гражданской модели общества независимо от того, что они имели разные занятия и разный уровень богатства, все они были заинтересованы в том, чтобы обеспечивать свою безопасность, свою политику вовне, отстаивать свой город и решать свои проблемы.

Человек становится ответственным общественно-политическим субъектом – и это огромный структурный сдвиг. Да, традиция окружающих стран, которая уже сознавалась как варварская, то есть, монархическая традиция, и традиция деспотии в самой Греции, время от времени толкали те или иные полисы к деспотическим формам. Но они быстро преодолевали это искушение. Постепенно формировался иной тип сознания, иной тип человека. С другой стороны, когда мы начинаем изучать общественное сознание Греции классического периода, то обращаемся к архаизирующим текстам, в первую очередь, к поэмам Гомера - «Илиаде» и «Одиссее».

3. Отец Эллады

Я уже не раз говорил, что Гомера считают отцом Эллады. Очень возможно, что он сам создал новый греческий алфавит на основе финикийского. Потому что без алфавита записать его поэмы было нельзя, а поэмы эти таковы, что их нельзя было заучить наизусть. Они, безусловно, писались под диктовку, или же записывались самим поэтом, если он тогда ещё не ослеп. В любом случае, видно, что эти тексты записывались. Такой дактилический гекзаметр невозможно воспроизводить по памяти как устное народное творчество. Это обязательно написанный текст.

Так что, вероятно, Гомер был создателем письменности. А вся эллинская культура, вся наша культура до сегодняшнего дня, она ведь стоит на греческих текстах – от Гомера до Платона и Аристотеля. И если мы забудем, что в основе всего лежит новый греческий алфавит Гомера, тогда мы не поймем, какое значение Гомер имел для культуры. Он на самом выходе из постмикенского регресса фактически создал в IX веке от Рождества Христова греческую культуру на века, и, можно сказать, одновременно с ней – и всю европейскую культуру. Это великое дело, которое мы, может быть, до конца и не осознаём.

Судя по тому, что мы знаем, людей, которые только выходили из состояния полной убогости, нищеты, из этого, если угодно, идиотизма деревенской жизни, которым отличался постмикенский регресс, Гомер пытался воодушевить примером прошлого, примером героических деяний предков. И, даже, не совсем их предков, а лишь отчасти, потому что он говорил об ахейцах, а те греки, которые его слушали, уже были, в основном, потомками завоевателей - дорийцев. Тем не менее, это были тоже греки, и Гомер пытался стереть грань между дорийцами и ахейцами и показать, что все они – один греческий народ, одно греческое племя. И отчасти он был прав.

Конечно, дорийцы смешались с ахейцами, многое у них взяли и многое они утратили вместе. И отсюда – скрупулезная, почти археологическая работа Гомера по восстановлению быта до регресса микенской цивилизации. Это и бронзовое оружие, которое уже не употреблялось, это и целый ряд терминов, - например название ванакс для царя, которое в классическую эпоху уже не употреблялось, а было замещено словом басилей, и многое другое. Это и сожжение умерших, а не трупоположение. То есть, он, в общем, старался по возможности воспроизвести цивилизационный строй микенского времени. Но в одном Гомер, видимо, так и не смог преуспеть.

4. Забвение Великой Богини

Дело в том, что с той, старой крито-икенской религией что-то произошло. Я говорю об этом очень осторожно, но та религия, которую мы сочли характерной для Крита и Микен, религия Великой Богини, Великого Бога, и посредника, которую в целом можно назвать религией восточного типа с некоторыми ритуальными западными элементами – она исчезла.

За эти три века что-то произошло. Общая деградация и смена этноса (с ахейцев на дорийцев) привели к тому, что в Греции распространилось, по всей видимости, то, что мы называем демонистической религией – то есть, вера в духов. А вера в Бога-Творца и Вседержителя, и возможность обожения через посредничество Великой Богини, священный брак – всё это забылось. Новый народ принёс новую религиозную традицию. А старая традиция исчезла, умерла, переселилась вместе с остатками критян в филистимские города Восточного Средиземноморья, на Кипр, или ушла под землю.

У Рериха есть такая замечательная, таинственная картина - «Чудь под землю ушла». Это такое русское народное выражение – были же мерянские, угро-финские племена в Средней Руси, а потом они куда-то исчезли. На самом деле, конечно же, они не исчезли, а в основном ассимилировались, растворились, где-то, даже в Тверской области остались деревни вепсов. Но в целом – «чудь ушла под землю», вытеснилась славянами, и на эту тему Рерих нарисовал картину.

И можно сказать, что древняя греческая религия тоже ушла под землю, она спряталась, но исчезла она не до конца. Мы потом увидим, что она сохранилась в мистериях-таинствах, в Элевсинских, Дионисийских таинствах, которые, как вы помните, существовали уже в микенско-критский период и продолжались до самого конца язычества, до конца нехристианской цивилизации Эллады.

