1. Религиозные формы классической Греции

На предыдущих лекциях, дорогие друзья, мы с вами познакомились с той религией Древней Греции, которую изучают повсюду, начиная с детства, и о которой обычно пишут в книжках как о светлой Олимпийской религии. Но мы узнали, что эта светлая Олимпийская религия – выдумка европейцев Нового времени. А на самом деле это была довольно мрачная и скорбная религия, в которой человеку отводилась весьма незавидная роль.

И поэтому, я думаю, не стоит удивляться, что по мере того, как греческое общество становилось все более культурным, образованным, по мере того, как росли города, появлялась хорошая система образования, эта религия, как живая религия, практически исчезала. Она превращалась в три разные формы. Одна форма – это просто откровенное неверие и насмешки над богами, что характерно для поэм Аристофана и повестей Лукиана (но не для связанного с именем Лукиана трактата «О Сирийской Богине»). Да и то, что в тех же Афинах один за другим происходят судебные процессы - то над Аспасией, то над Сократом, которых обвиняют в насмешках над богами, в презрении к культам богов, говорит о том, что это стало болезненной темой. Неверие переживалось как заразная болезнь. Другое дело, что в отношении Сократа обвинение в пропаганде неверия было, конечно, совершенно несправедливо, но, безусловно, народ отходил от веры. Это первое.

Второе – ритуалы. Ритуалы становились все торжественнее, храмы строились все больше. Вообще, такие большие храмы, какие нам известны - типа Афинского Парфенона, храма Аполлона в Дельфах и Геры на Самосе, – это уже так называемое время тиранов, VII-VI века до Р.Х. Это время, когда монархическая государственность в Греции рухнула, а нормальная республиканская организация еще не выстроилась, и в промежуток между монархией и республикой некоторые люди захватывали власть, не имея на это никакого права, и силой принуждали других подчиняться себе. Но силой они принуждали подчиняться себе людей знатных, а простых людей подкупали зрелищами, то есть, как сейчас говорят, популизмом. И одной из очень важных форм этого популизма были массовые общегородские, точнее, даже - общегосударственные (не забудем, что Греция – это союз городов-государств) или даже, я бы сказал, обще-регионально-этнические празднества, потому что, скажем, у дорийцев были свои празднества, а у эолийцев - свои. Это были праздники религиозного содержания. Но участники праздников были равнодушны к этим мифам – даже если они в них и верили, они были совершенно для них неактуальны. Они, как мы уже не раз слышали, жили земной повседневностью, а эти празднества были отличной возможностью хорошо провести время вместе - за счет государства устраивались большие пиршества, жертвоприношения, и это все очень нравилось людям.

Это был второй тип внешней религиозности – я бы сказал, ритуализм, причем веселый ритуализм. Он не требовал от человека никаких больших жертв, формальных очищений, но сулил хорошие массовые формы, которые вполне осуществлялись потом в Риме под лозунгом «хлеба и зрелищ».

И третье - это форма колдовства. Когда нравственная религия умирает, тогда практически для всех людей, кроме каких-то совсем умудренных философов или прожженных циников, на первый план выходит задача защиты самого себя и своей семьи от стихийных сил, которыми окружен человек. Это и болезни, и войны, и преждевременные смерти близких, и разрушение семей, и неспособность создать семью – все это вызывает желание обратиться к неким силам. И когда потеря веры в благого Творца совершилась, тогда главное значение для человека приобретают всякие духи, демоны, которые якобы помогают, только надо знать способ, с помощью которого они могут помочь. И колдовство в Греции развилось до крайней степени. О колдунах или, в основном, о колдуньях и ведьмах, особенно в некоторых районах Греции, скажем, в Фессалии и Беотии, ходили легенды. Говорили, что они могут луну с неба на землю свести. Если вы почитаете того же «Золотого осла» Апулея, вы там увидите ужасающие описания фессалийских колдуний (там и людоедство, и все остальное).

Вот в этом мире жило очень много греков. Но религия, высокая вера не могла исчезнуть без следа. Народ Греции ведь жил не первое тысячелетие, он практически одновременно с Египтом или, может быть, чуть позже, воздвиг свою государственность, и эта государственность, если вы помните лекции по религии Крита, была пронизана идеями священного, соединения с Богом. Великий исследователь минойской религии, сэр Артур Эванс, говорил о ее безусловно монотеистическом характере, и это не могло просто так исчезнуть. Знание осталось. Но оно, как вода в пустыне, ушло под землю. Наверху – пустыня, а внизу – вода, целые подземные моря, полные пресной воды. И вот вопрос в том, как проникнуть в эти моря пресной сладкой воды, воды веры в благого Бога?

Для Греции это было то, что называлось мистериями. Цель мистерий только отчасти совпадала с целями официальной религии. Официальная религия имела своей главной задачей устроить жизнь человека здесь и сейчас: чтобы боги были к нему благосклонны, надо приносить жертвы; чтобы удачно складывались дела, надо знать, кому молиться и как молиться. А в пределе самая большая мечта, как мы слышали на предшествующей лекции, это мечта стать героем и после смерти сподобиться божественной участи, как один из героев - от Геракла, который на Олимпе среди богов, до Менелая или Елены, которые наслаждаются благополучной жизнью на Островах Блаженных.

Но это, понятно, жизнь неполная. Об этом пишет наш замечательный исследователь Иван Васильевич Попов, профессор Московской духовной академии, доцент Московского университета предреволюционного времени, с 1924 года практически постоянно томящийся в лагерях и ссылках и, в итоге, уже на восьмом десятке лет убитый чекистами в Енисейске в 1938 году. Он сейчас причислен к мученикам и к отцам Московского собора 1917-1918 годов. На самом деле, он, видимо, был главным автором знаменитого Соловецкого послания епископов. Это удивительный человек, до последнего не согнувшийся. Главный его труд посвящен блаженному Августину, но у него очень много работ по раннему христианству II-IV веков. И вот что он пишет: «"Стать богом" для того времени (то есть для времени, когда христианство и греческая религия сосуществовали) не значило вырасти до величия Абсолютного и вознестись до Беспредельности Его совершенств. В понятии бога необходимо мыслились только бессмертие, блаженство и сверхчеловеческая полнота и интенсивность жизни» (И.В. Попов. Идея обоженья в Древневосточной Церкви. М.: Кушнеров и Ко., 1909. С. 4-5). Эта статья была переиздана в 2004 году в двухтомнике его трудов. (Труды по патрологии, тт.1-2. Сергиев Посад, 2004. Том 1).

