«Консервативная революция» была очень влиятельной группировкой в Веймарской Германии в 1920-е годы. Это идейное течение насчитывало немало блестящих умов и рафинированных стилистов (Эрнст Юнгер, Артур Мёллер ван ден Брук, Ганс Церер, Эдгар Юнг и др.). Австрийский писатель Гуго фон Хофмансталь, который в 1927 году пустил в обиход понятие «Консервативная революция», определил это течение как восстание против невыносимо-неромантического XIX века, как поиск путей преодоления связанных с ним идей.
Консервативная революция парадоксальным образом объединяла понятия, которые отрицают друг друга. Ведь консерваторы обычно пытаются защитить старое от посягательств революционеров, а революционеры стремятся к разрушению старого во имя нового. Консервативные же революционеры объединяли эти две противоположные установки – были одновременно и радикальными разрушителями и реставраторами. Разрушить они хотели немецкую демократию, возникшую после поражения Германии в Первой Мировой войне. Немецкий политолог Ханс Бухгейм пишет в этой связи: «Национальная спесь, не желающая смириться с военным поражением, пока что еще не могла двинуться на своего врага и потому ополчилась против собственного государства, как если бы ликвидация этого государства была первым условием национального возрождения».
Так что, по отношению к возникшей в ноябре 1918 г. немецкой демократии консервативные революционеры были революционно настроены. А что же они хотели сохранить? Пытались ли они возродить возникшую в 1871 и разрушенную в 1918 году Вторую германскую империю? Ни в коем случае. Эту Вильгельмовскую империю Консервативные революционеры считали царством посредственности и мещанства. Не по ней они тосковали. Возродить они хотели не ее, а давно ушедший в небытие средневековый Германский Рейх. Они тосковали по рыцарству, вдохновляющемуся миссионерскими идеями; и по иерархически построенному сословному государству с почти непроницаемыми социальными перегородками, в котором каждое сословие несло обязанности по отношению к общественному целому, а не думало только о своих правах.
Но можно ли себе представить что-то более утопическое, чем попытку восстановить структуры ушедшие в небытие более полутысячи лет назад? Были ли консервативные революционеры обречены на неудачу? Вряд ли: ХХ столетие было веком реализации самых фантастических утопий. Сталину, например, удалось осуществить давнюю мечту радикальных социалистов, стремившихся к полному уничтожению частной собственности. Когда Маркс и Энгельс в феврале 1848 г. в «Коммунистическом манифесте» писали, что главной целью коммунизма является упразднение частной собственности, эта идея казался всего лишь выдумкой абстрактно мыслящих молодых людей – своего рода «шигалевщиной», как назвал бы такого рода постулаты Достоевский. Однако 82 года спустя, во время коллективизации сельского хозяйства в СССР, эти «шигалевские» идеи были почти полностью осуществлены. Гитлер, в свою очередь, почти полностью осуществил идеи радикальных антисемитов XIX века, мечтавших о «Европе без евреев». Николай Бердяев говорил, что в XIX столетии часто приходилось слышать сожаления, что утопии хоть и прекрасны, но не могут быть осуществлены; в ХХ веке человечество столкнулось с тем, что утопии легко осуществлять, вопрос в том, как предотвратить их осуществление.
То, что говорил Бердяев, касалось и консервативных революционеров. Их мечты о построении Третьего рейха, по образцу Рейха первого - средневековой германской империи, в немалой степени очистили путь для создания нацистского рейха. Утопичность грез «консервативных революционеров» придавала их стремлению к реализации их утопий еще большую динамичность. Эта динамика была, однако, направлена в первую очередь не на созидание, а на разрушение существующего тогда в Германии и Европе порядка и вдохновляющих его идей – в первую очередь либерализма, парламентаризма и идей правового государства.