Если материальный микенский мир в «Илиаде» и «Одиссее» воспроизведен довольно точно, то мир духовный – совсем не точно. Гомер жил верой своего времени в той же степени, что и подавляющее большинство его соотечественников. Он, видимо, не был человеком, глубоко посвященным в мистерии, хотя и упоминает их; что-то знает о них, и, даже, вероятно, мог пройти какие-то первые посвящения. Поэтому он воспроизвёл тот тип религиозных отношений, отношений между людьми и богом, богами между собой, которые в то время были свойственны для завоевателей-дорийцев, и которые как раз и привели отчасти к полной деградации греческого общества в тёмные века.

Конечно же, это гипотеза, но скорее всего, читая Гомера, на уровне религиозного текста мы встречаем видение именно его времени, тёмного времени Х-IX века до Рождества Христова. Это совсем не религия Микен, она была другой, сколь мы можем о ней судить. Для того чтобы понять, какой была религия эпохи Гомера, нам нужно внимательно прочесть его поэмы, «Илиаду» и «Одиссею», а также тридцать четыре «Гомеровских гимна», которые до нас дошли. Они условно названы «Гомеровскими», на самом деле никогда не считалось, что их автор – Гомер. Это гимны примерно того же – и более позднего времени, некоторые из них совсем поздние, и написаны все они тоже дактилическим гекзаметром. И только в силу этого их принято называть «Гомеровыми».

Кстати говоря, один из лучших списков «Гомеровских гимнов» – это так называемый «московский» список, который в 1777-м году в Москве открыл филолог и палеограф Христиан Фридрих Маттеи. Он нашёл рукопись XIV столетия с гимнами к Деметре и к Дионису; это так называемый V гимн Гомера к Деметре и завершающий этот цикл XXXIV гимн к Дионису, он маленький и состоит из фрагментов.

Гимн к Деметре потрясающий – и история этой рукописи тоже интересна. Маттеи её то ли выкупил у кого-то, то ли украл, потому что вообще-то он крал греческие тексты, и крал их в России. Он при Екатерине II был ректором двух университетских гимназий Москвы и ординарным профессором Московского университета. Потом неожиданно покинул Москву, уехал к себе в Лейпциг и там продал большое число греческих рукописей курфюрсту. И уже Карамзин возмущался тем, что он украл эти рукописи в России. В России они тогда были мало кому интересны, и мало кому нужны, но это, конечно, никого не оправдывает. Есть, естественно, и рукописи других гимнов, которые непосредственно попали на Запад, это тоже рукописи XII-XIV веков.

Кстати, очень многие рукописи, например, трактаты Гиппократа, были возвращены, как это ни странно, в Россию в 1945-ом году как военный трофей Красной армии. А вот эта рукопись осталась, и сейчас она вроде бы находится в Лейденской библиотеке, хотя точно я сказать не могу. Как бы там ни было, «Гомеровы гимны» нам ещё много раз понадобятся. Что же касается «Илиады» и «Одиссеи», непосредственно произведений Гомера, то тут я рекомендую всем великолепный классический перевод «Илиады» Николая Ивановича Гнедича, сына обедневшего казачьего сотника из Полтавы, который сделал этот перевод во времена Александра I. Пушкин в 1832-м году написал об этом Гнедичу:

«С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошел с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали».

Перевод «Одиссеи» был сделан несколько позже, при Николае I, в 1840-е годы, в Германии, Василием Андреевичем Жуковским. Это бесценные, великолепно переведённые памятники. А «Гомеровы гимны» обычно мы используем в переводе Вересаева, тоже очень неплохом, хотя он и был излишне критичен, и современные исследователи, например, Гаспаров, дополняют его переводы теми кусками, которые он выкинул как поздние интерполяции. Сейчас никто из ученых не считает их поздними интерполяциями, и поэтому в современных изданиях «Гомеровских гимнов», например, в «Эллинских поэтах», тексты объёмнее, чем перевод Вересаева.

Вообще говоря, если в Микенах мы страдаем от того, что письменных памятников у нас почти нет, а те тексты, что до нас дошли – в основном служебные, совсем не литературные, а скорее какие-то списки жертвоприношений, то здесь у нас огромное количество текстов. Это и эпос, это и лирика, это Гесиод с его «Теогонией» - VIII-VII век, это Орфическая литургия V века, это лирика Пиндара VII-VI века, Анакреонт, Феогнид, Солон, Ксенофан, Симонид, а потом трагики уже V века – Эсхил, Софокл, Аристофан, Еврипид, ну, и наконец, в IV веке это проза Платона, Геродота, Демосфена, Аристотеля. То есть, у нас есть гигантский корпус текстов, и, вероятно, намного больше до нас не дошло.

После Аристотеля уже от эллинистического времени мы имеем тоже огромный корпус текстов. Это Феофраст, «О жертве»; Филохор, «О празднествах», «О святых днях», «О божественности», «Об аттических мистериях»; Истр, друг поэта Каллимаха, «О явлениях Аполлона», «О критских жертвоприношениях»; «Экзигитикос» Клейдема о религии и мифе; Гераклид Понтийский - «Основание храмов», «Об оракулах»; Сократ с Коса - «Призывания – титулы богов»; Аполлодор - «Пери Теон», или Мифологическая библиотека (дошли первые три книги и краткие византийские пересказы остальных). Потом уже – «Описания» Страбона, богословие Плутарха, Афинея, «Описание Эллады» Павсания.

