Эмиграция стала заметным фактом русской жизни в последней четверти Х1Х - начале ХХ века. Она была в основном экономической, хотя в то время немало евреев покидало пределы Российской империи, опасаясь погромов и стремясь вырастить детей свободно, без оскорбительных ограничений, налагаемых на иудаистов российским законодательством. Бежали из России и деятели радикальных левых и националистических нерусских партий. А многие зажиточные российские подданные предпочитали годами, а то и десятилетиями жить за границей на ренту от российских имуществ, не теряя при этом ни российского гражданства, ни прав состояния. Эмигрантами их никто не считал.

Основная же российская эмиграция мирового значения, получившая название «первой волны», порождена была небывалой еще в истории национально-государственной катастрофой происшедшей России в 1917 году, и повлекшей закрытие границы – тоже небывалое в современной истории событие - на целых семьдесят лет.

В годы войны 1941-45 гг. и оккупации части территории СССР немцами, граница неизбежно приоткрылась на Запад, и за границами СССР оказалось около 5 миллионов советских граждан, военнопленных и перемещенных лиц. В 1945-47 годах большая часть из них добровольно вернулась или была насильственно возвращена в СССР. Выдачи удалось избежать всеми правдами и неправдами примерно 400 тысячам человек. Их стали именовать «второй волной» эмиграции.

А в 1970-е годы дряхлеющий советский режим допустил ограниченный исход определенных категорий людей, которые могли доказать свое еврейское или немецкое этническое происхождении. В это время участились случаи невозвращения совграждан из поездок за «железный занавес». Особенно часто оставались писатели, знаменитые артисты. Кое-кого высылали насильно. Среди эмигрантов поневоле самым известным был Александр Солженицын. По аналогии с первой и второй эта волна эмиграции, продолжавшаяся до самого краха большевицкой тоталитарной системы, получила название «третьей». С 1970-х по конец 1980-х годов СССР покинуло около 350 тысяч человек.

Русская - добровольная или вынужденная – эмиграция, совершившаяся в силу захвата власти большевиками и последующей за ней пятилетней гражданской войны – явление в мировой истории уникальное: по численности , по составу - одновременно всесословному и элитарному, по длительности - 70 лет, по политическому значению и богатейшему культурному творчеству.

Еще до поражения Белого Движения за границей оказались многочисленные представители политического мира, деловой среды, собственно все те, кому опасно, да и не к чему стало жить в большевицкой России. «Из России ушла не маленькая кучка людей, группировавшаяся вокруг опрокинутого жизнью мертвого принципа, но все те, в руках которых было сосредоточено руководство страны», - писал известный юрист Борис Нольде в первом номере « Последних Новостей», парижской, уже эмигрантской ежедневной газеты, основанной 1 апреля 1920 г. - В Париже и Берлине оказались многие представители политического мира, деловой среды, банкиры, промышленники, журналисты, адвокаты, врачи... они сознавали себя остовом государства».

После прекращения военных действий на фронтах социология эмиграции изменилась: более четверти покинувших страну принадлежали теперь к Белым армиям, сражавшимся под Петроградом, на крайнем Севере, но, главным образом, на Юге России – в Крыму, на Дону и Кубани, и в Сибири. Первый поток прибыл в январе 1920 г. из Одессы, поспешно сданной французским командованием: 50 000 человек, число несоразмерное со всеми кто хотел бежать, смогли эвакуироваться в трехдневной срок; второй, после поражения генерала Деникина, из Новороссийска в марте 1920 года, наконец, третий, наиболее многолюдный, в ноябре - из Крыма, куда генерал Врангель, ставший главнокомандующим, перевел часть армии из Кубани, и где продержался чуть более полугода. Врангель провел беспримерную эвакуацию: «Все что было в состоянии сражаться (70 000 человек), - писал он, - а также флот, все раненые офицеры без исключения и семьи военных и невоенных. Общее число эвакуированных достигло 130 000». Сходное число, более ста тысяч человек, в октябре 1922 г., когда пало последнее небольшевицкое правительство во Владивостоке, хлынуло в китайскую Маньчжурию и обосновалось преимущественно в Харбине. Наряду с военными потоками, многие в частном порядке переходили еще не запертые наглухо новые границы - финскую, эстонскую, польскую, румынскую. Завершением исхода был «царственный подарок» Ленина, осенью 1922 г., снарядившего «философский пароход», на котором были высланы навечно, под угрозой расстрела при попытке возвращения, 170 представителей интеллигенции. После 1922 г. из России уже выезжали только единицы, пользующиеся командировками, чтобы оставаться на Западе. А к концу 1920-х гг. и этот путь был фактически прегражден.

