«Уваров был человек истинно просвещенный, с широким умом, с разносторонним образованием, какими бывали только вельможи времен Александра I. Он любил и вполне понимал вверенное ему дело… и старался возвести его на ту высоту, на какую возможно было поставить его при тогдашнем направлении правительства». Такая характеристика в устах известного либерала и выдающегося мыслителя Б.Н.Чичерина, лично знавшего Уварова в студенческие годы, много стоит. Герцен поражался образованности Уварова: «Он удивлял нас своим многоязычием и разнообразием всякой всячины, которую знал; настоящий сиделец за прилавком просвещения, он берег в памяти образчики всех наук…». Уваров говорил на восьми иностранных языках и свободно писал стихи на четырех.

Начальное классическое образование Сергей Уваров получил от французского эмигранта аббата Могана. В 1802 г., как только был снят павловский запрет на обучение русских молодых людей заграницей, Уваров едет на год в Германию слушать лекции в Геттингенском университете. В 1804 г. он вступает на государственную службу по министерству иностранных дел, служа сначала в Неаполе, потом в Вене и в Париже. За границей молодой дипломат близко сошелся с братьями Гумбольдтами, Гете, Жерменой де Сталь. Тогда же он написал свои первые сочинения - "Essai d'une Académie Asiatique" и исследование об Элевсинских мистериях. Вернувшись в Россию, он поступает в Министерство народного просвещения и определяется попечителем Санкт-Петербургского учебного округа (1811-1821). Благодаря его трудам и усилиям в Петербурге в 1819 г. основывается университет. По мнению наблюдателей, Уваров «пёкся о Санкт-Петербургском университете как добрый отец, и его заслуги подобны заслугам Ломоносова перед Московским университетом». Перед зданием Московского университета давно уже стоит статуя великого Михайлы. Встанет ли когда-нибудь статуя Сергея Уварова перед Санкт-Петербургским университетом, который так долго сквернился именем Жданова?

Не согласный с ретроградным курсом Магницкого, Уваров в 1821 г. уходит в отставку и вскоре Император назначает его начальником департамента мануфактур и внутренней торговли в министерстве финансов. Уваров близко сдруживается с Карамзиным, Жуковским, Пушкиным. Становится непременным членом «Арзамаса». Карамзин рекомендует Уварова Николаю Павловичу, как просвещенного и близкого к нему по взглядам младшего товарища. Император дорожит этой рекомендацией и в 1832 г. назначает Уварова товарищем министра народного просвещения, а после отставки князя Карла Ливена в 1833 – министром.

Между тем, при всей близости Уварова к Карамзину, взгляды их вовсе не совпадали. Карамзин был убежденным приверженцем абсолютизма и крепостного рабства, Уваров же полностью разделял либеральные воззрения императора Александра и порой в высказываниях и писаниях был даже смелее его. В речи на акте в Петербургском Педагогическом институте в 1818 г. Уваров назвал политическую свободу «последним и прекрасным даром Бога». Стяжание этого дара, предупреждал он, «сопряжено с большими жертвами и с большими утратами, дар этот приобретается медленно и сохраняется лишь неусыпной твердостью». Эта речь Уварова вызвала большое недовольство Карамзина, но, как бы отвечая на его ворчанье, Уваров писал тогда же Генриху Штейну, что люди, которые, как Карамзин, желают просвещения и в то же время хотят «обезвредить» его результаты, подобны «желающим огня, который бы не жегся».

«Уваров той эпохи и Уваров николаевского времени – это как бы две различные личности» - утверждал историк Корнилов. Но здесь он, скорее всего, ошибался, повторяя общее место русской либеральной исторической мысли. Мысль эта не могла простить Уварову, во-первых, его знаменитой формулы, а, во-вторых, действий, направленных на «цензурное затмение русского просвещения», имевших место в бытность Уварова министром, ответственным за цензуру.