Есть разного типа памятники, очень много литературы, однако непосредственно литургической, богослужебной литературы, подобной, скажем, Текстам Пирамид, Текстам Ковчегов, Книге Мёртвых, поздним храмовым литургическим текстам Египта –этого нет. В Египте мы страдаем от отсутствия мифологии, которую добавляют египтянам греки, тот же Плутарх в трактате «Об Исиде и Осирисе», а в Греции, в отличие от Египта, мы страдаем от отсутствия текстов литургических.

5. Печальная Эллада

Проблема того, что мы не можем понять, во что веровали греки, отсутствует. Однако перед нами стоит другая проблема: неясно, как именно они веровали, и почему они так веровали. Почему наследники крито-минойской цивилизации, соседи Египта и Месопотамии верили таким образом? И когда мы анализируем замечательные основополагающие поэмы Гомера и Гесиода, «Гомеровы гимны», и раннюю поэзию, вплоть до Пиндара (который был архаичным поэтом, он пережил свое время, как считают сейчас, как правило, исследователи), мы замечаем не только своеобразное отношение к богам, и то, что богов много, об этом я ещё расскажу, но и своеобразное отношение к человеку.

И в данный момент для нас даже важнее это своеобразное отношение к человеку – не к человеку как к религиозному существу, религиозному субъекту, мы об этом тоже будем говорить позже, а к человеку как таковому – кто я такой, кто я сам? Это пессимистическое отношение. Пиндар, а его годы жизни – 525-456-й годы до Р.Х., в «Пифийской оде» пишет: «Однодневки, что мы, что не мы? Сон тени – человек».
[Пиндар. 8-я Пифийская песнь, 95-97]

Египтянин никогда бы не подписался под этими словами, человек для него –великое существо, рождённое до сотворения мира, предназначенное вечности, а здесь – вот так. В «Немейской оде» тот же Пиндар говорит: «Кто прекрасен и силён, пусть помнит, что он в смертное тело одет, и концов концом будет земля, которая его прикроет».
[Пиндар. Немейская ода 11, 13-17.]

«Концов концом» – это смерть, захоронение в землю, это конец. Кебет один из собеседников Сократа, транслировавший общепринятую точку зрения, как вы помните, свидетельствует, что все верят, что душа после смерти человека рассеивается и исчезает в тот самый день, когда человек умирает [Платон. Федон, 70а].

Уже в «Илиаде» мы встречаем то же самое:

«Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,
Вновь, расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
Так человеки: сии нарождаются, те погибают».
[Гомер. Илиада VI, 146-149].

То есть мы видим круговорот; человек подобен листьям, в человеке нет чего-то особенного, нет того, что ведёт его в вечность. Вот представьте, что когда мы ходим по залам греческой скульптуры архаического периода, когда мы видим всех этих куросов, и кор, и восхищаемся их лицами с таинственными улыбками, которые всегда на них блуждают, вообще, греческая скульптура архаики – улыбающаяся скульптура, но эта улыбка, что видно даже по самим изображениям, не улыбка победоносная, не улыбка утверждающая, а если угодно, улыбка, сознающая слабость, временность человека. Человек уходит как дуновение ветра.

В XI книге «Одиссеи» Гомера есть место, когда Одиссей спускается в Аид, подземный мир, чтобы узнать у умершего знаменитого прорицателя Тиресия, сможет ли он достичь своей любимой Итаки, и когда это произойдёт. Сейчас я не буду на этом акцентировать большого внимания, опять же, об этом мы будем говорить позже, но, чтобы получить откровение, ему надо напоить душу умершего жертвенной кровью, а без этой жертвенной крови умерший – ничего не могущий бесплотный дух.

На входе в подземный мир Одиссей приносит в жертву овцу, и туда слетается масса душ умерших, в том числе, как оказалось, покончившей с собой матери самого Одиссея, но его, в первую очередь, волнует Тиресий, ради которого он и приносит жертву. И тут ему является Ахилл, великий герой и друг, и соперник Одиссея, которому он не может отказать и даёт ему хлебнуть жертвенной крови, после чего спрашивает: «Над мёртвыми царствуя, столь же велик ты, как в жизни некогда был?». Ахилл на это отвечает:

«О, Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся;
Лучше б хотел я живой, как подёнщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мёртвыми царствовать, мёртвый».
[Одиссея. XI, 485-492]

Вот такое абсолютно пессимистическое представление о человеке и его посмертной участи. То есть люди выходят из постмикенского регресса совсем не с восторгом молодой энергии созидающей себя нации, не с восторгом энергии народа, который только осознал себя, и не с восторгом народа, который только преодолел какую-то тяжкую болезнь - тот же регресс - и возродился, как мы после тяжёлой болезни возвращаемся к жизни. Из постмикенского регресса греки выходят с глубокой внутренней болью и ощущением своей кратковременности, своей, по большому счету, бессмысленности.

Поэт Симонид Хиосский со скорбью замечает: «Кратковременные, как овцы, мы проводим жизнь». Тот же Пиндар в прямую противоположность, скажем, египетским воззрениям, или воззрениям Крита, говорит: «Не стремись стать Зевсом (то есть богом), смертный должен иметь смертные мысли». Если в Египте каждый умерший именовался Осирис-имярек, Осирис такой-то, то есть он стремился и становился богом, конечно, если был достоин этого, то здесь – даже не стремись стать, смертный должен иметь смертные мысли.

