Раздался звук вечевого колокола, и вздрогнули сердца в Новегороде" - так начинается "Марфа Посадница" - повесть Н.М.Карамзина, строками которой вдохновляется уже не одно поколение русских людей. Каково же действительно было вече Новгорода? Как произошла и существовала новгородская самобытность? Кто были те люди, которых «к суду или кровавой сече сзывал» вечевой колокол на Ярославов двор? Знаем мы об этом весьма немного.

Литература и изобразительное искусство Древней Руси сохра­нили идеальный тип духовного устроения, к которому стремились как к образцу, но которого редко достигали в действитель­ной жизни. Средневековью не присущ интерес к "маленькому человеку": в то время предпочитали писать не о том, что есть, а о том, что должно быть.

Но как история зодчества окажется односторонней, если в ней будут рассматриваться только храмовые здания - хотя архитектурный гений средневекового человека с наибольшей полнотой отражён именно в них - точно так же духовная культура общества целостно не восстановима, если игнорировать обычного "заурядного" человека. И то, что не было рассказано современниками, надо воссоздавать много столетий спустя по источникам, не пред­назначенным, как летописи или иконы, для передачи в будущее.

Вот почему такое значение имеют находки берестяных гра­мот в земле Великого Новгорода. Из них нам открывается каждо­дневный быт новгородцев, их живой разговорный язык, "Поклоно от Гаврили от Посени ко зати моему ко Горигори жи куму и ко сестори моеи ко Улити. Чоби есте поихали во городо ко радости моеи, а нашего солова не отставили. До Бого вамо радосте. Ми вашего солова вохи не отсотавимо".¹ Это звучат слова, написанные простыми новгородцами по житейскому случаю. Приблизительное время написания письма – 1375-1380 годы.

Быть может менее интимно, но зато всесторонней, чем бе­рестяные грамоты, рассказывают о массовой ценностной ориентации северорусских земель вечевой эпохи своды законов Новгорода и Пскова, в особенности состоящая из 120 статей Псковская Судная грамота². Правовые кодексы сродни берестяным грамотам в том, что они тоже отражают не идеальное но реальное поведение, не эпические, но повседневные мотивации поступков. Право призвано разделять законное и беззаконное, приемлемое и непри­емлемое. Если деяниям героя стремились подражать, то с проступками правонарушителя всячески боролись. Свод законов и героичес­кая легенда образуют пределы системы, внутри которой заключена нравственная жизнь общества.

"А кто на ком учнет искать сябреннаго, серебра, или иного чего, опрочь купетскаго дела и гостебнаго, да и доску положит на то, - ино то судит на того волю, на ком ищуть: хочет сам поцелует, или своему исцу у креста положит, или с ним на поле лезеть'' -гласит статья 89 (92) Псковской Судной грамоты³. Речь в ней идет об имущественной тяжбе между совладельцами (сябрами). Если один из них начнет требовать свою долю и предъявит официально не заверенную расписку (''доску''), то форму дальнейшего про­цесса выбирает ответчик. Он может принести клятву на кресте (''целование''), что расписка не имеет к нему никакого отношения, может вернуть «исцу» у креста требуемую вещь или серебро, а может вызвать истца на поединок, исход которого решит кто прав.

Казалось бы, если бывшие "товарищи" не могут договориться о разделе сов­местного владения и оспаривают причитающиеся им доли, то кто-то из них лукавит. Суду следует опросить свидетелей, проверить хозяйственную документацию и подлинность расписок. Так поступило бы следствие сейчас. Но шесть веков назад всё решалось проще. Псковским судьям достаточно было клятвы ответчика на кресте, и истец проиграл - "свого серебра не доискался". Кажется, что при таком ведении процесса истец беззащитен перед ответчиком. Если лукавит тот "на ком ищут'', и не желает признавать подлинную расписку, то что ему стоит принести ложную клятву? А вот, оказывается, ''стоит", и не мало. Была бы верность клятве лишь желательной нормой, она отразилась в дидактике, а не в юриспруденции. Процессуальный кодекс имеет дело с закононарушителями, и верить им "на слово'' – значит, полагать, что никто, даже тать, не преступит из корыстных соображений крестоцелования.