И это очень правильное замечание. Но мы не должны забывать, и, конечно же, и Попов об этом не забывал, что уже Платон учил о том, что истинная цель жизни – это достижение божественного совершенства, красоты и правды, то есть достижение божественного Абсолюта, а не просто некоторого бессмертия. Большинство людей хотели именно того, о чем написал Попов. И даже многие ранние христиане, видимо, думали так же, по инерции. Но, безусловно, сама христианская вера говорила о другом, о том, что «будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48). А если вы совершенны, как Небесный Бог-Творец, это, понятно, уже и Абсолютность, и Беспредельность. Иначе какое же равное совершенство Богу? Так что христианство призывало к большему, к Абсолютному. И Платон призывал к большему и к Абсолютному. И традиция Древнего Египта, о которой мы с вами говорили в лекциях по религии Египта, призывала человека к тому, чтобы, собственно говоря, стать одно с Богом-Творцом. Все тексты, и, особенно, самые древние – Тексты Пирамид, ясно говорят именно об этом. Их далеко не всегда так понимают современные исследователи, но если читать непредвзято, то именно об этом идет речь – о том, чтобы воссесть на престоле Ра, Осириса, Атума, то есть стать одно с Богом. Это цель жизни египтянина.

И все эти египетские идеи были очень близки Криту. Крит и Египет находились в интенсивном взаимодействии. Я не буду повторять то, что я говорил на предыдущих лекциях, но задача достижения божественного была столь сильна, что она не могла исчезнуть. Платон просто выразил почти откровенно, почти открыто то, что сообщалось тайно в мистериях.

2. «Мистерия» и «телете»

В своей книге «Греческая религия» Буркерт (W. Burkert. Greek Religion. Cambridge (Mass.), 1985) говорит о том, что этимология самого слова «мистерия» неясна. Слово «мистерион» до сего дня употребляется в христианстве. По-русски мы переводим его как «таинство», «таинство Церкви», а по-гречески это «мистерия Церкви». Слова «мистерия» и «мистика» – однокоренные.

По всей видимости, слово «мистерия» восходит к греческому слову «мио» – закрывать (глаза или уши). То есть видеть нечто такое, что заставляет зажмуриться и, если угодно, перестать даже слышать. Мы ведь помним, что в минойское время священная поза, поза поклоняющегося Богу человека – это не падение ниц (хотя, когда человек падает ниц, лицом в землю, он тоже не видит, он как бы прячет глаза от сияния божества), а это поза, когда человек выгибается грудью вперед и рукой закрывает глаза, чтобы не ослепнуть от божественного сияния. Опять же, мы помним древнюю мысль, что никто, увидев Бога, не может остаться в живых, потому что каждый человек грешен, каждый человек лжив. Помните, как Петр говорит: «Выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный» (Лк. 5:8). Это - довольно распространенная реакция.

Глагольный корень «ми(с)» встречается в микенское время. И, как предполагает Буркерт, он относится к словам микенского типа. Вроде бы этот глагольный корень или этот глагол употреблялся в микенское время для посвящения чиновников в должность. То есть речь идет о некоторой, если угодно, клятве или присяге - то, что он увидит и услышит, он не расскажет. Как у нас ставят подпись о неразглашении государственной тайны. Вот из этого и появляется идея мистерий. Но это только догадки, контекст словоупотребления неясен.

Этого вопроса касаются статьи целого ряда ученых: Л. Баумбаха, М. Жерара-Руссо (M.Gérard-Rousseau. Les mentions religieuses dans les tablettes mycéniennes. Rome, 1968). Да, это уже микенская реальность, но мы ее полностью понять не можем. Скорее всего, здесь что-то связано с хранением тайны – я храню тайну об открывшемся мне знании, или я храню тайну государственной службы, тайны правителя, тайны страны.

Забегая немножко вперед, скажу, что величайшими мистериями в Греции были элевсинские мистерии, то есть мистерии, которые праздновались в Элевсине, недалеко от Афин. Почему я об этом сейчас говорю? Вот что пишет такой проницательный, в целом, исследователь и мыслитель, как Самуэль Брэндон в своей книге «Достоинство человека» в главе, посвященной греческой религии: «Некоторое свидетельство этой существовавшей ранее оптимистической веры (то есть ранее классического греческого периода) возможно усмотреть в мистериальных ритуалах, свершавшихся в Элевсине… Эти ритуалы бесспорно доэллинского происхождения, и они обещали блаженное посмертие для тех, кто был в них посвящен» (S. G. F. Brandon. Man and His Destiny in the Great Religions. Manchester University Press, 1963. Р. 160).

Вот эта скорбная, грустная религия - полурелигия, полуневерие, полумагия, полуколдовство, полу- такой холодный ритуализм или просто возможность повеселиться, как в поздние советские времена люди использовали советские праздники для того, чтобы просто выпить и закусить вместе, - это было одно. Но под этим была живая тайна, настоящая тайна, которую нельзя было разглашать.

И если мистерия у нас сейчас – это обозначение самого тайного священнодействия, то в древности у греков это было лишь слово, обозначавшее оболочку тайны. А то, что было под этой оболочкой – само таинство, сам священный обряд, именовалось другим словом – телете, от глагола «телейо» – совершать, доводить до конца. Нечто должно быть совершено и доведено до конца. Вы помните, что последними словами Спасителя на Кресте было «Совершилось!» (тетелестэ) (Ин. 19:30). То есть Его земной подвиг доведен до конца, Он открыл путь спасения всему человечеству. Вот так же и телете – это доведение до конца, это - то же самое слово. Когда человек, идущий путем таинства, достигает искомой цели. Нам священнодействие важно не само по себе, а важно потому, что оно приводит к цели. А цель в христианстве – это обожение, это совершенство в Боге, это пребывание со Христом, в полноте Божества. О том же, какой была эта цель в элевсинских таинствах, мы сейчас поговорим.