Но не Уваров предлагал и внедрял эти запреты и ограничения. Напротив, он в меру своего характера и темперамента сопротивлялся им, порой весьма эффективно и умело. «Ни один министр не действует так самовластно, как Уваров, – доносило III Отделение Государю в 1839 г. – У него беспрерывно на устах имя Государя, а между тем своими министерскими предписаниями он ослабил силу многих законов, утвержденных Высочайшею властью. Цензурный устав вовсе изменен предписаниями…». Через полторы сотни лет американская исследовательница, Цинтия Виттакер, тщательно изучив деятельность Сергея Уварова, подтвердила это суждение графа Бенкендорфа: «Он держался в рамках, установленных антиреформенными силами, но научился какими-то обходными путями всё-таки идти вперед, медленно, но верно. Уваров по-прежнему считал образование всех сословий важнейшим условием прогресса России. Он чрезвычайно расширил систему просвещения и в обычном своём стремлении к совершенству поднял её до бесспорно высокого, вполне западноевропейского уровня… В то же время он поощрял развитие связей с Западом и способствовал более полному вхождению России в современный интеллектуальный мир. Уваров-министр, таким образом, в основном продолжал следовать духу учебного устава 1803-1804 годов»¹.

Возглавив министерство, он тут же решил вопрос с созданием Киевского университета, который обсуждался в течение тридцати лет - указ о создании Свят-Владимирского университета в Киеве был подписан Государем 25 декабря 1833 г. Уваров ввел и публичный характер управления министерством – с 1834 г. по его указанию издается ежемесячный Журнал Министерства народного просвещения, ставший не скучным правительственным вестником, но настоящим компедиумом новейших достижений мировой науки и культуры. Зная не понаслышке европейскую образованность, и видя жалкое состояние российской профессуры, Уваров добился разрешения Императора на возобновление практики посылать молодых преподавателей на стажировку в лучшие европейские университеты. Он же предложил, чтобы студенты читали иногда публичные лекции, привыкая тем самым, к будущей педагогической и общественной деятельности. На лекции эти приглашался весь цвет высшего общества. При активной поддержке Уварова была открыта Пулковская обсерватория, увеличены штаты и средства Академии Наук, основан ряд общих и специальных учебных заведений, в том числе и знаменитый Лазаревский институт – центр востоковедного образования. Число гимназий за годы его управления министерством возросло с 48 до 64. И если в 1832 в гимназиях одновременно обучалось 7 тысяч человек, то в 1850 г. - 18 тысяч.

Уваров был человеком не очень смелым, Николай наводил на него ужас, его трясла лихорадка всякий раз, как приходилось являться к царю с докладом. Но он все же являлся, докладывал и вёл свою линию на развитие национального просвещения. Он понимал, что ничего или почти ничего не может сделать для образования простого народа, просвещения которого Император особенно боялся, но до поры он мог и многое делал для улучшения образования ведущего слоя. Сергей Уваров, говорил, «если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно»². «Теории» однозначно готовили для России революцию, еще более ужасную, чем революция французская 1789-99 гг. Культурный и имущественный разрыв между дворянством и простонародьем вел к ней неотвратимо. Уваров был убежден, что избежать революции русское общество сможет только в случае добровольных уступок высшими классами своих привилегий в области образования, распоряжения народными богатствами и гражданской свободы. Но чтобы высший слой поделился своими «сокровищами» он должен понять ход исторического процесса и необходимость самоограничения, дабы не лишиться всего разом. Для этого и необходимо высококачественное образование представителей ведущего слоя. Пока же Уваров видел иное – жадность, корысть, эгоистическую заботу о сохранении своих преимуществ, презрение к низшим, видел он и желание дворян укрыться от преобразований за спину монарха, использующего свою абсолютную власть в их сословных интересах.