А что это за смертные мысли? Помните, как в «Сказании о Гильгамеше» Сидури, нимфа алкогольного напитка, говорит Гильгамешу: «Гильгамеш, вечную жизнь, которую ты хочешь обрести, к которой ты стремишься, её ты всё равно не обретёшь, радуйся тому, что есть. Пей, ешь, одевайся, наслаждайся любовью, качай на коленях ребёнка, вот в этом судьба человека». Но там эта нимфа – соблазн, там она должна отвратить героя от поиска бессмертия, а здесь это норма. У глубокомысленнейшего Софокла в трагедии «Эдип в Колоне» есть знаменитый фрагмент пения хора:

«Высший дар - нерождённым быть;
Если ж свет ты увидел дня —
О, обратной стезёй скорей
В лоно вернись небытия родное!
Пусть, лишь юности пыл пройдёт,
Лёгких дум беззаботный век:
Всех обуза прижмёт труда,
Всех придавит печали гнёт.
Нам зависть, смуты, битвы, кровь
Несут погибель, а в завершенье
Нас поджидает
Всем ненавистная хмурая осень,
Чуждая силы и дружбы, и ласки
Старость, обитель горя»
[1225-1238]

Софокл – это V век. Но ещё до этого в «Илиаде» мы встречаем то же самое: «Боги всесильные нам, человекам, судили, несчастным, жить на земле в огорченьях. Боги одни беспечальны» [Гомер. Илиада. XXIV, 524-525].

Насчёт того, беспечальны ли боги, мы ещё поговорим, но вот эта мысль в XXIV песне «Илиады», она очень характерна. Та Греция, которую мы знаем, архаическая Греция, которая выходит из постмикенского регресса, она, в общем-то, очень печальная страна, а отнюдь не радостное детство человечества, как говорил Гёте. Это очень грустное переживание – зачем я восстал из мёртвых? Цивилизация возродилась, мы опять культурные, мы опять можем строить, организовывать полис, но зачем, зачем всё это? Вот такая трагическая нота.

А сейчас мы посмотрим на то, на что обычно не обращают внимание люди, интересующиеся Грецией – на греческую скульптуру и архитектуру архаического периода. В своё время, в 481-м году, персы сожгли Акрополь и его храмы, и после того, как греки победили персов, об этом мы сейчас ещё скажем пару слов, они решили не восстанавливать погибшие, разрушенные скульптурные фризы Парфенона, а возвели их заново. Старые же просто остались в земле, их впоследствии раскопали археологи, и сейчас они выставлены в музее Акрополя. В этих старых фризах VI-VII-го века до Р.Х. доминирующая фигура – это Горгона Медуза, ужасная рожа, всем нам показывающая свой страшный язык. Она расположена в центре на фризе Парфенона.

Как вы помните, сейчас там стоит великолепная Афина с копьём, а здесь – Горгона Медуза и трёхглавый змей с бородатыми, также таинственно улыбающимися, мужскими головами (Acr.35)/ Опять же, довольно жуткий образ. Если мы вдруг из афинского Акрополя переместимся на западную окраину греческого мира, на остров Керкира, нынешний Корфу, то там мы увидим храм Артемиды, с той же самой страшной Горгоной Медузой в отвратительной позе с высунутым языком. Храм этот сейчас раскопан, и фрагменты его находятся в музее города, Естественно, это только случайная ассоциация, но они, скорее, напоминают стенописи майя, нежели классическую греческую скульптуру.

6. Восстановление достоинства

Но всё меняется, и мы видим, что, несмотря на пессимизм Древней Греции, этого детства человечества, а на самом деле – старости человечества, на какой-то момент греческая культура оживает, и вот этот короткий момент, собственно говоря, и стал тем импульсом, которым до сих пор живёт европейская цивилизация. Это очень короткий период, который я бы во временном плане датировал от свержения Писистратитов, то есть сыновей Писистрата, в Афинах и установления в Афинах демократии, это 510-509 гг., до разорения Филиппом, отцом Александра Македонского, греческих государств, битвы при Херонее и сожжения Коринфа - 338-339 гг. до Р.Х. То есть этот период продолжался 120-150 лет, 180 лет максимум. И вот этот период дал невероятный взлёт греческого духа.

Само по себе свержение Писистратитов в Афинах и реформы, последовавшие за ним, так называемые плебейские реформы Клисфена, безусловно, произошли не на пустом месте, они сами уже – результат некоего внутреннего изменения духа, когда человек осознаёт себя не жалкой подёнкой, а творцом своей судьбы. Тот полис, который был создан ради защиты и выживания в VII веке, становится к концу VI века, если угодно, кузницей новой души народа, уже убеждённого в собственном достоинстве.