Интересны свидетельства ранних христиан об этих таинствах. Максим Исповедник в 13-ой схолии к 1-ой главе книги Дионисия Ареопагита «О небесной иерархии» пишет: «Посвящением (телете) именуется у эллинских философов обряд передачи таинств (метадосис тон мистерион) как бы совершающий приобщение к таинствам посвящаемого и сообщающий совершенство приступающим к этим таинствам». То есть, как мы видим, речь идет о совершенстве. И христианский автор (причем Максим Исповедник – это глубочайший и одновременно строжайший христианский мистик, поэтому он и говорит слово «как бы», ведь истинное таинство – это таинство христианское) использует те же слова, те же понятия, чтобы сказать о таинствах, о телете дохристианских и внехристианских.

В этом смысле интересно использование этого слова в Послании апостола Павла к Филиппийцам: «кто из нас совершен, так должен мыслить» (Фил. 3:15). Речь идет о спасении. Но слово «совершенен» – это телио, то есть здесь тот же самый корень, что и в телете. Смысл такой: «кто из вас прошел таинство, кто из вас посвящен в таинство, так должен мыслить». Речь идет не о совершенстве, а о посвящении в таинство. В какое таинство? Понятно, что в таинство Крещения. То есть тот, кто стал христианином, кто прошел, как говорит апостол Павел, таинство Крещения, тот так должен мыслить. Ему уже открыта эта истина. Так же, как посвященному в мистерии открыта истина. Ведь никто из нас не считает себя совершенным. Но каждый христианин может сказать: «Я крестился, я прошел таинство Крещения». Или не прошел, но готовлюсь только к этому таинству. Но вот если ты его уже прошел, то ты так должен мыслить, как говорит в Послании к филиппийцам (3:15) апостол Павел.

Протоиерей Георгий Флоровский, который анализирует работу Дионисия Ареопагита «О небесной иерархии», отмечает в своей статье: «У Дионисия Ареопагита терминология напоминает словоупотребление греческих мистерий. Однако этот язык был открыто и сознательно усвоен в Церкви с самого начала, во всяком случае, этим языком уже говорили александрийцы второго века» (Прот. Георгий Флоровский. Предисловие. «О небесной иерархии» Дионисия Ареопагита. СПб.1997. – С. хiv).

То есть таинства христианские и таинства дохристианские, внехристианские – это подходы к одному и тому же. Поэтому и не гнушались ранние христианские авторы, даже самые глубокомысленные, этих определений. А авторы менее глубокомысленные, такие, я бы сказал, поверхностные апологеты, ревностные, но малообразованные, все это поносили, над всем этим смеялись, говорили про эти таинства разные глупости, потому что ничего не знали. А вот те, кто что-то знали, относились к этому намного серьезнее.

Климент Александрийский в своем «Увещевании к язычникам» говорил, что Христос – истинный Иерофант (Protrepticus 2.21.2). А иерофант – это тот, кто ведет таинства, кто посвящает в таинства, кто показывает таинство. Иерофант – буквально - «являющий священное» - главный священнослужитель Элевсина,. И вот Христос – истинный Иерофант. Не элевсинский жрец – истинный иерофант, а Христос – истинный Иерофант. Но терминология та же.

3. Две богини

Что же такое Элевсин? Мы с вами сегодня будем только подступать к этой проблеме, до конца разобраться в этом мы сегодня, видимо, не успеем. Элевсин расположен в 20-ти километрах от Афин, к югу, по дороге на Коринф, на берегу Саламинской бухты, на зеленых холмах Триасской долины. Сейчас это вполне современный город, и, естественно, археологическое место. Я надеюсь когда-нибудь сделать на этом месте съемки и рассказать вам о нем.

Когда-то, в турецкие времена, это была совершенно захиревшая деревенька, в которой жили даже не греки, а албанцы, и она называлась Левсина. Не сразу даже догадаешься, что это Элевсин. Когда Греция в 1821 году обрела независимость, то одним из первых дел было возобновление священного города. Вроде бы греки – христиане, зачем им этот древний Элевсин? Зачем возобновление этого священного города? Но вот таково было значение этой святыни даже для современной Греции.

Упоминания элевсинского предания очень древние. Первые упоминания мы встречаем уже в «Теогонии» Гесиода:

«После того он на ложе взошел к многокормной Деметре, …

Понятно, что Деметра – та, которая всех кормит, поэтому она многокормная. Вы помните, что Деметра – это Земля-Матерь и одновременно это и сестра, и одна из жен Зевса. И вот после того, как Зевс на ложе взошел к многокормной Деметре:

И Персефоной его белолокотной та подарила: Деву похитил Аид у нее с дозволения Зевса» (912-913).

Вот в этих коротких строчках Гесиода сформулирована первая часть элевсинского предания. Мы о нем будем говорить подробнее, когда будем читать наиболее полный и удивительный текст – Гомеровский гимн «К Деметре», датируемый, как считает большинство ученых, второй половиной VII века до Р.Х. Единственная рукопись этого гимна была обнаружена в Москве в Синодальной библиотеке в 1780 году, а потом была украдена немецким ученым и вывезена в Германию. Сейчас, как я уже рассказывал, она находится в Лейдене.

Пиндар, другой мистический поэт, в сохранившихся фрагментах говорит об элевсинских мистериях следующее (это уже именно о мистериях, а не о мифе):

«Блажен, кто сошел под землю, увидев, что он увидел:
Ведом ему жизненный конец, ведомо дарованное от Бога начало» (Пиндар. Френы. 137).

Обратим внимание на эти слова: «увидев то, что увидел». И повсюду, когда будет говориться об элевсинских мистериях, будет говориться о том, что мист, посвященный, видит. Не изучает, не слышит рассказ, не заучивает некий священный текст, священную формулу, он видит. Это говорится постоянно. Таким образом, мы можем сразу сказать, что суть элевсинского таинства, о котором мы не знаем ничего, потому что посвящаемые давали слово неразглашения, и его все соблюдали, и ни один человек не осмелился огласить элевсинское таинство, состоит в некоем видении. Даже за одно подозрение о возможности разглашения готовы были побить камнями такого неосторожного человека. Так, например, Эсхила обвинили в том, что он разглашает таинство, и афиняне готовы были его казнить, но все-таки он их убедил, что разглашения таинства не было, а были только намеки. И повсюду мы встречаем намеки, но никогда разглашения не встречаем.