Многие современники отмечали болезненное честолюбие Уварова, его падкость на лесть и похвалы. «Нет никакого сомнения, что Уваров человек умный, способный, обладает энциклопедическими знаниями, но … ненасытимое честолюбие, фанфаронство французское, отзывающееся XVIII веком, и непомерная гордость, основанная на эгоизме, вредят ему в общем мнении» - характеризовал министра граф Бенкендорф. Люди, симпатизировавшие Уварову, также соглашались, что «грубую лесть министр всегда принимает с простодушием ребенка» и оказывает большие милости льстецам. Уваров действительно был честолюбивым человеком, но он был слишком богат, умен и знатен, чтобы искать примитивной карьеры, денег и славы от современников. Историк, он жаждал славы потомков и мечтал видеть свое имя не среди царедворцев Николая Павловича, но запечатленное в анналах будущей России среди великих созидателей отечества. Сформировавшийся как государственный человек в царствование Александра, он не мог не видеть, что деятельность Николая не созидает, но разрушает. Восполняя недостаток храбрости честолюбием, Уваров позволял себе не выполнять те требования нового царя, которые он полагал для будущего России вредными и губительными. Именно эту твердость в проведении своей государственной линии, не совпадавшей очень часто с линией монарха, а при том и не приносящей ему никаких денежных и карьерных выгод, называл алчный до денег и царской дружбы Бенкендорф «фанфаронством французским».

Уваров признавался Тимофею Грановскому, что «управляя министерством, он находился в положении человека, который, убегая от дикого зверя, бросает ему одну за другой все части своей одежды, чтобы чем-нибудь его занять, и рад, что сам, по крайней мере, остался цел». Жертвуя частностями, он сохранял главное – высокий уровень университетского образования, обучение молодых преподавателей в европейских университетах, защищал от преследований власти талантливых и свободомыслящих профессоров. Благодаря его стараниям «явилась целая плеяда молодых русских ученых, которая очень много дала для следующего поколения русской интеллигенции: достаточно вспомнить имена Грановского, Редкина, Крюкова, Буслаева (в Москве), Меера (в Казани), Неволина, Куторги (в Петербурге)». Этот список Корнилова можно продолжить - здесь и Сергей Соловьев, и Кавелин, и Кудрявцев, Леонтьев, Катков, Иноземцев, Чивилев...

В великолепной усадьбе Поречье Можайского уезда, доставшейся Уварову от тестя – графа Алексея Кирилловича Разумовского, и превращенной Сергеем Семеновичем и его сыном, знаменитым археологом Алексеем Сергеевичем в первоклассный музей и одну из крупнейших в Европе частных библиотек (более 70 тысяч томов), собирались в 1840-е гг. лучшие профессора Московского Университета – филолог Иван Давыдов, историк Михаил Погодин, литературный критик, славист Степан Шевырев, историк Тимофей Грановский. Приезжали В.А.Жуковский, П.А.Плетнев. Беседы с этими, весьма различными по своим взглядам учеными и литераторами, их споры, домашние лекции, которые он просил профессоров читать в Поречье, доставляли Уварову неизъяснимое наслаждение. Огромные лиственницы и липы старинного парка-дендрария, спускающегося к речке Иноче, да чудом сохранившийся желто-белый усадебный дом с высоким стеклянным фонарем над залой давно разоренного музеума, до сего дня хранят память о замечательных хозяевах и гостях этой Подмосковной.

Требования монарха становились между тем всё более суровыми. После сравнительно свободных 1830-х, в 1840-е годы зажим образования усиливался. В 1844 г. из курсов гимназий и университетов была устранена статистика – дисциплина, дававшая представление о реальном состоянии русского общества, о тенденциях его развития и позволявшая сопоставлять его с иными странами и народами. Многие статистические данные были засекречены, другие оставлены только для служебного пользования. В 1847 воспрещено отдельное преподавание логики. В 1848 Государь воспретил свободный выезд за границу без высочайшего личного разрешения. Все профессорские стажировки были отменены, а плата за заграничный паспорт стала столь высокой, что поездки могли себе позволить только очень богатые люди.