Вопрос в том, насколько это достоинство было связано с религиозными представлениями. Внешне всё вроде бы было в порядке, храмы восстанавливали, паломничества совершались, но у меня большие подозрения, что на самом деле даже та демоническая вера, которая была распространена в гомеровской Греции и в века архаики, образом, которой является Горгона Медуза, даже эта архаическая вера, она эродирует, и на ее место приходит вера в человека, столь близкая потом Ренессансу. Понятно, что вера в человека, как в эмпирического человека, она малоплодотворна, потому что любой человек, не только грек, видит, что эмпирический человек ничтожен, плох, и поэтому вера в человека закрывает глаза на пессимизм человеческой судьбы, но не решает главную проблему. Вот это – коллизия грани VI-V веков. Но внутренний переворот, политический республиканский переворот в Афинах был только началом, он бы, я думаю, не стал бы знаменем будущего Греции, если бы за ним не последовали некие очень важные внешнеполитические события, он бы остался частным фактом. Ведь Афины и до того были, полем политических экспериментов.

Дело в том, что после свержения Писистратидов начинается вторжение персов в Грецию и, как вы помните, первое вторжение персов в Грецию закончилось победой греков при Марафоне в 490-м году. Персы, которые завоевали весь тогдашний мир – и даже часть греческих городов, например, Ионию и Южную Македонию, – они были разбиты при Марафоне в Аттике, в первую очередь теми самыми тяжеловооруженными афинскими воинами, гоплитами, которые до этого свергли свою собственную диктатуру. Новая, республиканская армия из граждан победила персов.

Многие греческие трагики и поэты, в том числе Эсхил, вспоминали участие в Марафонской битве как своё величайшее дело. Эсхил в эпитафии, которую он сам написал на свою смерть, не упомянул своих драматических произведений, которые мы знаем и ценим, но упомянул именно то, что он был простым воином, копьеносцем, при Марафоне. Это был великий триумф победы над иным, но персы ведь несли не только деспотию, персы несли ещё и определённое религиозное сознание, о котором мы будем говорить особо, и это – глубокий внутренний монотеизм Ахурамазды. И всё это проиграло традиционной пессимистической греческой религии. Она победила.

После победы при Марафоне было второе наступление персов, занятие и сожжение ими Афин, (тогда как раз погиб старый афинский Парфенон), потом было морское сражение при Саламине в 480-м году, во время которого уже объединённый греческий флот наголову разгромил финикийский и, греческий ионийский флот, который выступил на стороне персов. В 479 г. сухопутное сражение при Платеях закончилось поражением персидского войска, затем была победа объединённого флота при Микале, и Персия была разгромлена, а Греция освобождена коалицией во главе с Афинами.

Афины из, вовсе не главного города Греции становятся лидером большой политической коалиции - Афинского морского союза. Это, конечно же, кружит голову афинянам и, как всегда, они желают больше власти, они желают, фактически, империума, то есть власти над всеми греческими городами. Я не буду подробно рассказывать историю, но важно то, что это новое политическое положение утверждает человека. Человек, афинянин, грек, в отличие от варвара, от перса – это цивилизованный человек, который имеет силу свою с собой, он сам определяет свою жизнь. Уходит куда-то на периферию, хотя, разумеется, никуда и не исчезает, старое представление о слабости человека, о человеке как игралище богов, о богах как о сверхмощных существах, я подчеркиваю, «о богах», это множественное число, и на первое место выходит человек.

Здесь мы должны прислушаться к словам того же Эсхила. В Афинах тогда кончилась диктатура, кончилась царская власть, и первый из великих драматургов, при всём своём великом глубокомыслии, о котором мы ещё будем говорить на следующих лекциях, пытается быть актуальным. Но как человек глубокомысленный и, безусловно, имеющий мистериальные знания, посвященный в мистерии, он очень двойственно презентует вот это новое республиканское греческое сознание своим афинским слушателям. В его драме «Жертва у гроба», а это одна из трёх драм «Орестеи», есть такие интересные слова:

«Почтения былого нет к царям.
Когда-то в плоть и кровь
Оно любому властно проникало
И, неотступное, всему наперекор,
Жило в народе. Теперь для смертных богом стал успех!
Он выше стал, чем Бог!»
[Эсхил «Жертва у гроба»(54-61)]

7. Эволюция Греции от Эсхила до Плотина

Афины достигли этого успеха – не только как политическое целое, но и как совокупность граждан. Афины стали богатым городом, с процветающей торговлей, а у кого деньги, у того и власть, казна эллинской коалиции, постоянные войны для расширения своего могущества, походы в Сицилию, создание колоний. Богом стал успех. Так что этот расцвет породил и новое представление о человеке. У трагиков, таких, как Софокл, Эсхил, Еврипид, присутствуют обе эти позиции, поскольку они жили на переломе эпох, но и они уже ощущают новое в человеке.

Эсхил ещё, скорее, констатирует негативное, что «былое ушло, а теперь только такой успех правит». Но в знаменитом пении хора в «Антигоне» мы слышим: «Много есть чудес на свете, человек их всех чудесней». Достижения человека – и хлебопашество, и мореходство, лекарства от болезней, и огонь в стужу, и прочную крышу в непогоду, «и речь, и воздушную мысль, и жизни общественный дух себе он привил».
[Софокл. Антигона.333-334]

Не кто-то ему это дал, не боги, не Осирис, не Прометей! Вот такой самоутверждающий гимн. Но Софокл был неглупым человеком, он заканчивает его словами «только от смерти он не нашел лекарства», и это правда. Но о смерти тогда предпочитали не думать. Воодушевление человеком – вот что нового приносит эта грань VI и V веков, грань, когда великие победы над персами окончательно утверждают самосознание греков.