Британская комиссия Д. Симпсона в 1922 г. насчитала 863 тыс. «русских» эмигрантов, а согласно Лиге Наций общее число (включая армян, грузин, украинцев и др.) составило 1 160 тыс. Численность «Зарубежной Руси» оценивалась и более высокими цифрами – Ленину виделось 2 млн. – что оправдано только в том случае, если включить в ее число около 700 тыс. русских, никуда не эмигрировавших, а очутившихся за рубежом в результате изменения государственных границ – в Польше, Литве, Эстонии, Латвии, Румынии, Финляндии. Здесь они ощущали себя не эмигрантами, а национальным меньшинством.

Значение эмиграции 1917 – 22 года не только в ее количестве, но и в интенсивности ее исхода, и в ее высоком уровне. Российская диаспора состояла из представителей многих классов, не исключая рабочих и крестьян. Это был «сколок» общества, но социальные группы были представлены не пропорционально. Поэтому эмиграция ассоциируется, прежде всего, с элитарными слоями. Те, кто ее составляли, вынуждены были уехать во избежании насильственной смерти или неминуемого ареста, кое-кто в начале еще думал, о возможности возврата, но окончательное поражение Белой армии эту надежду превратило в изнуряющую мечту.

Можно было говорить, что это была не эмиграция русских, а исход самой России. Эмиграция располагала всеми государственными признаками: унаследовала блестящий дипломатический корпус, консульства и посольства оставались в ее распоряжении, в ее рядах было четыре бывших премьера, как царского (В.Коковцев, А.Трепов), так и временного (Г.Львов, А.Керенский) правительств, три возглавителя белых правительств (А.Деникин, П.Врангель, М.Дитерихс), десятки министров, депутатов Государственной Думы и Учредительного собрания, два возможных претендента на царский престол (великие князья Кирилл Владимирович и Николай Николаевич), один из которых был к тому же и главнокомандующим Русской армией в первые годы Великой войны, сотни генералов и высших офицеров, управляющих разоруженными, но не вполне расформированными войсками. В Японии находилась часть государственной казны, восстановились союзы Земгора, общественные и профессиональные организации, журналистов, адвокатов и др., образовался Синод епископов, продолжили свою деятельность все российские партии (за исключением, разумеется, большевиков). Словом, на лицо были все составные части государства, но без самых существенных его основ - территории, централизованной власти, видимого единства, к чему прибавлялась распыленность по разным странам, нищета большинства эмигрантского «населения» и невозможность конкретных применений своих сил. Зарубежная Россия была вполне реальным русским сообществом по своему внутреннему значению и по видимым действиям. Очутившиеся на чужбине участники Белого движения были горды тем, что не капитулировали перед большевиками, а лишь отступили за границу для продолжения борьбы. - генерал Врангель мыслил эвакуацию как временную необходимость и рассчитывал, что если «Запад поймет мировую опасность большевизма и даст средства сохранить армию, то наш исход может привести и к победе».

В эмиграции оказался почти весь цвет русских мыслителей, в частности те четверо, что определили в начале ХХ века, в знаменитых «Вехах» поворот от марксизма к идеализму, а затем и к христианскому мировоззрению - Николай Бердяев, Сергей Булгаков (ко времени высылки из РСФСР уже священник), Семен Франк, Петр Струве. Прибавив к ним имена Льва Шестова, Николая Лосского, Льва Карсавина, Георгия Федотова, Вячеслава Иванова, Федора Степуна, Павла Новгородцева, Александра Изгоева, Ивана Ильина, мы легко убедимся, каким потенциалом мысли обладала эмиграция. Оставшийся в России великий ученый и философ, о.Павел Флоренский был вскоре сослан, а затем в 1937 году расстрелян, философ Густав Шпет – расстрелян, Сергей Аскольдов сослан, запрещен к публикации и во время войны, под конец жизни, вырвался на Запад. Русская философская и религиозная мысль в ХХ веке могла процвести лишь в эмиграции, на Западе. И сейчас в России ставят вопрос: ныне, когда все книги великих мыслителей напечатаны, вернулся ли «философский пароход», как можно было ожидать, на родину или он так и остался достоянием эмиграции? Но тот же вопрос не ставится о других областях науки, искусства, в которых первая эмиграция была столь же богата когда сопоставляешь ее представителей с теми, кто остались в Советской России, то ли, потому что побоялись уехать («Но трудно плыть, а звезды всюду те же» (Мандельштам) или им это не удалось (Михаил Булгаков), или сознательно решили до дна испить чашу, уготованную родине (Анна Ахматова).