В мае 1849 последовал новый удар: Император ввел квоту на обучение в университетах в 300 человек в каждом, тогда как до того в Московском университете одновременно училось до тысячи студентов, в Санкт-Петербургском – 700, в Дерптском – 600. Современник барон Модест Корф полагал, что «эта мера была одной из самых непопулярных в царствование Императора Николая». Для Уварова же это была последняя капля. Он попытался вызвать общественное возмущение, инспирировав статью против сокращения числа студентов в университетах, но общественное мнение безмолвствовало, а Император пришел в ярость – «Должно повиноваться, а рассуждения свои держать при себе» - грубо объявил он графу.

Гнев Императора пришелся на время тяжкого горя – смерть жены Екатерины, с которой он счастливо прожил почти сорок лет и имел четырех горячо любимых детей. С Уваровым случился апоплексический удар. Бросать «дикому зверю» больше было нечего и в октябре 1849 г. Уваров выходит в отставку. Надо сказать, что при всем своем ославленном малодушии, Уваров смог сделать то, чего не сделали люди более смелые и говорившие куда более решительно: он завещал дать вольную всем своим дворовым крепостным. А граф к концу жизни был одним из самых богатых землевладельцев России, и в шести его имениях трудилось более 14 тысяч крестьян.

Мог ли просвещенный Александровский вельможа, ценитель Грановского и друг Жуковского, быть банальным охранителем давно устарелого абсолютизма и фельдфебельского обскурантизма императора Николая? Вряд ли. И потому та знаменитая триада, о которой в первую очередь вспоминают, когда произносится имя Уварова, по замыслу самого её создателя преследовала совсем иную цель, нежели идеологическое обоснование Николаевского режима. «Какова бы ни была историческая судьба и дальнейшее применение этой известной формулы, - подчеркивает Цинтия Виттекер, - её понимание самим Уваровым было совершенно иным». Каким же?

Вспомним, как была объявлена эта формула. В 1832 году, только что назначенный товарищем министра народного просвещения, Уваров посылается в командировку для обозрения провинциальных университетов и других учебных заведений и для выяснения того, как проводится в жизнь новый учебный устав 1828 г. Именно в направленном Императору отчете об этой командировке впервые появляется «уваровская триада».

Умный чиновник прекрасно понимает, что спорить с главными принципами Государя бессмысленно. Результатом такого спора может быть только увольнение от службы. И потому Уваров вначале изящно формулирует мысль самого Николая Павловича – задача образования готовить из молодых людей «полезных и усердных орудий правительства». Но затем он добавляет, что подготовка эта ведется плохо и потому плохо, что «в нашем веке» необходимо основательное образование, а оно не дается, как следует. Но одного образования мало. В Европе университетское обучение стоит высоко, однако там происходят социальные революции, ниспровергаются троны и алтари. И причина этого в том, что «к несчастью Европы» в ней нет «равновесия между понятиями, заманчивыми для умов недозрелых и теми твёрдыми началами, на коих основано не только настоящее, но и будущее благосостояние отечества». Уваров, заметим, не говорит о ложности этих опасных понятий - а подразумеваются, безусловно, эгалитарные, либеральные и конституционные идеи – но лишь об их опасности для «умов недозрелых». Уваров вовсе не был противником народоправства и гражданской свободы, напротив он твердо верил в необходимость и неизбежность замены абсолютной монархии – конституционной, и рабовладения – обществом, основанном на гражданском равенстве и свободном труде. Но, также как и Александр I, он понимал, что общество следует подготовить к реформам, что проведенные «вдруг», они приведут к разрушительным потрясениям. А подготовка – это, в первую очередь образование. Вот почему он, мечтая стать министром народного образования с юности, говорил, что хотел бы задержать развитие России лет на пятьдесят. Речь идет не о культурном, а именно о политическом развитии. Сначала развитие глубокого и правильного образования народа под контролем абсолютной власти – потом реформы общественной и политической жизни.