Конечно же, это воодушевление тут же проявилось и в мысли. Великий народ, освобожденный от цепей тирании, от внешнего завоевания, свободно развивающийся, отбросивший, по большому счету, Бога, не мог забыть о судьбе человека. И отсюда появляется учение софистов, а после этого – учения Сократа и Платона. Вы помните, что софисты наследовали натурфилософам. Натурфилософы – это как раз ещё архаический период, они пытались понять мир, пытались увидеть божественное в мире – или единое, – за множеством. Прямой перевод слова софисты – «мудрецы», но у нас оно имеет негативный смысл. Это единство софисты увидели теперь в человеке, они увидели мудрость в человеке, в человеке самом по себе, поэтому мудрость софистов релятивна: как человек думает, как он ощущает себя, так оно и есть, это и есть правда.

В отличие от них Сократ увидел в человеке божественную мудрость. Великая победа Сократа – это его, так называемая, повивальная бабка: Сократ себя называл повивальной бабкой для мужей. Он позволяет людям вновь увидеть в себе то божественное начало, не начало духов, а то божественное первоначало, которое есть в человеке, которое сохраняется в мистериях, которое известно посвященным.

И то, чему учил Сократ на улицах, останавливая людей своими наивными, но на самом деле очень мудрыми вопросами, его ученик Платон потом облёк в великолепные диалоги, которые до сих пор остаются непревзойдённым по уровню образцом европейской мудрости. И вся европейская философия в некотором смысле является, как говорят многие современные философы, комментарием на диалоги Платона.

Суть этих диалогов – в большей части творчество Платона (в конце жизни, в эпоху «Законов», он от этого, видимо, потихонечку отходит), это утверждение богоподобия и божественности человека. В человеке есть божественное – вот это вершина греческой мысли. Посмотрите, как всё удивительно развивается. Пессимизм на выходе из постмикенского регресса, воодушевление человеческой силой после победоносных греко-персидских войн – и пробуждение вновь хорошо забытого принципа: «Бог в тебе».

Но как я сказал, этот период был коротким. После создания мировой империи сыном Филиппа II, Александром Македонским, примерно после 330 г. до Р.Х., опять меняется вся культурная матрица. Исчезает греческий полис. Он, конечно, никуда не делся, греческие полисы останутся до конца греческой цивилизации, но они перестают быть самодостаточными, самоответственными, они становятся административным единицами империи. Греческая политическая культура достаточно терпима, и демократия не уничтожается, не отменяется, но, как и во многих нынешних гибридных сообществах, она подменяется. Народное собрание существует, но оно существует для решения конкретных бытовых вопросов: провести в городе канализацию, создать отводной канал, ввести местный налог. Но если оно начнёт решать какие-то важные проблемы войны и мира, естественно, всю эту администрацию тут же отправит в тюрьму новая царская власть – или эллинистических монархов, или впоследствии, римского императора.

И иллюстрацией этой новой политики, которая до нас донесена, является эпизод в «Деяниях Апостолов», когда, если вы помните, апостол Павел приходит в Эфес, а эфесские мастера серебряных дел возмущены тем, что он проповедует единого Бога, ведь это значит, что люди могут перестать покупать их статуэтки Артемиды Эфесской, которые являются их ремеслом. Но они не могут этого сказать откровенно, они говорят, что почитание Артемиды Эфесской является славой города Эфеса. Они собираются в городском собрании и кричат: «Великая Артемида Эфесская!». И организатор этого собрания говорит: «друзья мои, поскольку у нас нет мотива собрания, никто же не сомневается в том, что Артемида Эфесская – это действительно главное чтимое божественное существо всей Азии, всего, может быть, мира, то зачем мы собрались? Нас могут уличить в смуте. Давайте лучше разойдёмся». Кто уличит их в смуте? Римская власть. Значит, народное собрание уже становится игрушкой. Как и всё остальное. Демократия угасает, угасает и философия, угасает культура.

Как бы мы высоко не ценили Плотина за его высочайшие умозрения, это уже не публичная философия Сократа, это уже не попытка переродить человека, это попытка, если угодно, конструировать знание. Это, скорее, наука в современном смысле слова. Из живой поэзии в эллинистическое время, ещё доримское время, греческая поэзия становится элементом филологического дискурса, элементом совершенного анализа. Кстати говоря, когда эллинистические поэты пытались подделаться под стиль классической греческой поэзии и даже где-то мистифицировать читателя, они специально нарушали поэтический строй ямба или гекзаметра, внося в него неправильность. Потому что древние не писали правильно, древние писали неправильно, но так, чтобы это выражало строй души и воспринималось человеком.

А академик писал уже абсолютно правильно, но это уже не потрясало никого, кроме других академиков, которые говорили: «Да, правильно написано гекзаметром, как у Нонна Панополитанского. Вот правильно гекзаметром написанная поэма». То есть, происходит окостенение традиции, которое начинается, вероятно, с самого конца IV, а если говорить более аккуратно, то с III века до Р.Х. и продолжается до самого конца нехристианского греко-римского мира.