И Псковская и близкая к ней Новгородская судные грамоты предусматривают случай, когда одна из сторон откажется целовать крест. Тогда она считалась проигравшей процесс (см. например ст.15 НСГ) – «А от кого истца ответчик станет на суд, а истец тот будет креста не целовал на сей грамоте; ино тому истцю крест целовать одинова, а ответчику в его место отвечивать, а не поцелует креста, ино тем его и обинити»⁴.

Альтернативой клятве был судебный поединок. Почему ответчик решался на поединок, если он мог выиграть дело, не подвергая свою жизнь превратностям «поля», ведь «три воли» давал ему закон [Ст. 104(107) ПСГ]? Думаю, объяснить это можно только тем, что ответчик, не будучи вовсе уверен в своей правоте, опасался ложной клятвы. Смысл поединка в том, что решение дела предоставляется «Божьему суду». Клятва на кресте – тоже Божий суд. Бог обязательно накажет клятвопреступника. Но это может произойти и не сразу. Здесь же, в поединке, воля Божья являет себя немедленно. Судебный поединок Псковской Судной грамоты» это не дуэль, в которой оружие скрещивают ради удовлетворения оскорбленного самолюбия, но способ установления истины. По убеждению псковичей, правый не может быть побеждён неправым, такого исхода "Бог не допустит". Видимо для мужа и гражданина, коль скоро он выбирает "поле" или "поля'' требует ответчик, участие в поединки было делом чести, но в принципе судящимся сторонам самим "лезть на поле" было не обязательно, "А на котором человеке имуть сочити долгу по доскам, или жонка, или детина, или стара, или немощна, или чем безвечен, или чернец, или черница, ино им наймита вол­но наняти, а исцом целовати, а наимитом битись. А против наимита исцу своего наймита волно, или сам лезет" (ст.26 (36) ПСГ). Если по той или иной причине стороны не могут биться сами, они нани­мают профессиональных бойцов (наймит - это нанятый человек), а сами приносят клятву на кресте в своей правоте. Составители Псковской Судной грамоты не сомневались, что боец, нанятый клятвопреступником, проиграет, и истина будет восстанов­лена.

Псковская грамота далеко не первой прибегает к "Божьему суду" в случаях, когда обычными средствами установить истину затруднительно. Уже законы месопотамского Ура конца III тысячелетия до Р.Х. знают "испытание Рекой". Испы­тания огнем и водой знает и "Русская правда" - древнейший из русских законодательных сводов, составленный во времена Киев­ского государства. «Если ответчик станет искать свидетелей и не най­дет, а истец поддерживает обвинение в убийстве, тогда решать их дело посредством испытания железом. Также точно и во всех делах о воровстве по подозрению, когда нет поличного, принуждать к испытанию железом, если иск не менее полугривны золота, если же он меньше, то до двух гривен подвергать испытанию водой, а при ещё меньшей сумме должно принести присягу за свои деньги»⁵.

Нам очень трудно представить, как могла действовать такая процессуальная норма. Как нынешний судья вряд ли пол­ностью доверится клятве одной из сторон, точно также кажется невероятным, что можно было взять раскаленное железо и не сжечь руку, или быть брошенным в реку и не утонуть. Подвергнуть тако­му испытанию, по мнению ряда современных историков, значило фак­тически подтвердить обвинение. "Вряд ли были случаи, когда обвиненный не обжигался, держа в руках раскаленное железо" - пишет, например, А. А. Зимин⁶. Однако в той же «Русской правде» совершенно четко оговаривается система выплат чиновникам, организующим ис­пытание, если испытание огнем не подтвердит обвинение "аже не ожьжется'' [ст. 85—87]. Нет никаких оснований предполагать, что эти статьи составлены из чистого лицемерия. Русские международные правовые акты, например, "Правда Смоленска с Ригой и Готским берегом" 1229 г., также знают испытание огнем и водой «своею волею» [ст.9]. В отличие от Византии, русские законодатели даже не предполагали специального наказания за ложную клятву – по византийской "Эклоге'' "тот, кто... дал ложную клятву, да подвергнется отрезанию языка " [титул ХVII, ст.2]⁷. Видимо, в обществе Древней Руси клятвопрес­тупление встречалось крайне редко.