В противоположность умиравшему свободному творчеству в «подсоветской России» творческая жизнь русского Зарубежья била ключом. Тут достаточно в каждой сфере назвать несколько имен: среди композиторов, Сергея Рахманинова, кстати, покинувшего Россию одним из первых, так как почуял еще в 17 году необратимость событий, Игоря Стравинского, Николая Медтнера: писателей Ивана Бунина (первого русского лауреата Нобелевской премии по литературе), Алексея Ремизова, Ивана Шмелева, Бориса Зайцева, Дмитрия Мережковского, Зинаиды Гиппиус, Владимира Набокова, Владислава Ходасевича; художников Кандинского, Шагала, скульптора А.Архипенко, среди исполнителей мирового значения Федора Шаляпина, Анны Павловой, хор донских казаков Сергея Жарова, балетные постановки Г.Баланчина. В ученом сообществе - одного из создателей телевидения, Владимира Зворыкина, лауреатов Нобелевской премии экономиста В.Леонтьева и физика И.Пригожина. В мире знали вертолеты И.Сикорского, самолеты А.Северского, социологическую теорию Питирима Сорокина, исторические труды Георгия Вернадского. Но остановимся, ибо перечню не будет конца. Само присутствие таких величин в изгнании свидетельствовало о том, что в России не всё благополучно.

Изгнание стало не только триумфом свободы над рабством на родине, но и трагедией обездоленности, ужасом беспочвенности. Жили на чемоданах, мечтая о возвращении в освобожденную Россию. Но по мере того как гасли надежды на скорую гибель большевизма, отчаяние эмиграции всё возрастало. В 1930-е годы многие личные судьбы были сломлены. Участились случаи самоубийств, в частности среди молодых поэтов: Борис Поплавский (1903-1935); Николай Гронский (1909-1934). У других крепнет желание уйти из эмиграции в западную культуру или появляется соблазн примириться с советским ужасом и даже, в страшнейшие годы, «вернуться на родину». В этом отношении характерна трагическая судьба Марины Цветаевой, соблазн, правда, начался с ее мужа, доблестного офицера Белой армии, перешедшего в эмиграции на службу НКВД, вплоть до участия в одном из заказанных этим учреждением убийств. Но Цветаева страдала и сама по себе, пыталась стать французским писателем, уже в 1926 году спрашивала себя в стихах: «Кто мы? Да по всем вокзалам... Кто мы? Да по всем заводам...». И, описав неизбежные страдания не только по бедности и по своей чужести, но и от опустошенности призрачного изгнаннического бытия, заключала трагически: «Всеми пытками не исторгли!/ И да будет известно там:/ Доктора узнают нас в морге/ По не в меру большим сердцам!»

Молодой Набоков в 1927 г. писал в Берлине: «Бывают ночи: только лягу,/в Россию поплывет кровать,/и вот ведут меня к оврагу,/ведут к оврагу убивать./Проснусь, и в темноте, со стула, /где спички и часы лежат,/в глаза, как пристальное дуло,/глядит горящий циферблат./ Закрыв руками грудь и шею,/ - Вот-вот сейчас пальнёт в меня – /я взгляда отвести не смею/ от круга тусклого огня. /Оцепенелого сознанья коснется тиканье часов, /благополучного изгнанья/ Я снова чувствую покров./Но сердце, как бы ты хотело,/Чтоб это вправду было так:/ Россия, звезды, ночь расстрела/ И весь в черемухе овраг».

В эмиграции, это было иной раз скрытое, не всегда осознанное, сострадание всем бедам и смертям, обрушившимся на родину. И не случайно Цветаева поехала «как собака» (по собственному выражению) за мужем в СССР на свою собственную смерть, а Набоков порвал в своем творчестве с родным языком. В оценке эмиграции следует учитывать и этот аспект...

Но желанию отказаться от тяготы эмиграции противостояло мистическое убеждение писателей и мыслителей: «мы не в изгнании, а в послании».