Он был убежденным противником принципа, сформулированного Уильямом Гладстоном – «Свободе может научить только свобода». «Освобождение души через просвещение должно предшествовать освобождению тела через законодательство» - утверждает он в знаменитой своей речи в Педагогическом институте. В докладе же 1832 г. Уваров пишет: «В нынешнем положении вещей и умов нельзя не умножать где только можно числа умственных плотин. Не все оныя, может быть, окажутся равно твердыми, равно способными к борьбе с разрушительными понятиями; но каждая из них может иметь свое относительное достоинство, свой непосредственный успех».

Александр I желал обогнать деструктивную пропаганду социалистов и иллюминатов и просветить народ прежде, чем те успеют взбунтовать его. Уваров стремится к тому же. Он формулирует свой принцип – ограждать плотинами незрелый ум народа и одновременно давать ему «образование правильное, основательное, необходимое в нашем веке», соединяя его «с глубоким убеждением и теплой верою в истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности». Уваров сознает, что это – «одна из труднейших задач времени». Но в положительном решении этой задачи – «последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества».

И разве Уваров был неправ? Разве преследовал он, так формулируя свои принципы, какие-то «узко классовые крепостнические интересы», в чём обличала его сначала левая печать старой России, а потом – советская пропаганда? Ведь победа большевицкого заговора в 1917 году, победа, погубившая Россию и ввергнувшая в неисчислимые кровавые муки русский народ, победа эта была достигнута именно из-за дикости, необразованности подавляющего большинства русских людей и однобокого, неправильного, внерелигиозного и непатриотического воспитания множества из тех, кого привычно называли в России «интеллигенцией». «Безрелигиозное отщепенство от государства, характерное для политического мировоззрения русской интеллигенции, обусловило и ее моральное легкомыслие и ее неделовитость в политике» - констатировал в 1909 г. в «Вехах» Петр Струве.

Конечно, в том, что русское общество стало противогосударственным и безрелигиозным - огромная и преимущественная вина самой русской императорской власти. Но исправление ошибок прошлого было вовсе не в отбрасывании униженной православной веры и опозоренного абсолютизмом и крепостным рабством государства, но в восстановлении достоинства Церкви, как Тела Христова, как «столпа и утверждения Истины», и в восстановлении русских людей в их гражданском и политическом достоинстве. Во второй четверти XIX столетия так думали немногие. Уваров был одним из них. Не забудем, что свою «триаду» Уваров сознательно противопоставлял триаде революционной Франции – свобода, равенство, братство. Рассмотрим коротко каждое из слов «триады», наверное, глубоко продуманных и взвешенных Уваровым.

Православие. Речь не идет здесь ни о казенной внешней религиозности, ни о каком-то конфессиональном шовинизме. Речь об ином – отвергается безбожие XVIII столетия, глумление над верой и Церковью. Для абсолютизма было характерно считать религию только средством для нравственного обуздания простонародья, неспособного руководствоваться в своих действиях чистым разумом и нуждающегося в мифах. Абсолютизм также требовал личной лояльности государю и не обосновывал эту лояльность никакими религиозными мотивами. Абсолютная монархия объявлялась благом сама по себе, как рациональный факт. Религиозная санкция если и провозглашалась абсолютными монархами, то только для простаков.

Уваров утверждает иное. Государственная власть, не основанная на вере в Бога, не сообразующаяся с господствующим в народе исповеданьем, из этого исповеданья не исходящая в своих действиях – это не богоданная законная власть, а узурпация. И такая узурпация или будет прекращена самим обществом, или погубит его. В статье «Общий взгляд на философию литературы», как это было принято по цензурным обстоятельствам времени, заменяя словом «литература» слово «политика», Уваров пишет: «если литература сбросит с себя провиденциальные узы христианской морали, она разрушит себя собственными руками, ибо христианство несет идеи, без которых общество, такое, какое оно есть, не сможет просуществовать ни мгновения». Он предупреждает: «Без любви к вере предков народ, как и частный человек, должен погибнуть».