Но важно другое – русский человек ХI-XV веков свято верил что истина не только существует в умозрительной области идей, но и проявляет себя вполне конкретно, оставляя руку неправедно обвиненного не обожженной и наказывая всяческими бедами клятвопреступника. Он знал, что от истины не укроются ни дела ни мысли, а потому старался избегать ситуаций, в которых с ней приходилось вступать в конфликт, даже если это оборачивалось убытком. Парадокс той далекой эпохи заключался в том, что люди могли совершать тяжкие преступления, и в то же время ни при каких обстоятельствах не преступать клятвы и крестоцелования. Для них был некоторый уровень, дальше которого преступление распространяться не могло. Этот уровень и есть тот нижний предел нравственного сознания, который позволяют установить памятники древнерусского права.

Решающее значение при денежных и имущественных тяжбах псковичей имело предъявление правильно оформленного документа: «рядницы» или записи, копия ("противень") которой хранится "во святей Троицы в ларе", то есть в государственном архиве Пскова, размещавшемся в кафедральном Троицком соборе. Только если такого документа не было, суд предлагал ответчику выбор между крестоцелованием, полем и возмещением иска. В уголовных делах роль рядницы выполняли послухи. Они гарантировали справедливость обвинения и подозреваемый имел дело на процессе именно с ними, а не с потерпевшим. Только если послухов не удавалось разыскать, обвиненный в убийстве без прямых улик подвергался испытанию железом "из неволи". "То же будеть послухов 7, то ти выведуть виру" [ст.18 "Русской правды" пространная редакция] - семь послухов, ес­ли они объявят о невиновности обвиняемого в убийстве, снимают с него обвинение. Показания послухов считались равно­значными "Божьему суду".

Послух - это не свидетель - "видок", в древнерусской правовой терминологии. Видок видел совершающееся преступление и потом добровольно, или по вызову пострадавшего рассказывал на суде "как право пред Богом", что именно он наблюдал. Этим участие видока в процессе и ограничивается. Послух, если исходить из смысла слова, - это тот кто слышал, но не обязательно видел. Свидетель "понаслышке", кажется должен играть меньшую роль на суде, чем видок. Но в псковском и новгородском судах всё проис­ходит наоборот. Видок дает свои показания и уходит, а послух вместо пострадавшего несет всю тяжесть процесса. Если он, выступая на суде, подтверждает обвинение, «ино тот суд судит на того волю, на ком сочат, хочет с послухом на поле лезет или послуху у креста положит, чего искал» [ст.16 (20) ПСГ]. Подозреваемому остается выбирать между признанием себя виновным и поединком с послухом. В какой-то момент после дачи показаний пострадавший перестает участвовать в судебном разбирательстве. Его полностью замещает послух. Он готов даже рисковать своей жизнью на поле. По псковским законам, подозреваемый, будь он "стар или млад, или чем безвечен, или поп или чернец" волен нанять наймита. "А послуху, - добавляет та же статья, - наймита нет'' [ст.16(21) ПСГ].

Кто же такой "послух" вечевого законодательства? Это сво­бодный гражданин не духовного звания, который "слышал" не о конкретном случае, разбираемом в суде, но о самом пострадавшем или подозреваемом (послух мог быть выдвинут и им). Послух защи­щает своей незапятнанной репутацией, репутацию одной из сторон процесса, хотя данное конкретное дело его никак не затрагивает. Выполняя долг гражданина, он стоит за правду против неправды. Послуха волнует не победа Ивана или Фомы в судебном разбиратель­стве, но торжество истины над ложью.

Противоположная сторона уголовного процесса может повергнуть сомнению состоятельность послуха. - В статье 16 (23) ПСГ подозреваемый говорит о послухе пострадавшего: ''тот мене сам бил с тым своим послухом, а нонеча на нево ж шлётся". В таком случае "тот послух в послух, которого на суде наимянуют". Но, как пра­вило, сомнений в состоятельности послуха у противоположной сто­роны не возникало. Более того, Новгородская Судная грамота считает вполне возможным, что обе стороны сошлются на одного и того же послуха [ст.23 НСГ]. Как шёл процесс в этом случае, нам не известно, но примечателен сам факт - добропорядочность некоторого незаинтересованного лица могла быть столь хорошо известна и судящимся и судьям, что все они готовы были поставить исход дела в зависимость от его слова. Послухи русского средневекового судебного процесса выполняли, во многом, ту же роль, что и коллегии присяжных европейского и пореформенного российского судопроизводства.