Религия в это время тоже меняется. Почему потом христианские авторы, греческие авторы говорили о божественном Платоне? Потому что он открыл божественное в человеке, заново открыл на уровне философской рефлексии, именно поэтому он был так актуален среди богословов, из-за его высочайшего мировидения божественного в человеке. Они его поругивали, конечно, потому что он был не христианин, но в то же время он был очень ценим ими.

А после этого начинается такое разделение: мудрые богословы говорят о единстве Бога, говорят даже о божественном в человеке, так или иначе, это и Плутарх с его богословием, и Плотин, и мы об этом будем говорить на следующих лекциях. Но народная вера отделяется от этого и во многом становится магической верой, верой в разные приёмчики, магические формулы, а по большому счету – в какой-то такой странный симбиоз циничного представления, что успех – это есть бог, и одновременно – всё-таки что-то там есть эдакое по ту сторону, и чтобы это не обиделось и не рассердилось, давайте мы будем стараться его не особенно раздражать, а то и задабривать.

Приблизительно такова эволюция дохристианской Греции от постмикенского регресса до конца III века после Р.Х. И чтобы не казаться голословным, я приведу здесь мнение нашего замечательного византолога Успенского, его высказывание из I тома истории Византии. Он начинает с военного дела, так получилось, но потом переходит на более общие вещи.

«Военное дело… в древнем мире, где война не затихала ни на один день, не испытывало значительных реформ, так что ни в устройстве легиона, ни в системе вооружения, по крайней мере от Августа до Диоклетиана, не было перемен. И нужно прибавить, что военное дело вовсе не составляло в этом отношении исключения. Недостаток духовной производительности есть существенная черта, характеризующая эпоху падения древнего мира от Августа до конца III века. В государственном праве и администрации, в литературных произведениях, в хозяйственной деятельности – везде обнаруживается неподвижность, подражание унаследованным образцам и отсутствие живой прогрессии жизни и руководящей идеи»
[Ф.Успенский. История Византии. Т.1. С.45].

Это существенные слова, я бы только добавил, что не от Августа, конечно, а от Александра Македонского, или, по крайней мере, от эпохи его диадохов. Мы должны это ясно видеть, чтобы понять, как развивалось миропредставление греков. Оно развивалось не открытием новых истин, и не хранением старых. Греческая религия становится как бы двухуровневой. На одном уровне – обрядово-демонистическая религия, всё более отодвигающаяся на периферию человеческих интересов. А на подземном уровне – мистериальная религия, которая тех, кто хочет её коснуться, обогащает и возвращает в ту великую традицию, в которой жил и Крит, и Микены, и другие передневосточные цивилизации.

Но сейчас – вернёмся к представлениям о Боге.

8. Боги и их происхождение. Хаос и Эрос

С одной стороны, для Гомера характерно представление о священном ужасе, священном страхе перед Богом, фамбос – «трепет перед божественным». Есть нечто божественное, перед чем человек испытывает трепет, если угодно, даже против своей воли. С другой стороны, когда начинается уже рациональное размышление о Боге, мы тут же видим иное.

В «Илиаде» и в «Одиссее» часто встречаются клятвы триадой богов – Зевс, Афина, Аполлон. Это ещё дань, я думаю, старым микенским образам, где Зевс, Афина и Аполлон, понятно, это Небесный Бог, богиня-посредница и молодой бог, царь, который через священный брак соединяет свой народ с божественным началом. Это и есть та триада, которая как Ану, Инанна и Думузи существует в Месопотамии. Но здесь эта клятва – уже дань прошлого, то есть Гомер знал, что так клялись в эпоху Троянской войны, но уже не знал, почему. Эта клятва триадой богов – архаизм, подобно бронзовому оружию. Гомер знал, что ахейцы сражались тогда бронзовым оружием, и слышал, что они клялись этой клятвой.

В «Одиссее» очень часто в решительный момент призываются боги вообще – «О, боги!». Но если мы посмотрим на «Илиаду», то в «Илиаде» речь идёт не столько о борьбе троянцев и ахейцев, сколько о борьбе двух группировок богов. Это борьба Посейдона, Геры, Ареса и Афродиты с одной стороны – со стороны троянцев, – и Зевса, Гермеса, Гефеста и Афины с другой стороны, со стороны ахейцев. То есть по какой-то причине, а о ней я расскажу чуть позже, на следующей лекции, боги враждуют друг с другом. Люди здесь служат в некотором роде только орудием, но иногда они становятся и причиной этого конфликта.

Не забудем, что причиной Троянской войны стал поступок Париса, который украл у Менелая его жену, Елену, и сделал её своей супругой. Но на самом деле за этим стоит целая интрига богов, ведь это Афродита обольстила Елену и толкнула её в объятия Париса, и так далее. А почему всё это произошло – предмет для длинного особого разговора. Но для нас сейчас важно не содержание мифа, для нас важно то, что для греческого сознания эпохи Гомера, но не эпохи Микен, боги находятся друг с другом в конфликтных отношениях.

Греция не знает вечного бога. Гесиод в Теогонии пишет: «Священное племя богов, существующих вечно» [Гесиод, Теогония.105].