Казалось бы, чего бояться в христианское время? Чего бояться Клименту Александрийскому, который был когда-то посвящен в эти таинства, а потом стал христианином в полухристианской Александрии? Нет, он все равно не разглашает суть таинств. Некоторые малопосвященные и малознающие христианские апологеты рассказывают о таинствах другого Элевсина – Элевсина египетского. В одном из предместий Александрии был как бы филиал Элевсинского храма, там тоже что-то совершалось. Но там было намешано намного больше разного, там было много связанного с египетскими традициями, с культом Сераписа, и к греческому Элевсину это имело малое отношение. Об этих таинствах рассказывают больше, а о таинствах Элевсина аттического, назовем его так, практически не рассказывают.

Великолепную Оду к Деметре написал Каллимах. Это довольно большой текст, переведенный Сергеем Сергеевичем Аверинцевым. Он заслуживает того, чтобы его внимательно прочли. Каллимах –александрийский филолог, ученый, родившийся в Кирене в 310 году до Р.Х. и умерший в Александрии в 240-ом году. Это один из ученейших эллинистических поэтов и писателей, безусловно, обладавший даром слова. Но его Ода к Деметре, где рассказывается элевсинский миф – это уже ода человека, я думаю, неверующего. Конечно, он не был из циников, но это человек, уже с некоторой дистанции смотрящий на древнюю традицию. Он не разглашает ничего, но в нем видна легкая ирония над тайной. Он пишет примерно так, как иногда в XVIII-XIX веках просвещенные священники и епископы писали о христианских таинствах, в которые так наивно верило, как считали они, простонародье. Сейчас уже, слава Богу, так не делают, христианство доказало для понимающих свою суть своей кровью от Великой французской до Великой русской революции и дальше.

6-ая поэма Нонна Панополитанского тоже посвящена преданию о Деметре. Большой кусок предания о Деметре вы можете прочесть и в «Метаморфозах» Овидия, в 5-ой книге. Овидий – дивный поэт, наверное, лучший римский поэт, но для него миф – это только способ поупражняться в своей поэтической силе. Так же, как для художников Возрождения древнегреческие мифы, а зачастую и христианские сюжеты, были лишь средством показать свое живописное мастерство. Живая и глубокая вера в римское время уже была утрачена, распавшись на те три составляющих части, о которых я говорил в начале лекции, поэтому и в «Метаморфозах» Овидия очень многие вещи описаны заведомо натуралистично, я бы даже сказал, жутко – так, как, скажем, в современном фильме снимают какие-то страшные страдания или какие-то другие откровенные сцены, чтобы потешить засыпающую на диване сытую публику. Вот примерно та же задача у Овидия. Он это делает тонко, блестяще, красиво, но в этом нет религиозной непосредственности.

Чтобы войти в элевсинские мистерии, мы должны обратиться к самому раннему тексту – к Гомеровому гимну Деметре, который весь посвящен тому, как произошли, как возникли эти мистерии. Именно этот гимн будет нам главным ключом. Очень важно, что это не единичный текст, что об этом писали и Пиндар, и Гесиод, что об этом говорили многие. Гомер, кстати, об элевсинских мистериях не писал.

Замечательный исследователь Элевсина Карл Кереньи в книге, которая так и называется - «Элевсин», она есть на русском языке, пишет, что «при попытке воссоздания все возможные значения существующих данных должны постоянно изучаться и проверяться», противоречиям материала следует уделять самое скрупулезное внимание (К. Кереньи. Элевсин: Архетипический образ матери и дочери. М.: Рефл-бук, 2000. С. 11). Это правильно. Притом, что огромное число людей было посвящено в мистерии, что археология вся сохранилась, описаний сути мистерий нет. И поэтому то, что есть, создает некую рамку, которую мы с вами должны будем попытаться реконструировать.

Когда мы въезжаем в Элевсин, мы видим несколько триумфальных арок, частично разрушенных, частично сейчас восстановленных. На одной из них надпись: «Двум богиням и автократору от всех эллинов». Это арка римского времени, автократор – это, безусловно, римский император, самовластец. Так передавали слово принцепс на греческом языке. А две богини – это Персефона и Деметра. Кора – это Персефона, Дева. Деметра и Персефона, Мать и Дева. Но важно, что это дар от всех эллинов. То есть это не просто аттическое, афинское, но всеэллинское священное действие. Это то, что объединяет всех, подобно оракулу Аполлона в Дельфах. Но если оракул давал предсказания и ритуальные рекомендации, и это было, конечно, важно, то Элевсин давал бессмертие. И это, безусловно, было намного важнее. Более того, очень многие оракулы Дельф касались, так или иначе, Элевсина, потому что ритуал был средством, а Элевсин был целью. Здесь обреталась цель.

4. Критское происхождение греческих таинств

Конечно же, в течение XX века археологи тщательнейшим образом перекопали Элевсин. По современным данным, которые собраны в замечательной книге греческого профессора Георгия Милонаса «Элевсин и элевсинские мистерии» (G.E. Mylonas. Eleusis and Eleusinian Mysteries. Princeton, 1961), с 1580-1500 гг. до Р.Х., то есть со среднеминойского времени, в деревне, которая теперь известна нам как Элевсин, появляется незастроенный участок на месте будущего святилища на горе. Милонас пишет: «Должно быть культ, ставший характерной особенностью Элевсина, зародился именно в это время» (p. 32). Мы чуть позже внесем маленькую коррективу в эти слова великого археолога.

Затем, в позднеэлладский период, около 1400 года до Р.Х., строится новый, возможно, первый фундаментальный храм (а до этого, может быть, был деревянный храм, который не сохранился). Это так называемый Мегарон (то есть большой зал) В. На самом же деле, это небольшое прямоугольное строение с двумя внутренними, скорее всего деревянными колоннами, поддерживавшими, по всей видимости, деревянную стропильную конструкцию крыши, и с двумя колоннами, фланкировавшими вход. И все это, конечно, минойское время.