Участие послухов в судебном разбирательстве - свидетельство широкой публичности быта новгородцев и пскови­чей. Жизнь людей проходила на виду друг у друга. В вечевых республиках территориальная общность доминировала над профессиональной, цеховой. Жители одной улицы - уличане, и городского района - конца -"кончане'' постоянно встречались на собраниях (уличанских и кончанских вече) и в своем приходском храме. Они могли быть богатыми купцами, мелкими торговцами, опытными ремесленниками или бедными наемными рабочими – коль они жили рядом, то все составляли одну общину. В сельской местности подобным общинным объединением был погост. Преимущества, территориального объединения оче­видны. Если при профессиональных контактах люди узнаются с одной стороны - как умелые или неумелые торговцы, кузнецы, плотники, то соседские связи раскрывают человека намного глубже - в его личных отношениях с друзьями, семьей. Не случайно Псковская Суд­ная грамота знает суд общины (братчины): ''А братьщина судит как судъи'' [ст.113]. Именно потому, что члены соседской общины были друг у друга "как на ладони", они могли с чистой совестью стоять за правду в судебном процессе, защищая честь соседа и своей репутацией и своей жизнью.

Многочисленные героические предания рассказывают о добром витязе, бескорыстном защитнике слабых и обиженных. И вот законы Новгорода и Пскова указывают, что это – не только эпическая, но и повседневная норма поведения, на которой в значительной степени строился гражданский и уголовный процесс. Не легендарные витязи, но простые люди готовы были стоять за правду ради неё самой. И слово человека имело вес.

Уважением к слову гражданина проникнуто всё вечевое зако­нодательство. Вот идет спор о ценнейшем в средневековье имуществе - о пахотной земле. По древнему псковскому праву владельцем земли считался тот, кто её обрабатывает (''стражет и владеет'') четыре или пять лет. Что бы отклонить иск на свою ниву, хлебопашец должен сослаться ''на сосед человек на четыре или пять''. "А суседи, на коих шлются, - продолжает статья, - да скажут, как право пред Богом, что чист" и действительно владел землей ответчик, а истец не предъявлял к нему в последние 4-5 лет претензий. И земля остается за пахарем. Ему даже нет нужды клясться на кресте в своей правоте [ст.6 (9) ПСГ]. Закон не может и помыслить, что истец найдет других четыре или пять "человек суседей", которые оспорят пока­зания свидетелей ответчика. Правда одна, и она бесспорно известна хозяевам сопредельных нив. О том, что соседей можно подкупить, запугать, тоже речи нет. Псковское процессуальное право строится на доверии к ''доброму человеку суседу'' и на убежденности в существо­вании абсолютной Истины, которая проявляет Себя и в испытани­ях огнем, водой и полем, и в коллективных свидетельских показа­ниях, и в готовности послуха выйти на поединок вместо истца, "правды ради".

Такое отношение к слову человека, к его достоинству может существовать только при высоком значении лич­ности. Чтобы честь была сильнейшим аргументом в судебном разбирательстве, она должна уважаться и соседями и властями. За оскорбление чести древнерусское законодательство предусмат­ривало очень строгие наказания. Известно, что видимым символом достоинства мужа на Руси считалась борода, и вот, за повреждение бороды Псковская Судная грамота накладывает самое высокое из известных ей денежных взысканий - два рубля, цену шестидесяти овец. Взыскание - это штраф в пользу псковской казны, но чтобы он был выплачен ответчиком, предварительно должен состояться судебный поединок между ним и послухом истца. Ответчик считается виновным, только если послух ''изможет'' его, победит на поле [ст.117 ПСГ].

Бой на поле между послухом и подозреваемым по статье 117 Псковской грамоты - это бой за правду как тако­вую, в которой момент конкретного оскорбления -лишь частный случай. Община не могла терпеть в своей среде человека, не уважающего достоинства других. Своим действием против одного из общинни­ков он оскорбил всех. Оскорбитель - источник порчи, разложения и здоровый общинный организм стремится его или исправить или, если это не удастся, выбросить вон. Своеобразие восприятия человека в эпоху Псковской Судной грамоты в том, что с одной стороны достоинство каждой отдельной личности ставилось очень высоко и охранялось законом: не только оскорбление действием, но и "урекание", то есть ос­корбление словом, предусматривало большие денежные штрафы, а с другой, личность не мыслилась обособленно от общины "добрых людей суседей'', будь то маленький мирок улицы и погоста, или весь Господин Псков. Человек был частью общности, не теряя при этом своей личной неповторимости. Его честь охранялась городским законом, а защищать её брался сосед, потому что оскорбление одного, воспринималось в то время как оскорбление всех. Это - органика социальной соборности.