Один из первых, кто поставил себе этот вопрос, был Мережковский. В 1926 г. он писал: «Что такое эмиграция? Только ли путь с родины, изгнанье? Нет и возвращение, путь на родину. Наша эмиграция – наш путь в Россию. Emigrare значит «выселяться». Слово это для нас неточно. Мы не выселенцы, а переселенцы из бывшей России в будущую. Два пути переселения: один – там, в бывшей России, через страшную родную пустыню, другой – здесь, через пустыню мiра: два крестных пути, и мы не знаем какой их них более крестный...» Мережковский чувствовал, что эмиграция обречена на длительный срок: «сорок лет, может быть, будем блуждать в пустыне, и кости наши в нее падут, но мы должны идти через нее в Обетованную землю». Он чувствовал, что его поколению, не дожить до свободной России, но даже он ошибся - на возвращение потребовалось не сорок лет, а целых 70. Но Мережковский понимал духовно-нравственную силу эмиграции. Сравнивая русскую эмиграцию с иудейским рассеянием или с вавилонским пленением Израиля, он настаивал на одинаковом значении страдания: «Сами себе мы кажемся очень слабыми, потому что очень страдаем. Но если в порядке низшем, эмпирическом страдание всегда есть слабость, то в порядке высшем, духовном - не всегда, здесь оно может быть и силой... Сила героя познается в трагедии. Русская эмиграция – действующее лицо великой русской трагедии». Эти слова, несомненно, верны и прорицательны.

Изгнание виделось русским эмигрантам временной долей, а «послание» изгнанничества заключалось в том, чтобы:

Свидетельствовать миру о зле коммунизма, которому множество русских людей отчаянно сопротивлялось, и предупреждать об его крайней опасности для всего мира.

Хранить «светоч русской культуры» и православия, попираемый на родине, заниматься творчеством духовным и культурным в условиях свободы. Получив приказ из ОГПУ покинуть РСФСР, находясь в удрученном состоянии, Николай Бердяев посетил своего московского духовника, протоиерея Алексея Мечёва, который ему сказал: «не смущайтесь, езжайте смело, Ваше слово должен услышать Запад». В устах святого старца, это означало, что миссия изгнанничества – свидетельство о духовной сути большевизма, о русской религиозной мысли, о православии, с которым в те годы Запад совершенно не был знаком.

Продолжать борьбу против большевиков, не только, и даже не столько военными средствами, сколько сохранением и развитием России, уничтожаемой на терзаемой комиссарами родине.

Первый шаг к этому: сохранить в эмигрантской среде основные национальные ценности - язык, культуру и ее носителей, образованных и свободных русских людей, и передать русскость молодому поколению. Много усилий было посвящено открытию русских школ начальных и средних, а так же и высших курсов, что отвечало и насущной потребности, так как не все могли учиться в иностранных школах, по незнанию местных языков.

Быть может, следует обратить особенное внимание на богословское и церковное творчество той части эмиграции, которая поняла, что ей дана редкая в истории России возможность строить Церковь в полной свободе от государственного контроля и опеки. Тут, прежде всего, следует упомянуть создателя Экзарзата Западной Европы доблестного и смиренного митрополита Евлогия (Георгиевского), самого крупного православного богослова ХХ века - протоиерея Сергия Булгакова и гениальную иконописицу сестру Иоанну Рейтлингер. Митр. Евлогий и о.Сергий ещё не признаны святыми, хотя этого заслуживают. Но уже целый ряд их учеников сподобились канонизации Вселенским Патриархом. В частности поэт, художник, богослов, а главное друг обездоленных и нищих, монахиня Мария Скобцова, ее сын Юра, ее духовный отец, священник Дмитрий Клепинин и близкий друг, Илья Фундаминский. Все четверо погибли за свои жертвенную веру в немецких концлагерях. А на другом конце Европы причислены к лику святых Иван Лаговский, член Русского Студенческого Движения, схваченный советскими властями в 40-м году в Эстонии и почти тут же расстрелянный и студент, эмигрант из России Александр Шморель, казненный за антинацистскую деятельность в Мюнхене в июле 1943. И хочется еше прибавить три имени из Парижской русской среды, трех людей, ставших первыми сопротивленцами-антинацистами во Франции и казненных немцами: молодых ученых Бориса Вильде, Анатолия Левицкого и княгиню Викторию Оболенскую.

Да были люди в это время, несомненно, и в порабощенной и замученной России, но не в меньшей мере в духовно страдающей, но и свободной творчески первой русской эмиграции. Их послание дошло до мира, прозвучало на всех мировых языках, явило себя на всех континентах. Дошло оно и до России. Надеюсь, что дошло. Ведь послание должно быть прочитано и пережито на родине – именно в этом сокровенная и великая мечта русской «первой волны», именно в этом ее надежда и ее завет.