Послушаем слова Диодора Сицилийского - историка и путешественника I века до Р.Х., очень, на первый взгляд, странные и очень помогающие нам – неслучайно же Кереньи говорил, что надо на все, связанное с мистериями, обращать самое пристальное внимание. Критяне считали элевсинские, орфические и самофракийские таинства своими. «В Кноссе открыто рассказывают о мистериях всем желающим то, что повсюду говорит тайно мистагог после принесения обетов молчания» (Историческая библиотека. 5, 77:3).

И действительно, в 1955 году в Фесте, на Крите (вы помните, что Фест – это второй по величине критский храм-дворец, расположенный на южном ливийском берегу Крита), в слое около 2000 года до Р.Х. (это самое начало дворцового периода, а в Египте это начало Среднего царства) профессор Доро Леви нашел чашу, на которой изображена Персефона с двумя спутницами и цветок Плутона. Сейчас мы все поймем. Это и есть известное нам начало предания о Деметре и Персефоне, которое легло в основание элевсинского таинства.

Если прочтение верно, а можно практически твердо сказать, что это так, то тогда элевсинское таинство существовало на Крите задолго до Элевсина. И это заставляет нас сделать следующее предположение. Да, в Элевсине, в этом месте на берегу Саламинской бухты, святилище возникло примерно в XVI веке до Р.Х. Как раз тогда, когда происходило ахейское переселение, и, возможно, оно с этим тоже как-то связано. Но само таинство, соединенное с преданием о Матери, Деве и цветке, таинство, которое давало бессмертие, оно намного древнее Элевсина. Гимн к Деметре тесно связан с Элевсином, но в нем мы увидим и намек на критскую прародину таинства. А Крит – это уже ворота Египта в Грецию, ворота Египта в Европу. Соответственно, элевсинское таинство или то, что ему предшествовало, каким-то образом корреспондирует, я думаю, с религией Египта. Вера же Египта – это стремление к полному обожению. Хотя здесь связи мы сейчас установить не сможем. Мы только высказываем предположения. Но сама мифологема имеет критское или переднеазиатское происхождение, то есть она доэлевсинская. Элевсин – это просто топос, где это таинство стало совершаться в материковой Греции в XVI веке. А сама по себе идея таинства существовала и раньше. Не топос определил таинство, а таинство определило топос. Это нам надо совершенно ясно понимать.

В середине XX века великий историк Арнольд Тойнби задался вопросом, не были ли мистерии классической Греции, подобно колдовству в Европе, пережитком общества, исчезнувшего в результате потопа? Понятно, что под потопом имеется в виду не библейский потоп, а крах цивилизации, то есть потоп, который произвели народы, уничтожившие античную цивилизацию, и после которого (после Великого переселения народов) возникла цивилизация современной Европы. Не было ли такого же и с мистериями? Теперь мы можем прямо сказать: да, было. Да, Тойнби предположил верное прочтение. Таинства классической Греции – это, в терминологии Тойнби, допотопные, то есть ранее постмикенского регресса и даже среднеэлладского регресса сложившиеся, священнодействия Крита.

5. «Смеющаяся» Кора

Само слово «Элевсин» греки обычно переводили как «счастливое пришествие». И это название само по себе значимо (быть может это пришествие мистерий с Крита на материк). Древнее же, название Элевсина – Сесара, «Смеющаяся». Речь идет о Коре. Вы помните, что Кора (или Персефона), дочь Деметры, практически всегда в архаической Греции изображается с улыбкой. Очень часто встречаются изображения Коры с плодом граната. В музее Афинского Акрополя можно увидеть несколько таких статуй. Или же она изображается с цветком. Опять же, это связано с таинством.

Хотя вроде бы смеяться нечему, потому что мы увидим, что начало этого предания трагично, но победа-то произошла! Без этого не было бы и таинства. И поэтому, в итоге, улыбка. У любой Коры улыбка на устах. Это совершенно неслучайный факт. Они знают тайну, они знают, что будет победа, они знают, что смерть побеждается – и поэтому улыбка. Греческие ваятели архаического времени знали, что делают. Могли бы эту улыбку и не изображать. Когда они изображали Горгону Медузу, никакой улыбки там не было. Кстати говоря, греческая улыбка очень сильно отличается от египетской улыбки. Египетская улыбка еще менее явная - спокойные лица умерших, идущих в вечность, совсем чуть-чуть тронуты вот этой, я бы сказал, почти полуулыбкой. А Кора – это уже очевидная, явная улыбка. Такая, сдержанная, но явная улыбка. Такая вот особенность.

И, опять же, глаза. Глаза всегда устремлены чуть выше линии горизонта. Ученые много на этот счет рассуждали, это есть и у египетских, и у греческих статуй, и это очень характерно, это категория видения. Кора видит. Посвященный в таинство видит нечто. Вся греческая традиция – это традиция видения, это не традиция слышания. Да, до нас дошли, в первую очередь, конечно, письменные произведения. «Илиада», «Одиссея», гимны Пиндара, творения Гесиода были очень важны. Но, на самом деле, греческая культура – это культура видения, культура зрелища. Статуи, храмы, красота природы – это все образы для глаз. И из глаз - в сердце. Отсюда открытые глаза и улыбка радости. Нечто увидено. Тонкий мистик скажет, как потом сказал мусульманский мистик Зу-н-Нун, что само видение природы, прекрасной природы, говорит мне о Тебе, то есть о Боге. Но здесь было больше. Они видели нечто такое, что им, грекам, посвященным в мистерии, безусловно свидетельствовало об их спасении. Потому-то и высший священнический титул Элевсина был – Иерофант – «святыню показующий».

По древней традиции монархического преемства, должность иерофанта передавалась в одной семье. В Элевсине был род Эвмолпидов. «Эвмолп» – прекрасное пение. То есть из тех, кто великолепно пели - видимо, речь идет об исполнении гимнов, возможно, даже гимна «К Деметре», который мы с вами будем сейчас изучать, из этого рода выбирали иерофантов.