В отличии от монархий Востока, где надзор за правильным поведением граждан был прерогативой царя и поставленных от него чиновников и судей, в северорусских вечевых го­родах, также как и в демократических полисах античной Греции, забота о благополучии общины пребывала в руках самой общины. Ведь и Афины классической эпохи, и Новгород XII-XV веков были ничем иным, как союзом общин. В первом случае - демов, во втором - концов. Сами городские общины создавали и контролировали свой административный и судебный аппарат с помощью народного собрания - экклисии в Элладе, веча на Севере Руси.

В других русских землях князья и "мужи княжие", большей частью скандинавы, те "Карлы, Ингельд, Фарлоф, Верьмуд, Лидулфост, Стемид",- имена которых известны из договоров X века Руси с Константинополем, стояли вне славянских общин, подчиненных их власти. Зафиксировавшие эту форму государственного устройства "Русская правда" и устав князя Ярослава Владимировича устанавливали для преступника различные по тяжести наказания в зависимости от общественного положения потерпевшего. Так, за убийство "княжего му­жа" полагалась в два раза большая вира, чем за убийство "людина", а за оскорбление боярской жены иди дочери в четыре раза больший штраф, чем за оскорбление "простой чади" Население южнорусских земель четко делилось на сословия управляющих и управляемых, и хотя жизнь и честь каждого свободного человека охранялась законом, правовые гарантии не были здесь равноценны.

Северорусское право, напротив, не знает, по крайней мере формально, такой разноправности. Уже первая статья Новгородской Судной грамоты провозглашает: «А судить /.../ всех ровно, как боярина, так и житьего, так и молодчего человека». Все граждане Господина Пскова, платят «продажи» - штрафы, одинаково присягают на кресте и на равных сражаются в судебном поединке, если того требует закон. Честь всех граждан одинакова. Московский судебник 1550 года приравняет десять-пятнадцать голосов детей боярских к пятнадцати-двадцати голосам "добрых крестьян"[ст,58], а свидетельские показания чиновника или боярина в местных ''губных'' судах будут приниматься как бесспорная истина, не нуждающаяся в проверке: "А пошлетца ищея или ответчик на суде на боярина или на дьяка или на приказнова человека, кому мочно верити, посмотря по делу, и тое правды не отставливати, как скажут, по тому и вершити без поля и без целования"⁸. Но так будет в Московском государстве, а вечевые республики Новгорода и Пско­ва, являясь союзами общин, возводят свою правовую систему на принципе равенства граждан перед законом. Более того, в Новгороде, где имущественное неравенство в противоположность Пско­ву, было весьма значительным, закон предусматривает разную сте­пень ответственности, в зависимости от статуса не пострадавшего, как в Киеве и позднее в Москве, а преступника. За своевольный захват - "наезд и грабеж" земельных угодий Новгородский закон взимал штраф с боярина 50 рублей, с житьего –20, а с мододчего человека – 10 рублей [ст.10 НСГ].

* * *

До сих пор идут споры среди ученых о том, что представляли собой новгородское и псковское веча. Одни полагают их собраниями знати, другие ско­пищем неорганизовавной черни, не имевшим реальной власти и ни­чего не решавшим. Впрочем, в последнее время всё более утверждается точка зрения, высказанная ещё Карамзиным, что вече было собранием всех граждан-домохозяев, «отцов семейств», как и в демократических греческих полисах, и что собрание это было вполне способно всесторонне обсуждать сложные государственные вопросы и выносить по ним обдуманные решения. «Самоуправляющиеся общины… имели свои местные веча и выбирали для управления и представительства сотских, а также кончанских и улицких старост. Союз этих местных общин и составлял Великий Новгород, и совокупная воля всех этих союзных миров выражалась в общем вече города» (Ключевский)… на вечевую площадь собирались все свободные и полноправные новгородцы, и все имели одинаковое право голоса. … Компетенция новгородского веча была всеобъемлющей» – Пишет известный русский историк ХХ века С.Г.Пушкарев⁹.