Уваров здесь вполне искренен. Историк С.М.Соловьев не стеснялся утверждать, что «Уваров безбожник, не верующий во Христа даже и по-протестантски». Это - явная неправда. Такая же, как и другое его утверждение, что «за всю жизнь Уваров не прочитал ни одной русской книги». Вообще желчный и часто необъективный в своих суждениях о современниках, Соловьев особенно желчен и крайне необъективен к Уварову, который в первые годы научной карьеры историка всячески благодетельствовал ему, и до последних дней жизни высоко ценил его талант. О личном благочестии Уварова мы просто ничего не знаем, но нигде он не показал себя религиозным скептиком и, тем более «безбожником». В научных исследованиях Уварова большое внимание уделяется переходу от греческого язычества к христианству, от неоплатонизма к патристическому миросозерцанию, и всегда он подчеркивает значительность этого перехода. Особую работу Уваров посвящает интересному автору V века – Нонну Панополитанскому – автору двух сохранившихся поэм «Деяния Диониса» и «Евангелие от Иоанна», переложенное гекзаметрами³. Обращение высокообразованного языческого мистика в самое возвышенное христианство и совершенное оформление этого обращения гекзаметрической поэмой, скорее всего, было близко самому Уварову. Вера христианская в ученых построениях Уварова всегда выступает как высшее достижение человеческого духа, как окончательный итог духовного развития, к которому человечество долго шло через умозрения Индии, греческие мистерии, поиски Платона, Плотина, Ямвлиха, Прокла, Нонна.

Именно поэтому, а не из-за политических пристрастий Николаевского царствования, ставит Уваров «православие» в свою триаду. Православие было ценимо Уваровым не только как русская национальная версия христианства и его личная вера - он видел в православии то культурное основание, то наследие греческой античности, которого лишен был латинский Запад. Культура древней Индии, которая только начала тогда открываться Европе, как родственная европейской арийская цивилизация, переработка индийской традиции языческой греческой древностью и, наконец, расцвет всей предшествующей культуры и ее нравственно-религиозное завершение в греческой версии христианства – православии – вот то сокровище, которое Уваров стремился передать России. Не забудем, что Уваров был учеником и корреспондентом Фридриха Шлегеля, который в 1808 г. опубликовал знаменитую работу «О языке и мировоззрении индийцев», в которой потряс европейский культурный мир доказательством того, что культурные идеи Запада, в конечном счете, имеют индо-арийское происхождение. Уваров планирует создание Азиатской Академии и чуть позже создает Лазаревский Институт восточных языков в Москве, чтобы развивать востоковедные знания. Он убеждает Батюшкова, Жуковского, Гнедича, Дашкова вернуть России ее античное наследство, переводить с греческого классиков, и издает в 1820 г. греческую поэтическую антологию. Великий труд перевода русским гекзаметром Илиады и Одиссеи был осуществлен Гнедичем и Жуковским при постоянной заботливой поддержке Уварова, о чём оба переводчика пишут в предисловиях к первым изданиям переведенных ими поэм. Уваров сам пятнадцать лет изучает у Фридриха Грёфе греческий язык и овладевает им в совершенстве. Всё это – только подоснова, необходимая, чтобы принять России свое законное наследие – православие во всей его духовной и культурной полноте. Не псевдо-православное обрядоверие, но, по слову апостола, «премудрость Божию, тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей» [1Кор.2,7].

Таков культурный аспект «православия» триединой формулы. Но есть еще и аспект политический. Уваров ставит православие прежде самодержавия. Неслыханная для абсолютизма вольность. Христианство должно ограничивать самовластье монархов. Христианский закон выше закона царского. Уваров был уверен, что культурное православное общество естественно будет ограничивать автократию, давать ей рамку, а, с другой стороны, будет создавать нравственную рамку и для самого себя.