Заимствованный у Запада либерализм был объявлен консервативными революционерами смертельным врагом немцев — да и всего человечества. Для одного из ведущих авторов консервативной революции, Мёллера ван ден Брука, либерализм являлся "моральным недугом народов": он олицетворяет собой свободу от убеждений и выдает ее за убеждение. Вовлечение Германии в круг либерально-демократических государств – результат, интриг коварного Запада. Сам то Запад, продолжает идеолог Консервативной революции, к либеральному яду нечувствителен, на самом, деле никто там не верит всерьез в принципы либерализма. А вот в Германии их принимают за чистую монету. Не видят, что либерализм несет с собой разложение и гибель. Западные державы не сумели одолеть немцев в честном бою – и теперь пытаются погубить Германию с помощью революционной и либерально-пацифистской пропаганды. И глупые немцы покорно глотают эту отраву. Герман Раушнинг, в прошлом сторонник консервативной революции, находил позднее, что мифы и легенды, которыми было окутано поражение Германии в Первой Мировой войне, довели страну до состояния, близкого к массовому помешательству.
Упоение консервативных революционеров их собственными национальными бедами было таким же безграничным, как и их мания величия. По их мнению, единственное средство уврачевать страдания немцев – это мировое господство. "Владычество над землей – таково средство сохранить жизнь, предоставленное... народу перенаселенной страны, – считает ван ден Брук. – Вопреки всем противоречиям, устремления людей в нашей перенаселенной стране направлены к единой цели: нам необходимо пространство".
Критики Запада из лагеря консервативной революции мечтали о новом вооруженном походе против западных держав. Война была, по их убеждению, той стихией, где немец чувствует себя вольготно. Эрнст Юнгер писал, что немец, обряженный в гражданское, буржуазное одеяние, выглядит смехотворно. Почему? Да потому, что он по своей натуре бесконечно далек от идеи индивидуальной свободы и, следовательно, от буржуазного общества. Существует только одна масса, которая не вызывает смеха: это армия. Освальд Шпенглер вещает: "История государств есть история войн. Идеи, требующие решений.., отстаивают не словами, а силой оружия".
Прославляющим войну и насилие немецким противникам парламентской демократии она представлялась "нерыцарственной". Ноябрьская революция 1918 г. оказалась неспособной защитить страну, писал Эрнст Юнгер. Она обернулась против солдат на фронте. Мужество, честь, мужская стойкость – эти понятия были ей чужды. Освальд Шпенглер с презрением пишет о "неописуемо безобразных" ноябрьских событиях 1918 г.: "Никакого величия, ничего вдохновляющего. Ни одной по-настоящему крупной фигуры. Ни единого слова, выдерживающего испытания временем. И даже ни одного отважного преступления".
Для блестящего правоведа Карла Шмитта Веймарская республика по сути не была государством. Отдельные сегменты общества (партии, союзы, связанные общими интересами, и т.п.) захватили власть в стране и злоупотребляют ею ради собственной выгоды. Государство как воплощение общего дела практически упразднено. В правовом государстве, сетует Шмитт, распоряжаются не люди и не начальство, а законы. Исконное и нерушимое понятие власти подменено абстрактными нормами. Ученик Шмитта Эрнст Форстхоф добавляет: честь и достоинство – личностные категории; правовое государство устраняет все личное; поэтому оно не знает понятий чести и достоинства.
В стане консервативной революции распространилась мечта о настоящем хозяине – тоска по Цезарю. Харизматический вождь должен был заменить господство внеличных институтов владычеством воли. В лице этого сверхчеловека должен был возродиться исконно-личный характер политики. Отныне пусть снова властвуют герои, а не доктрины, классы или анемичные учреждения.
Эрнст Никиш, приверженец консервативной революции, впоследствии отошедший от нее, писал в 1936 г. что немецкая буржуазия насытилась безликой законностью, презирала свободу, охраняемую законом; эти массы хотели служить конкретному человеку, преклониться перед личным авторитетом, перед диктатором. Неожиданные зигзаги, прихоть и произвол "вождя" они готовы предпочесть строгой предсказуемости раз и навсегда гарантированного законного порядка.