6. Элевсинский храм

Храм, существовавший в классический период, раскопан Греческим Археологическим обществом. Он построен в V веке до Р.Х. взамен меньшего храма, разрушенного персами во время греко-персидских войн. В центре – большой зал квадратной формы, размерами 51х51 метр. По стенам – каменные скамьи в 8 рядов. Это напоминает греческие театры, только там зал полукруглый, а здесь квадратный. Люди сидели на этих скамьях, одни над другими. И эта форма квадратного зала со скамьями и с крышей очень напоминает минойские дворцовые постройки, видимо, такого же значения. Мы иногда думаем, что это арена для битв с быком или арена для театральных представлений, но очень возможно, что это были именно помещения, пространства для священнодействий. Например, подобный «театр» располагался в Фесте вскоре после входа в дворцово-храмовый комплекс. Это тоже ступенчатые сидения и арена.

Потолок держали 42 колонны. Характерно, что сколько ни старались археологи, они не нашли никаких помещений для театральных представлений. Но дело в том, что ученые, особенно европейские ученые конца XIX - первой половины XX века, были очень скептичны, они ни во что не верили. И они думали, что несчастным мистам дурят голову, показывают им какие-то штуки, и все поражаются и верят, а на самом деле там были какие-то приспособления, которые отлично известны греческому театру – светскому греческому театру, где были различные машины для появления богов с неба, спускание их вниз, вылезание их из земли. В общем, все было хорошо продумано, и в любом греческом и римском театре мы найдем немало помещений для этих театральных машин и приспособлений.

Но здесь ничего этого нет. Вот это очень интересно. Здесь абсолютно все предельно ясно, открыто и просто. Не в каких-то фокусах, а в самом действии, которое можно было видеть, было нечто, что потрясало людей настолько, что они навсегда оставались приверженцами этих мистерий. И даже когда принимали христианство, хранили о таинствах благоговейное молчание и упоминали о них, как правило, тоже с благоговением.

7. Тайна Зерна

Сама по себе идея произрастания из земли, победы над смертью зерна и колоса – это идея очень древняя. Собственно, наше земледелие возникло в эпоху неолита из желания осуществить эту мистерию – мистерию прорастания зерна, и соединить ее с человеческой судьбой. Так же, как зерно, падая в землю (вспомните евангельский образ Ин. 12:24), если не истлеет, останется одно, а если истлеет, прорастет и даст жизнь колосу, так же и надежды человека. Если он войдет в землю, зная нечто, то он воскреснет, он возродится. Поэтому мистерия зерна – это биологическая, природная икона человеческого возрождения. Потому-то она была дорога человеку.

Мария Гимбутас, изучавшая неолит вообще в Средиземноморье и, в частности, в Греции, писала: «Круглые вазы, наполненные зерном или украшенные ромбами из точек (это образ утробы, в которой находится уже оплодотворенная зародышем яйцеклетка), могли сознаваться как образы материнской утробы, а зерна – как души умерших. В Древней Греции кувшины с зерном хранились близ домашнего очага, олицетворяя этим умерших, которые пребывают в утробе и воскреснут весной. Умершие именовались «Деметрии», т.е. принадлежащие Деметре, Зерновой Матушке, и которые пребывают, подобно зернам, в утробе этой богини» [M.Gimbutas. The Earth Fertility Goddess of Old Europe // Dialogues d'histoire ancienne. – Paris – Besançon, 1987. - Vol.78. - P.15 (pp.11-69)].

Мы знаем, что в Египте в эпоху неолита часто хоронили с зерном во рту. И Осириса именовали Зерном - neper. То есть зерно было образом победы над смертью – очень сильным, живым образом.

В эпоху палеолита такого образа не было. Можно было символически отождествить с Богом то или иное сильное животное - пещерного медведя, мамонта или зубра, и, вкушая его мясо, самому отождествиться с Богом. Но идея победы над смертью в этом животном образе не отражалась. А вот во вкушении зерна, хлеба – отражалась. Поэтому зерно, как образ умерших, побеждающих смерть, было великим открытием, которое привело к земледелию и которое сохраняется в традиции Элевсина очень явно.

Я об этом сказал, потому что, надо заметить, в начале и в середине XX века доминировало иное, прямо противоположное, суждение. Все было вывернуто наизнанку. Считалось, что все эти таинства – это лишь земледельческие культы ради того, чтобы обеспечить плодородие. То есть все это было лишь нагромождением человеческого вымысла ради того, чтобы обеспечить плодородие. Некоторые говорили даже, что миф о Христе – это аграрный миф - такое представление бытовало среди совсем уж закоренелых богоборцев в начале XX века. Конечно же, человеку надо было есть, пить, прокормиться, но главная его цель была – достичь бессмертия. И весь элевсинский миф, так же, как и тексты Древнего Египта, говорит именно о достижении бессмертия, преодолении смерти, говорит совершенно явно, без всяких намеков, прямым текстом. А все, что связано с земледелием – лишь рамка, лишь оформление, лишь, если угодно, символическая картинка, лишь икона настоящей цели.

Чтобы вы почувствовали, как мыслили в начале и в середине XX века, я прочту, что писал об элевсинских мистериях очень хороший специалист по греческой религии Мартин Нильссон. И он говорит о мистериях именно в этой, скептической, парадигме первой половины XX века. М. Нильссон - это шведский ученый, специалист по греческой религии – и минойской, и классической, - работавший большую часть жизни в Соединенных Штатах. Вот что мы читаем в его книге «Греческая народная религия»:

«Мы не имеем права утверждать, что эта идея (то есть христианская идея возрождения, символом которой было зерно - до этого он прямо говорит о Евангелии от Иоанна, 12:24) существовала и в ту эпоху, когда еще не было личностного самосознания, и когда личность воспринималась лишь как звено в цепи поколений. У людей этой эпохи не было потребности верить в личное бессмертие, они верили в вечность жизни, осуществляющуюся через смену поколений, вырастающих одно из другого. И для такого верования не найти было более ясного выражения, чем прорастание нового колоса из старого зерна, брошенного в землю. Это второе восхождение Девы-Зерна, знакомое людям той эпохи по их повседневным трудам, и являющееся непосредственным результатом осеннего сева, к которому и были приурочены Элевсинские мистерии» (М. Нильссон. Греческая народная религия. СПб.: Алетейя, 1998. С. 82).