Не случайно в противопоставлении уваровской формулы революционной французской «православие» соответствует «свободе». Истинная свобода без Христа, без веры, без любви к ближнему невозможна в принципе. Такая свобода – только самообольщение. Французская революция, объявив свободу своим принципом, поработила людей больше чем любой старый королевский порядок. Человек стал рабом страха, заложником гильотины, пленником безумных идеологий. А за свободу духа пришлось платить жизнью. Уваров был уверен, что глубокая православная образованность – единственное надежное основание для свободы политической и гражданской. Он не противопоставлял православие свободе, но созидал свободу православием.

Самодержавие для Уварова вовсе не являлось синонимом монархического абсолютизма. В своих политических эссе Уваров всегда подчеркивал, что абсолютизм – несовершенная политическая форма. Иногда он называл ее вынужденной, иногда – навязанной. Идеальной формой полагал он конституционную монархию. «Русская система», разработанная Уваровым еще в царствование Александра I, предполагала поступательное движение от абсолютной монархии к «зрелому» парламентскому государству, образцом которого для мыслителя была Великобритания, с ее неписанной конституцией, и Франция после реставрации, с конституционной хартией 1814 г. Как ученый филолог Уваров прекрасно знал, что в греческом языке слово самодержец - автократорпонималось не в смысле «абсолютный монарх», но в смысле независимого, дееспособного, не ограниченного никем субъекта, например, юноши, вышедшего из-под опеки, или государства, не подчиняющегося никакому иному. Фанатичный приверженец неограниченного абсолютизма император Николай Павлович мог вкладывать в понимание второго члена уваровской триады свой смысл и действительно вкладывал его, тем более что в классических языках был он не силен. Уваров знал это, царя не разубеждал, но сам действовал в соответствии с более глубоким и верным пониманием термина. Он знал, что «история есть верховное судилище народов и царей», что «дух времен, подобно грозному Сфинксу, пожирает не постигающих смысла его прорицаний» и что «безрассудно стараться заключить возмужающего юношу в тесные пределы младенческой колыбели».

В конце 1840-х гг. Уваров предает гласности свой спор с корсиканским дворянином, заклятым врагом Наполеона, идеологом неограниченного абсолютизма графом Поццо ди Борго, в котором ставит ему в вину «непреодолимое отвращение к стихии демократической». Свою же приверженность этой демократической стихии он объясняет так: все люди равны перед Богом, все – дети своего Создателя, а потому имеют равное личное достоинство.

Самодержавие Уваров не случайно поставил против французского égalité. Здесь опять же, как и в случае с православием и свободой, не противопоставление, но дополнение. Уваров был убежден, что республика, равно демократическая или аристократическая, порождает крайнее неравенство и, в результате – бунт. Монарх же, как наследственный правитель, равно удален от всех своих подданных и равно близок ко всем. Монарх, но только монарх мудрый и богобоязненный, сможет сохранить в народе истинное равенство – равенство перед верховной властью. Природные же способности, происхождение, связи, удача всегда творят неравенство, а неравенство, не сдерживаемое независимым от людей монархом, будет стараться упрочить и умножить себя. Без царя богатые будут становиться еще богаче, бедные – еще беднее; властвующие – еще полновластней, безвластные – еще безвластней. Поэтому, убежден был Уваров, только самодержавие монархическое в состоянии обеспечить равенство, столь естественное для христианского государства. Но самодержавие должно контролироваться народом. Ведь монарх может оказаться и не мудрым, может, поработясь греху, потерять страх Божий. В некотором смысле самодержавным, самостоятельным по представлениям Уварова должен быть не только монарх, но и каждый гражданин, пользующийся политическими правами. То, что подразумевал Уваров под понятием «самодержавия» было предвосхищением идеи народной монархии.