Мировой экономический кризис 1929 г. нанес еще один удар по либеральному мировоззрению. Рухнула вера в то, что либеральная система способна к саморегуляции. Свободная игра экономических сил, принцип конкуренции оказались не в состоянии предотвратить хозяйственный крах. Впрочем, зашаталась не только либеральная модель. Кризис испытало тогда и социалистическое мировоззрение. Блестящий русский эмигрантский историк и публицист Георгий Федотов в 1931 г. писал, что идея социальной справедливости и защиты угнетенных потеряла привлекательность; вместо этого в Европе повсеместно растет самый безудержный национальный эгоизм, готовый оправдать всякое распространение собственной нации в ущерб другим народам. Когда увядает вера в разум, в науку и прогресс, в человеческую способность овладеть как природными, так и социально-экономическими процессами, бьет час певцов культурного пессимизма и иррационализма, – бьет час консервативной революции.
На так называемые народные массы, равно как и на массовые партии, консервативные революционеры взирали сверху вниз - эти партии были неотъемлемой частью Веймарской системы, внушавшей им отвращение. Многие представители консервативной революции посмеивались над планами Гитлера совершить в Германии "легальную революцию" с помощью избирательных бюллетеней. Эрнст Юнгер считал, что, пересев на парламентского коня, Гитлер лишь демонстрирует свою ослиную глупость. Эрнст Никиш добавлял в 1932 г.: кто избегает открытого столкновения, – как Гитлер – тот уже побежден.
Несмотря на подобную критику, большинство консервативных революционеров с восторгом приветствовало лавинообразные победы НСДАП в начале 30-х годов. Для них эти победы знаменовали конец ненавистной либеральной эпохи, начало национального возрождения. Некоторые круги Консервативной революции – и прежде всего группа, объединившаяся вокруг журнала "Ди Тат" ("Действие") и его издателя Ганса Церера, – искали сближения с нацистской партией, пытаясь подчинить ее своему влиянию. Консервативные революционеры считали себя хладнокровными политиками, их расчет был – позволить нацистам провести предварительную подготовку к последующей "подлинной" национальной революции. Решающим моментом подготовительной работы было свержение Веймарской республики. А там уж консервативные революционеры возьмут руководство в свои руки. Однако, после 30 января 1933 г. они уже никому не были нужны.
Лишь постепенно консервативные революционеры, подобно ученику чародея, начали понимать, каких демонов они растревожили. Утрата иллюзий приняла довольно широкие масштабы. Одни из тех, кто подготовил события 30 января 1933 года, пали жертвой нацистской деспотии (Эдгар Юнг), другие ушли во внутреннюю эмиграцию (Эрнст Юнгер). Но грезы консервативных революционеров о национальной диктатуре, об упразднении либерального государства «без чести и достоинства», о Германии готовой к войне и безграничной экспансии, вплоть до господства над миром, их тоска по сильной руке, по завершающей историю «третьей империи» воплотились 30 января 1933 г. в установленный нацистами Третий рейх. И первое время после образования Третьего рейха многие консервативные революционеры относились к новому государству как к собственному детищу.
Идеология консервативных революционеров во многом напоминает идейные установки их российских современников, однако, не в советской России, а в эмиграции.
Большевиков, несмотря на их презрение к либерализму и парламентаризму, лишь с большими оговорками можно считать антизападниками в духе консервативной революции. Они вовсе не были склонны отвергать Запад как таковой. Тезис о предстоящем "закате Европы" их не убеждал. Европейская буржуазия – вот кто был обречен, а отнюдь не весь Запад. Предчувствие близящегося конца у правящих классов, утверждали большевики, лишь подтверждает коммунистический прогноз – крушение капитализма, которое стоит уже на пороге. Модная на Западе пессимистическая философия Освальда Шпенглера – верное классовое предчувствие буржуазии, не замечающей, однако, пролетариата, который должен ее заменить, писал Троцкий в 1922 г.