А сами боги, они бессмертны – атанатос, но они не вечны. Все боги были когда-то рождены. А до того, как они были рождены, их не было. Потом уже христианское богословие будет особо подчёркивать парадоксальную вещь, которую не мог понять Арий – то, что Сын предвечно рождён Отцом, и не было такого состояния, когда бы не было Сына, а был только Отец. Арий этого понять не мог. И отсюда – арианская ересь. Но для Греции Гомера то, что боги рождаются, а до того, как они родились, их не было, это естественно.

У Гесиода в Теогонии описывается вся история происхождения богов. Он говорит о том, что первоначально был хаос. Слово «хаос» в греческой философской традиции, у Гесиода, у Гомера, означало (а уж философы это точно так определяют) неоформленную материю, которая существовала всегда. Мы сейчас задаём вопрос – ну как же может материя существовать всегда? Кто её создал? Где первый создатель материи? Понятно, что для огромного количества религиозных традиций это Бог, который из ничего сотворил нечто. Но греки классической эпохи не задаются этим вопросом, материя для них существовала всегда.

Хотя на самом деле слово «хаос» само по себе намного глубже. Слово «хаос» происходит от корня ха, что означает «зев, зевание, зияние, пустота». Это то, что на самом деле мион – «ничто». Первичное понимание хаоса как «ничто», присутствует в этом слове, и это совсем не или - материя в философском смысле. Ничто есть в слове хаос, но его нет в принятом понимании слова. В нашем современном языке хаос – это просто «непорядок». Помните, как у Пастернака в его стихотворении «Разлука»:

«Повсюду в комнатах хаос,
Он меры разоренья
Не замечает из-за слёз
И приступа мигрени».

«В комнате хаос», «хавос», как говорят простонародно, и это означает то состояние, когда всё кверху ногами. То есть это та самая неоформленная материя. Но на самом деле хаос – это небытие, это провал бытия. Но это забыто. Для Гомера и для Гесиода это уже неоформленная материя, а небытие как категория исчезает. Слово изменило свой смысл. Вообще, нам придётся достаточно часто в греческой традиции встречаться со словами, которые меняют свой смысл: слова сохраняются, а смыслы их меняются.

Платон потом добавит, что кроме Хаоса был и Эрос – любовь. И когда Хаосом овладела страсть, он родил землю, Гею. Это высказывание Платона поразительно корреспондирует с одним фрагментом Ригведы:

«Не было ни смерти, ни бессмертия тогда.
Не было признака дня или ночи.
Дышало, не колебля воздуха, по своему закону Нечто Одно,
И не было ничего другого, кроме него.

Мрак был сокрыт мраком в начале.
Неразличимая пучина – всё это.
То жизнедеятельное, что было заключено в пустоту,
Оно одно было порождено силой жара!

Вначале на него нашло желание,
Что было первым семенем мысли»
[Ригведа, X, 129. 2-4]

Данное слово, «желание», на санскрите – тапас, «страсть» – это Эрос. То ли Платон был посвящён в некие мистерии, в которых проявлялись какие-то индоевропейские корни, то ли это просто вторичная философская рефлексия, мы не знаем. На эту тему есть хорошая книга Шейнман-Топштейн, «Платон и ведийская философия», вышедшая в 1978 году в издательстве «Наука», где наряду со всей марксистской чепухой, которой автор формально следует, содержится много интересной фактуры.

Как бы там ни было, эта платоновская идея о соединении эроса и хаоса – предельное для греков знание, помимо мистерий. Мистериальные идеи происхождения мира мы с вами будем изучать позже. Но в этой системе мы видим, что Гея, земля, была рождена, она богиня, она не материя. Как вы помните, «В начале сотворил Бог небо и землю». Она богиня, она имеет свою волю, но она рождена. И Гея – видимо, на неё тоже нашло желание, – она рождает из себя, создаёт из себя небо – Урана, с которым вступает в брак.

Опять же, обратите внимание на то, что Уран был создан, что он не предвечен. Дюмезиль, специалист по индоевропейской мифологии, считал, что Уран и Варуна – это одно существо. Я тоже так думаю. Сейчас современные антиковеды склоняются к другим этимологиям, но мне кажется, что все эти другие этимологии, в конечном счёте, приходят к тому же самому результату, просто обходным путём, не буду вам сейчас об этом много говорить и путать вас. Но Варуна – он не создан, а Уран, создан землёй. Это, кстати говоря, интересный образ.

Напомню, что мы говорим уже о мифологии, о мировоззрении, о выходе из постмикенского регресса. Здесь не Бог, Великая Богиня и молодой Бог, не триада. Уран создан, боги создаются, их до этого не было, боги создаются богами. Боги создаются из какой-то точки в вечность, но это не предвечность Бога. Вот это – особенность греческой мысли на выходе из постмикенского регресса. От соединения Урана и Геи рождается следующее поколение богов – титаны, мойры, богини судьбы, керы. Кера – это «смерть», «судьба». А потом происходит страшное деяние, которое вообще не укладывается в благочестивые схемы боговидения, и с этого деяния мы начнём следующую лекцию. Но мы с вами видим, каким непростым путем идёт греческая мысль, которая в итоге сформировала европейскую цивилизацию.