Смысл самих названий государств Северной Руси "Господин Великий Новгород'' и "Господин Псков" в том, что общины новго­родцев и псковичей были сами себе господа, хозяева. «От начала убо русской земли сей убо град Псков никоим же князем не владом бе, но на своей воле живяху в нем сущие людие» - повествует Третья Псковская летопись. Современники прекрасно понимали смысл этого наименования, и великокняжеская власть негодовала на него. Вот как московский летописец реагирует на то, что Великий Новгород называет себя "господином": "наимоваху злых тех смердов, убийц, шилников и прочих безъименитых мужиков, иже скотом подобни суть, ничто же разума ищущих, но точию едино кричание, иже и безсловеснаа животнаа не сице рычаху, их же онии новогородстии людие невегласи государем зовут себе Великым Новымгородом"¹⁰.

Однако то, что из Москвы казалось "единым кричанием'', в действительности было строго упорядоченной государственной сис­темой, юридически более организованной, чем абсолютная власть московских самодержцев. Псковская грамота определяет строгое разделение власти между князем и посадником с одной стороны, и вече с другой. "А князь и посадник на вечи суду не судят, судити им у князя на сенях, взираа в Правду" - указывается в 4 статье ПСГ. «А которой строке пошлинной гра­моты нет, - и посадником доложить Господина Пскова на вечи, да тая строка написать. А которая строка в сеи грамоте нелюба бу­дет Господину Пскову, ино та строка волно выписать вон из грамоты» - заключает основной текст Псковского кодекса статья 108. Суд в Пскове вершится князем и посадником по законам, принимаемым Господином Псковом на вече. Когда в июне 1484 г. псковские посадники "грамоту новую списали и в ларь вложили на сенях, со князем Ярославом, а Псков того не ведает"¹¹, то есть приняли закон в обход веча, в городе разразилась страшная смута, вошедшая в историю под названием "брань о смердах".

Из ганзейских источников нам известно, что возглавлявшие исполнительную власть в Hoвгopoдe степенный поcaдник и тысяцкий, постоянно подчеркивали свою зависимость от веча. Они объясня­ли иностранным купцам, что «не одни решают новгородские дела, а на то есть Божья Воля и Великий Новгород»¹². "Великий Новго­род" -это вече, динг (ding) в ганзейской переписке. Дингом германо-скандинавские народы называли свои общинные собрания.

Посадник и тысяцкий избирались также на вече. На найденном в 1957 г. в Новгороде акку­ратном прямоугольном кусочке бересты [грамота № 298] выписаны имена отчества четырех мужчин в винительном падеже. Очень воз­можно - что это древний избирательный бюллетень¹³. С другой сторо­ны, в письме, отправленном из Новгорода представителем Ганзейско­го союза в 1439 г. говорится, что «они (новгородцы) назначают и снимают их (посадника и тысяцкого) гаданием (gisse)» , то есть с использованием, по всей вероятности, той же процедуры, что и при избрании главы Новгородского государства – архиепископа.

Из Новгородской первой летописи известно, что, собравшись на Ярославовом дворище вече утверждало трех иеромонахов претен­дентами на архиепископскую кафедру. Окончательное же решение и тут предоставлялось "Божьему суду'' - священник вынимал наугад два жребия из трех, положенных на престол кафедрального Софийского собора. Тот претендент, имя которого было начертано на третьем жребии, становился Владыкой Новгородским¹⁴. Возможно, грамо­та №298 - это бюллетень, с помощью которого определялись канди­даты, которых большинство веча считало достойными принять участие в метании жребия на должность посадника или тысяцкого.

Для Московского великого князя казалось невероятным кощун­ством, что бы смерды, шилники и прочие "безъименитые мужики'', или, по слову Холмогорского летописца - "худые мужики вечники", своей волей утверждали и отменяли законы, назначали и смещали посадников, призывали и изгоняли князей, да ещё именовали себя «господами». В Москве простолюдин ушел из общественной в частную жизнь, передав, волей или неволей, гражданские права свои чиновникам великого князя. И вскоре, между прочим, в московском законодательстве мы уже встретим недоверие к слову человека на суде, подозрение свидетелей во лжи, а вслед за тем и пытку, как способ выяснить «всю подноготную».