Ленин еще в начале ХХ века считал нелепостью пророчества о гибели Запада. Они стимулировались победой Японии над царской Россией в 1905 г. Ленин приветствовал победу японцев, но это вовсе не означало, что он верил в некий особый азиатский путь, отличный от пути Европы. Вот что писал Ленин накануне первой мировой войны о борьбе Азии за освобождение, усилившейся после русско-японской войны: "Не значит ли это, что сгнил материалистический Запад и что свет светит только с мистического, религиозного Востока? Нет, как раз наоборот. Это значит, что Восток окончательно встал на дорожку Запада, что новые сотни и сотни миллионов людей примут отныне участие в борьбе за идеалы, до которых доработался Запад. Сгнила западная буржуазия, перед которой стоит уже ее могильщик-пролетариат".
Все это свидетельствует о том, что в традиционном русском споре западников и славянофилов большевики занимали скорее радикальную западническую позицию. Веру в особый путь России они не разделяли. Если у России и было своеобразие, то оно сводилось, по мнению большевиков, к ее отсталости. Подобно другим русским западникам от Петра I до Сергея Витте, они только и мечтали о том, чтобы догнать высокоразвитые страны Запада.
Совершенно иначе смотрели на Запад и на петровский замысел европеизации России некоторые эмигрантские течения – в особенности возникшее в 1921 году евразийское движение. Евразийцы считали, что Петр I своей реформой уничтожил тот фундамент, на котором покоилась мощь России. Ни одному из иностранных завоевателей еще не удавалось до такой степени разрушить национальную культуру и формировавшийся веками национальный уклад, писал один из основоположников евразийства, князь Николай Трубецкой. Речь идет отнюдь не о тоске по старине. Нужны новые пути, ибо традиционные - левые идеологии потерпели фиаско. Новые идеологии, писал Трубецкой, в действительности ни левые, ни правые, ибо они находятся в иной плоскости отсчета. Радикально новое есть не что иное, как обновление глубокой древности, другими словами, новая идеология ориентирована не на вчерашний день. Евразийцы отвергали петербургскую Россию во имя Святой Руси. И тут видна аналогия с консервативной революцией, которая отвергла Вильгельмовскую Германию во имя средневекового рейха.
Своим радикальным отрицанием Запада и характерных для Запада идей, в особенности либерализма, евразийцы во многом напоминают консервативных революционеров. Параллелизм заметен и в политической структуре евразийского движения и немецкой консервативной революции. Оба течения носили подчеркнуто элитарный, «аристократический» характер; оба основывались на вере во всемогущество идей. Евразиец Петр Савицкий писал в 1923 году о том, что народы будут управляться идеями, а не учреждениями, что коммунизм можно преодолеть лишь при помощи другой, еще более высокой и всеобъемлющей идеи. Обе группировки объединяет также стратегическая задача – овладеть изнутри тоталитарной партией, с тем, чтобы привлечь ее приверженцев к осуществлению своих собственных целей.
Время расцвета евразийства - это одновременно и время расцвета идей консервативной революции: 1920-е годы. Только что закончившаяся Мировая война была событием, в котором консервативные революционеры видели начало новой великой эпохи. От войны они ожидали радикального обновления общества, возможность начать все заново. Для евразийцев же роль Мировой войны сыграла русская революция. В двадцатых годах национал-социалистическая диктатура еще не обозначилась на политическом горизонте, сталинская диктатура только начала вырисовываться. Ни в России, ни в Германии политическая реальность еще не успела принять отчетливый тоталитарный облик, еще казалась «экспериментальной». Это был звездный час идеократических движений, стремившихся изменить мир с помощью идей, а не громоздких и неповоротливых бюрократических механизмов или трудно контролируемых массовых движений.