Третий принцип триады - «народность» остался столь же не понятым, как и первые два. «Под народностью разумелось одно лишь крепостное право» - утверждает в статье «Уваров С.С.» Брокгауз и Ефрон. Уваровскую «народность» окрестили «казенной». Все это бесконечно далеко от взглядов Уварова. «Народность» - общеромантический принцип начала XIX века. Романтики старались внимательно проявлять то, что присуще их народу, собственную народность, так как искажения чужеродными влияниями могут повредить народной душе, помешать ее естественному взрослению, развитию. Но при этом романтики ясно различали уникальность каждого народа и универсальность мировой культуры. Душа национальная – образование европейское. Это был общий для романтиков принцип, и ему следовал Уваров. Он мечтал развивать правильным европейским образованием душу русского народа и не покладая сил, трудился над изучением истоков русской культуры, искал их в Индии, у греков, в платонизме. Профессор Михаил Каченовский, считавший все русские письменные источники дотатарского времени – грубой подделкой, высмеивал Уварова за его причисление к русской поэзии древнегреческих лириков. Но Уваров видел культурное и даже языковое преемство между эллинами и русскими, и надеялся, что Россия, обратившись к своим духовным истокам, переживет Ренессанс, обретет собственные культурные основания, совершенные и прочные. Он мечтал видеть русских нацией не менее культурной, но при том и не менее самобытной, чем итальянцы, англичане, немцы, французы. В этом был главный смысл его понятия «народность». Размышляя после смерти Уварова о его деятельности, Грановский писал: «Исключительное и вредное преобладание иностранных идей в деле воспитания уступило место системе, истекшей из глубокого понимания русского народа и его потребностей… Неоспоримые факты доказывают, как быстро двинулась у нас наука в эти семнадцать лет и насколько стала она независимее и самостоятельнее… Умственная связь России с европейской образованностью не была ослаблена; но отношение изменилось к нашей выгоде».

В начале ХХ века, как бы продолжая дело Уварова, к греческому и латинскому языкам в гимназиях начали добавлять санскрит. 1917 год прекратил это национальное культурное строительство и, уничтожив культурный слой общества, превратил русских в никогда до того не существовавших дикарей Михаила Каченовского.

Но у «народности» Уварова были еще и политические задачи. Противопоставляя свое понятие республиканскому французскому, он ставит народность против «братства» - fraternité. Можно объявить, что все люди братья, но такое родство мало кем будет ощущаться. Намного сильнее ощутимо братство внутри одного народа. Не случайно именно гражданской войне свойственно именоваться братоубийственной. К общечеловеческому братству можно прийти только через братство семейное, родовое, национальное, то есть через «народность». Если бы глубже был усвоен урок уваровской «народности», быть может смогли взаимными уступками воссоединиться высшие с низшими в России, и не дошли бы мы до безумия многомиллионного братоубийства в ХХ веке. Но уваровская триада не стала официальной идеологией России. Как и сам ее создатель, она была отвергнута, а то, что внешне оставлено от неё – было изолгано.

Когда-то Пушкин и Уваров были друзьями и соратниками по Арзамасскому братству. Позднее их пути разошлись. Уваров ревновал к славе Пушкина, завидовал его неформальной, необременительной приближенности ко Двору, тому, что в обход Уварова сам Царь объявил себя цензором поэта. Пушкин платил Уварову тем же: называл его «большим подлецом», издевался над министром в едких и злых эпиграммах, намекая даже на кражу богачом Уваровым каких-то «казенных дров». Но в действительности, никто не определил принципы Уварова, его триаду, лучше гениального поэта в знаменитом наброске 1830 года: «Два чувства дивно близки нам…» Самодержавие - самостоянье человека, основанное на народности – любви к родному очагу, к отеческим гробам, коренится в воле Самого Бога, в истинном православии. Можно ли сказать лучше?




1 Cynthia H.Whittaker. The Origins of Modern Russian Education: an Intellectual Biography of Count Sergei Uvarov. 1786-1855. DeKalb, Illinois, 1984. – P. 84. Русск.пер. Цинтия Х.Виттекер. Граф Сергей Семенович Уваров и его время. СПб., 1999. – C.99.


2 А.В.Никитенко. Записки и дневник. Изд.2-е. Т.1, С.267.


3 S.S.Ouvaroff. Nonnos von Panopolis, der Dichter. SPb. 1818.