Вечевые республики, напротив, до последних лет существования строили государственность, основываясь на коллективной воле горожан-общинников, на вере в их честность и нравственную ответственность. Правовые кодексы Новгорода и Пскова поз­воляют яснее увидеть этого рядового «мужика вечника». Он не был богат, подчас даже работал "наймитом", но закон был уверен в незыб­лемости его слова, в его готовности отстаивать правду и словом и оружием. Закон не выражал сомнения, найдется ли человек, го­товый постоять за обиженного, защитить ложно обвиненного. А тот, кто стоял за правду в судебном процессе своего "суседа", рискуя и доброй честью и жизнью, тот, конечно, мог столь же решительно поднимать свой голос и на городском вече. Его частная и гражданская жизнь находились в согласии, и результатом этого согласия был Господин Великий Новгород и Господин Псков, а символом - коло­кол, зовущий горожан на вече.

Этот порядок настолько противоречил новым московским обычаям княжеского абсолютизма, настолько расходился с уважением и доверием к простому человеку, которого никто не считал в Москве господином и гражданином, но только холопом и смердом, что, завоевав сначала Новгород, а четверть века спустя Псков, московский государь первым делом «колокол вечной велел свесити …и к Москве же отослал»¹⁵. «Ино бы у вас вечья не было да и колокол бы есте сняли долой вечной, а здеся бы быти двем наместником» – объявлял свою волю псковичам Московский Великий князь Василий Иванович. «Месяца генваря въ 13, на память святых мученик Ермолы и Страстоника, спустиша вечной колокол Святыя Живоначальныя Троица, и начаша псковичи, на колокол смотря, плакати по своей старине и по своей воли… тоя же нощи повезоша вечной колокол к великому князю…»¹⁶.

Кончилась эпоха вечевого самоуправления. Гражданин северорусских народоправств превратился политически, а вскоре и граждански в бесправного холопа великого князя Московского.

1 Грамота .№497, перевод – «Поклон от Гаврилы Постника к моему зятю и куму Григорию и к сестре моей к Улите. Хоть бы вы поехали в Город (т.е. в Новгород – А.З.) на радость мою и не пренебрегли нашим приглашением. Дай Бог вам радостей, а мы вашего приглашения без внимания не оставим». А.В.Арциховский, В.Л.Янин. Новгородские грамоты на бересте из раскопок 1962-1976 годов. М. :Наука, 1978. – С.90-91.


2 Анализу этого документа посвящена книга Ю.Г.Алексеева, "Псковская Судная грамота и её время". Л.,: Наука», 1980.


3 Нумерация статей Псковской Судной грамоты даётся по работе Ю.Г.Алексеева. В скобках указаны номера статей по «Памятникам Русского права» Вып.2. М.1953. – С.286-301.


4 Текст Новгородской Судной грамоты цитируется по изданию: Памятники русского права. – Вып.2, М.,1953. - С.212-218. Нумерация статей по этому изданию.


5 Пространная редакция. Суд Ярославль Володимерич. Правда Русьская.- Ст.21-22 // Российское законодательство Х-ХХ веков. Т.I. M.:Юриздат, 1984. – С.65.


6 А.А.Зимин, Феодальная государственность и Русская Правда// Исторические записки. –Т.76, М.,1965. –С.230-275.


7 Эклога, Византийский законодательный свод VIII века. М.,1965.


8 Приговор 22 августа 1556 г. «О губныхъ дѣлахъ» ст.8 // Законодательные акты Русского государства второй половины XVI – первой половины XVII века. Тексты – Ленинград: «Наука», 1986.– С.40.


9 С.Г.Пушкарев. Обзор Русской истории. Спб. Лань, 1999. – С.95-96.


10 Полное собрание Русских летописей, -Т.XXV. – C.285-286.


11 Первая Псковская летопись // Псковские летописи. Вып.1. М.-Л., 1941. – С.79.


12 И.Э.Клейненберг. Известия о Новгородском вече первой четверти XV века в ганзейских источниках // «История СССР», 1978, №6.- С.170-175.


13 Таково, например, мнение, высказанное А.В.Арциховским. – Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956-1957 гг.).- М., 1963, - с.129.


14 Новгородская Первая летопись. М.-Л., 1950. – С.413-414 [запись под 1421 г.].


15 Холмогорский летописец, л.428 // ПСРЛ. - Том XXXIII. Л. "Наука",1977. – С.135.


16 Повесть о Псковском взятии // Памятники литературы Древней Руси. Конец XV- первая половина XVI века. Москва: "Художественная литература", 1984.- С.368-70.



АНДРЕЙ ЗУБОВ