Видите, как все просто? Не было еще личностного самосознания. Да откуда автор знает, какое тогда было самосознание? Если в Древнем Египте уже в III тысячелетии, а, наверное, и раньше, было так важно сохранение имени – то есть главного образа личностного начала, замысла Бога о человеке, если Крит был воротами из Египта, если таинства Крита перекочевали в Элевсин, как может непредвзятый ученый утверждать, что не было личностного сознания? Конечно же, оно было. Не в меньшей степени, чем сейчас. Может быть, даже и в большей.

Эпоха самого Мартина Нильссона – это трагическая эпоха войн и революций XX века, когда личностное самосознание стиралось национальным, расовым или классовым коллективным самосознанием, и человека рассматривали, человеку предлагали себя вести как функции своего народа, своей расы, своего класса. И этот призыв приводил к невероятным трагедиям и жестокости, к потере личной ответственности за содеянное человеком – классовая мораль и т.п. А как раз Элевсин, безусловно, это абсолютно мирная религия, апеллировавшая к чему-то глубоко личностному. И надо сказать, что потом, анализируя тексты, сам того не желая, будучи как бы ведомым материалом, Мартин Нильссон приходит все-таки к признанию того, что идея личного спасения, конечно, была. Но теоретически он остается на тех позициях, что личности тогда не было.

Сколько ученых до сих пор, а уж тем более людей, которые преподают в школах, в гимназиях, в институтах, исходят из тех позиций, что личного самосознания не было в древности! Это идея Эмиля Дюркгейма и Люсьена Леви-Брюля , идея противопоставления дологического сознания дикаря и логического сознания современного человека. Всё это, на самом деле, уже давно является историей науки. Мы предполагаем, что человек в древности ничем не был внутренне отличен от нас. Он так же ужасался смерти, он так же искал спасения или так же пренебрегал всем этим в вихре сиюминутной жизни. Мало что изменилось, изменились только соотношения - больше пренебрегало, меньше пренебрегало, глубже искали, поверхностней искали. Да, эпохи отличаются мерой, но в человеке всегда было всё. Только в одни эпохи было больше одного, в другие - другого.

8. Элевсинское предание в гомеровом гимне «К Деметре»

Однако я вам обещал не только поговорить об элевсинских таинствах, но и коснуться их. И здесь надо обратиться к моему любимому Гимну к Деметре. Мы сейчас услышим текст второй половины VI века, текст, который, конечно же, литературно обработан неизвестным нам автором. Это не народное сказание, а блестящий литературный текст, но он, безусловно, передает то, во что верили люди задолго до создателя этого гимна - видимо, с того момента, как в XVI веке в Элевсине появился священный участок. Кстати говоря, замечу, что Элевсин – это не то место, где произошло вот это первое событие Матери, Девы и цветка, назовем его так. Где оно произошло, мы до конца не знаем. Мы знаем, что оно произошло на Нисийской долине. Но мест, которые называются Нисийской долиной, много – от малазийской Карии до Сицилии. И гора Ниса тоже не в одном месте существует в греческом мире. Так что точно сказать, где греки думали, что это произошло, мы не можем.

Но есть один интересный момент. Не забудем, что Дионис – это не что иное, как Дионисос, Бог Нисийский (дио – бог). Нам это потом понадобится, когда мы будем говорить о дионисийских мистериях. И в элевсинских мистериях Дионис – значимый герой, как, собственно, и в святилище Аполлона в Дельфах. Об этом божественном существе нам еще придется говорить подробно, внимательно.

По греческим представлениям, Дионис пришел из Азии. Возможно, и истинная Ниса, гора Ниса – это тоже Малая Азия, Кария. И, возможно, оттуда пришло на Крит вот это предание, а из Крита оно попало в Элевсин. Но давайте послушаем немного текст, чтобы наше представление о том, о чем мы говорим на сегодняшней лекции, не было слишком теоретическим.

«Пышноволосую петь начинаю Деметру-богиню
С дочерью тонколодыжной, которую тайно похитил
Аидоней, с изволенья пространно гремящего Зевса.

Аидоней – это Аид, Плутон, Гадес, брат Зевса, которому по жребию достался мир мертвых, страшное сумеречное подземное царство. И понятно, что ни одна богиня, ни одна уважающая себя божественная девушка в жены к нему идти не хотела, хотя он и брат Зевса. Кому охота быть хозяйкой мира мёртвых? Все отказывались. И Гадес пожаловался своему брату, что у него нет достойной претендентки на супружество. У всех есть - у Посейдона, третьего брата, есть жена Амфитрита, у тебя есть Гера. И вообще, у тебя тысячи возлюбленных, а я вот тут один сижу среди теней умерших. И тогда, сжалившись, Зевс сказал: «Знаешь, у меня от моей сестры, от прекрасной богини плодородия, от многодарной Деметры, родилась дочь, Персефона. Она, конечно, сама не согласится, но ты ее похищай, а там разберемся». И вот об этом сейчас мы и прочтем.

Не было матери с ней, златосерпой Деметры, в то время.
В сонме подруг полногрудых, рожденных седым Океаном,
Дева играла на мягком лугу и цветы собирала,
Ирисы, розы срывая, фиалки, шафран, гиацинты,
Также нарциссы, — цветок, из себя порожденный Землею,
По наущению Зевса, царю Полидекту в угоду,

Полидект – «всех забирающий», «всем владеющий» – это один из эпитетов Плутона. Потому что все идут под землю, все идут к нему после жизни на земле.

Чтоб цветколицую деву прельстить — цветок благовонный,
Ярко блистающий, диво на вид для богов и для смертных.
Сотня цветочных головок от корня его поднималась,
Благоуханью его и вверху все широкое небо,
Вся и земля улыбалась, и горько-соленое море.

Вот он, цветочек-то. Вспомним минойскую вазу из Феста. Там этот цветочек не такой прекрасный, но тоже необычный.