Евразийцы, в противоположность консервативно-революционным группировкам, действовали вне пределов своей страны, их проповедь никак не влияла на ее развитие. Правда, евразийцы придавали большое значение тому, чтобы их не воспринимали как «обычную» эмигрантскую организацию. Они внимательно следили за развитием событий внутри Советского Союза, им даже казалось, что их идеи находят отклик. Желание участвовать в политическом развитии новой России было у некоторых евразийцев настолько сильным, что их отношение к большевицкому режиму становилось все менее критическим. По этому вопросу возникли резкие разногласия, которые в 1929 году привели к расколу движения. В Париже возникло просоветское крыло евразийцев под руководством Сергея Эфрона и князя Дмитрия Святополк-Мирского, объединившееся вокруг журнала «Евразия». Дело дошло до того, что евразиец К.Чхеидзе в 1929 г. выразил надежду на превращение BKП(б) в партию евразийцев. И он был не одинок.
Когда в начале 30-х годов в России началась большевицкая индустриализация и коллективизация, евразийцы были очарованы гигантским размахом этих преобразований. Евразиец В.Пейль писал в 1933 году о триумфе новой эпохи централизованной плановой экономики, пришедшей на смену устарелому хаотическому ведению хозяйства. Для Савицкого это означало конец подражания Западу. В России возникла грандиозная общественно-экономическая модель, которая, в конце концов, завоюет Запад. (Стоит сравнить с этим «тотальную мобилизацию» и грезы о государстве рабочих и воинов Эрнста Юнгера.)
Кончились двадцатые годы, кончилось и время идеологических экспериментов. Кончилась юность самих евразийцев. Их претензии, как и претензии консервативных революционеров, повлиять «изнутри» на тоталитарный режим обнаружили свою утопичность. Слепое послушание и безоговорочное принесение себя в жертву государству были принципами, на которых строились эти режимы. Таким политическим силам, как евразийцы или консервативные революционеры, там не было места. Вскоре после окончательной победы Сталина и Гитлера оба движения распались.
В послевоенной Германии идеи консервативных революционеров полностью дискредитированы, и их возрождение, в сущности, немыслимо. Совершенно иначе обстоят дела в постсоветской России. Здесь идеи этой группировки пользуются сейчас немалым влиянием. С особой настойчивостью пытается их популяризовать идеолог неоевразийства Александр Дугин, провозглашая их чуть ли не высшей точкой развития западной мысли. Уже не в первый раз России пытаются навязать обанкротившуюся западную идеологию, выдавая ее за последнее достижение европейского ума. Ныне, как и в 1917 году, стране угрожает запоздалая «европеизация» с помощью вытащенных из чулана, безнадежно устаревших идей.
Buchheim Hans. Das Dritte Reich. Grundlagen und politische Entwicklung. München, 1958. С.54.
Бердяев Николай. Новое средневековье. Размышление о судьбе России и Европы. Берлин, 1924. С.121-122.
Не забудем, что немцы именуют Западом страны, расположенные к западу от Германии, в первую очередь Францию, Великобританию и США (прим. А.Б.Зубова).
Moeller van den Bruck Arthur. Das Dritte Reich, Hamburg 1931.
Rauschning Hermann. The Conservative Revolution. New York, 1941.
Jünger Ernst. Der Kampf als inneres Erlebnis. 5 Aufl. Berlin, 1933.
Spengler Oswald. Preußentum und Sozialismus. München, 1920. С. 52-53.
Schmitt Carl. Legalität und Legitimität.
Forsthoff Ernst. Der totale Staat. Hamburg, 1933. С. 13.
Niekisch Ernst. Das Reich der niederen Dämonen. Hamburg, 1953. С. 87.
Федотов Георгий. Социальный вопрос и свобода // Современные записки 47 (1931).
Троцкий Лев. Пять лет Коминтерна. М., 1924. С. 549.
Ленин В.И. Полн. собр. соч. М. 1958-1965. Т. 21. С. 402.
Трубецкой Николай (И.Р.). Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока. Берлин, 1925. С.35-39.
Савицкий Петр. Подданство идеи//Евразийский временник 3, 1923. С. 9-10.
Чхеидзе К. Евразийство и ВКП (б) // Евразийский сборник 6, 1929. С. 38-40.