Руки к прекрасной утехе в восторге она протянула
И уж сорвать собиралась, как вдруг раскололась широко
Почва Нисийской равнины, и прянул на конях бессмертных
Гостеприимец-владыка, сын Кроноса многоименный.
Гостеприимец – еще одно имя Аида, потому что он всех принимает к себе «в гости».
Деву насильно схватив, он ее в золотой колеснице
Быстро помчал. Завопила пронзительным голосом дева,
Милого клича отца, высочайшего Зевса-Кронида.
Мы же помним, что у Персефоны отцом был Зевс, а матерью – Деметра.
Но не услышал призыва ее ни один из бессмертных.
Слышала только из темной пещеры Персеева дочерь,
Нежная духом Геката, с блестящей повязкою дева.
Геката – это богиня колдовства, ночи, ночных сновидений.
Слышал и Гелиос-царь (то есть Солнце), Гиперионов сын лучезарный,
Как призывала богиня Кронида-отца. Но далеко
В многомолитвенном храме отец пребывал в это время,
От земнородных людей принимая прекрасные жертвы.

Есть предание, что в это время он пребывал в Баальбеке, знаменитом храме Зевса, Царя Небесного, о таинствах которого я немного говорил, когда рассказывал о сирийской богине.

Деву же, против желанья ее, наущением Зевса,
Прочь от земли на бессмертных конях увлекал ее дядя,
Гостеприимец-властитель, сын Кроноса многоименный.
Все же, покамест земля и богатое звездами небо,
И многорыбное, сильно текущее море, и солнце
С глаз не исчезли у девы, — надежды она не теряла
Добрую матерь увидеть и племя богов вековечных:
В горькой печали надежда ей все еще тешила душу…

Дальше небольшая потеря в тексте - текст-то единственный, чудом сохранившийся в рукописи. Так что некоторые небольшие утраты есть.

Ахнули тяжко от вопля бессмертного темные бездны
Моря и горные главы. И вопль этот мать услыхала.
Горе безмерное остро пронзило смущенное сердце.
Разодрала на бессмертных она волосах покрывало,
Сбросила с плеч сине-черный свой плащ и на поиски девы
Быстро вперед устремилась по суше и влажному морю,
Как легкокрылая птица. Но правды поведать никто ей
Не захотел ни из вечных богов, ни из смертнорожденных,
И ни одна к ней из птиц не явилась с правдивою вестью.

Девять скиталася дней непрерывно Део пречестная,

(видите, ее называют Део - просто «богиней», не Деметрой).

С факелом в каждой руке, обходя всю широкую землю,

(вот эти два факела, в каждой руке по факелу, будут знаком Деметры на элевсинских рельефах),

И не вкусила ни разу амвросии с нектаром сладким,
Кожи нетленной своей не омыла ни разу водою.
Но лишь десятая в небе забрезжила светлая Эос (то есть десятая заря),

Встретилась скорбной богине Геката, державшая светоч,
Вествуя матери, слово сказала и так взговорила:

«Пышнодарящая, добропогодная матерь Деметра!
Кто из небесных богов или смертных людей дерзновенно
Персефонею похитил и милый твой дух опечалил?
Голос ее я слыхала, однако не видела глазом,
Кто — похититель ее. По совести все говорю я!»

Так говорила Геката. И ей не ответила речью
Реи прекрасноволосая дочь, но вперед устремилась
С факелом в каждой руке, в сопутствии девы Гекаты.

На некоторых рельефах мы увидим, как дева Геката - ее иногда изображают трехлицей, - идет вслед за Деметрой с двумя факелами.

К Гелию (то есть к Солнцу) обе пришли, пред конями его они стали,
И взговорила к богов и людей соглядатаю матерь:

«Гелиос! Сжалься над видом моим, если словом иль делом
Я хоть когда-нибудь сердце и душу тебе утешала.
Дева, дитя мое, отпрыск желанный, прекрасная видом,
Слышала я сквозь пустынный эфир ее громкие вопли,
Словно бы как от насилья, однако не видела глазом.
Ты из священного смотришь эфира своими лучами,
Все озираешь ты сверху — широкую землю и море.
Если ты милую дочь мою видел, скажи мне всю правду.
Кто из бессмертных богов иль, быть может, из смертнорожденных,
Быстро схватив ее, силой похитил от матери тайно».

Мы видим, во-первых, что боги невсезнающи, в очередной раз мы в этом убеждаемся. Во-вторых, мы видим, что, в сущности, и боги, и люди могут позариться на прекрасную божественную деву («Кто из бессмертных богов иль, быть может, из смертнорожденных»). Это вновь говорит о том, что боги и люди не так уж отличаются друг от друга.

Так говорила. В ответ же ей сын Гиперионов молвил:

«Реи прекрасноволосая дочь, о царица Деметра!
Всё я поведаю. Чту я тебя глубоко и о деве
Тонколодыжной печалюсь совместно с тобой. Не иной кто
В том из бессмертных виновник, как Зевс, облаков собиратель.
Брату Аиду назвать твою дочерь цветущей супругой
Зевс разрешил, и ее он, вопящую громко, схвативши,
В сумрак туманный под землю увлек на конях быстроногих.
Но прекрати, о богиня, великий свой плач. Понапрасну
Гневом безмерным себя не терзай. Недостойным ужели
Зятем себе почитаешь властителя Аидонея,
Единокровного брата родного? Притом же и чести
Он удостоен немалой, как натрое братья делились.
С теми живет он, над кем ему властвовать жребий достался».

Так отвечав, на коней закричал он. И быстрые кони,
Как легкокрылые птицы, помчали вперед колесницу».

Вот, дорогие друзья, так начинается эта поэма. И мы видим в ней очень красивый образ, который потом был много раз запечатлен в новоевропейской поэзии и живописи. Но образ, на самом деле, очень обычный – это образ смерти. Ведь не что иное, как смерть, похищает цветущую деву, и смерть (здесь она в мужском образе) вступает с ней в брак в многосумрачном царстве подземном. С кем ты соединяешься в браке, тот ты и есть. Ты соединяешься в браке со смертью, и ты мертв. Персефонея мертва в этом смысле. Конечно, она – богиня, и она не можем быть мертвой, но ею обладает подземное царство, как и каждым человеком. Каждый человек, можно сказать, супруг смерти. Смерть похищает его и делает его навсегда обитателем иного мира. Вот простая истина. И на этом можно было бы поставить точку, и все было бы просто, понятно, по-современному. Но гимн только начался. И уговоры Гелиоса, что это же прекрасно, это замечательно, она станет супругой самого царя подземного мира, не удовлетворяют мать. И, в итоге, происходит самое главное – победа. А как она происходит, об этом мы поговорим в следующий раз.