1. Планы кампании Наполеона

Думаю, после предшествующей лекции у некоторых из вас появился естественный вопрос — как такой великий стратег, как Наполеон, мог попасть в такое ужасное положение, в какое он попал в России? Ведь этот человек блестяще понимал стратегию и до последних дней своего управления французской армией, то есть до конца марта 1814 года, был, в общем-то, почти непобедим. Он выигрывал больше сражений, чем проигрывал. Проигрывали его маршалы, таяло его войско, но сам по себе Наполеон поражений практически не знал. Так же, как есть гении в живописи и в музыке, есть гении и в военном деле. От меня это бесконечно далеко, но я готов предположить, что это действительно так — Наполеон был гением военного дела. По крайней мере, таким его считали все серьёзные военные историки, а военные специалисты считают его таковым до сего дня. Причём он был гением не сражения, а гением кампании. Он мог планировать целую военную кампанию.

В России не очень хорошо известно, что, как это ни странно, Наполеон вовсе не собирался занимать Москву, он видел задачу своей внутрироссийской кампании совсем иначе. Когда к апрелю 1812 года, стало ясно, что выманить Александра и русскую армию в Европу, как в эпоху Аустерлица или в эпоху Прейсиш-Эйлау, не удастся, и надо будет воевать в России, то уже в Дрездене, в апреле, Наполеон говорил Меттерниху: «Мое предприятие принадлежит к числу тех, решение которых дается терпением. Торжество будет уделом более терпеливого. Я открою кампанию переходом через Неман. Закончу я ее в Смоленске и Минске. Там я остановлюсь. Я укреплю эти два города и займусь в Вильне, где будет моя главная квартира в течение ближайшей зимы, организацией Литвы, которая жаждет сбросить с себя русское иго. И мы увидим, кто из нас двух устанет первый: я, от того, что буду содержать свою армию за счет России, или Александр, от того, что ему придется кормить мою армию за счет своей страны. И, может быть, я сам уеду на самые суровые месяцы зимы в Париж». [Metlernich, Mem., т. I, 122]

В этих, я бы сказал, достаточно циничных, но в тоже время вполне разумных словах кроится один большой шифр, который, конечно же, был очень быстро понят. Дело в том, что в такой бедной местности как западная Россия (а это Белоруссия, Смоленская губерния) кормить полумиллионную армию невозможно. То есть, конечно, возможно, но для этого надо грабить до нитки крестьян. Даже учитывая, что в Данциге были заготовлены огромные склады, еду для армии и особенно фураж для лошадей надо добывать на месте. Это, при бедности западно-русского крестьянства, скорее всего вызвало бы восстание. И вызвало.

План был хорош, но не очень. И, наверное, символическим знаменем слабости этого плана было то, что в день перехода великой армии через Неман разразилась ужасная гроза. Несколько часов армия тонула в грязи, колеса повозок были затоплены по половину обода. Но Наполеон не изменил своего плана.

Генералу Себастиани, ранее представителю Наполеона в Константинополе, теперь участнику военных действий, Наполеон говорит: «Я не перейду Двины. Хотеть идти дальше в течение этого года — значит идти навстречу собственной гибели». Он отлично всё понимал.

Уже в Смоленске, после того, как этот город был взят, Наполеон говорил: «Теперь моя линия отлично защищена. Остановимся здесь, за этой твердыней я могу собрать свои войска, дать им отдых, дождаться подкреплений из Данцига. Польша завоевана и хорошо защищена – это результат достаточный. В два месяца мы пожали такие плоды, которых могли ожидать разве в два года войны. Довольно! До весны нужно организовать Литву и снова создать непобедимую армию. Тогда, если мир (la paix) не придет искать нас на зимних квартирах, мы пойдем и завоюем его в Москве». [Ph. P. Segur. Histoire de Napoleon… p. 264.]

Наполеон уже в Смоленске считал, что дальше наступать не следует. Но произошло следующее.

Во-первых, армия потихоньку разлагалась. Необходимость реквизировать у населения всё необходимое приводила к тому, что начались грабежи, которые, конечно, вызвали ненависть местного населения. Во-вторых, как я уже говорил, солдаты Великой Армии, и особенно французы, воспитанники революции, презиравшие христианство, не могли сдержать своего презрения в отношении всего, что было связано с Церковью. Они часто занимались разорением сельских церквей, что тоже, естественно, вызывало ужас и ненависть крестьян, которым внушалось, как вы помните, что Наполеон —антихрист.

В-третьих, Наполеону не удалось переиграть и разгромить Русскую армию. Русские войска под Смоленском соединились, и зимовать в Смоленске означало зимовать под ударами усиливающейся Русской армии в тысяче миль от Варшавы и в почти четырёх тысячах миль от Парижа. Это означало, что любое восстание в Европе практически нельзя будет подавить. А восстания принимали всё более и более грозные очертания, особенно среди немцев. В первую очередь северогерманских немцев-лютеран, но в значительной степени и среди австрийцев. Это были низовые, народные движения за освобождение от наполеоновского ига.

Наполеон говорил в Смоленске, что его армия — «это армия нападения, а не защиты», что большого успешного сражения может восстать Европа. В своих воспоминаниях, уже на острове Святой Елены, он писал: «поход из Смоленска в Москву был основан на мысли, что неприятель для спасения столицы даст сражение, что он будет разбит, что Москва будет взята, а Александр для ее спасения заключит мир», и в Москве будет достаточно ресурсов и для зимовки. Но случился пожар Москвы, организованный, по всей видимости, русскими властями.

В Русской армии по отношению к французам до взятия Москвы никакого озлобления не было. Когда армия Наполеона вошла в Москву, генерал Милорадович заключил с Наполеоном перемирие на 24 часа, чтобы Русская армия могла спокойно покинуть Москву через южные ворота. И в течение этих 24-х часов перемирия французские и русские офицеры очень мило общались друг с другом. А у великолепного, как всегда украшенного перьями, неаполитанского короля, маршала Мюрата и у его свиты все стремились получить что-то памятное. И многие получили. Мюрат тогда раздал на память очень много часов и просто золотых монет. Русские казачьи офицеры чувствовали себя вполне комфортно в обществе завоевателей-французов.

Но всё изменилось после взятия Москвы. Однако изменилось не потому, что враг вёл себя ужасно. Враг вёл себя ужасно, потому что Москва была абсолютно странной. Я процитирую знаменитое письмо Наполеона Александру из Москвы, на которое русский Император, как известно, ответа не дал, и в котором Наполеон эту странность Москвы как раз и описывает. Я так и представляю себе Наполеона, гуляющего по зале большого Кремлевского дворца и диктующего это письмо на фоне разрастающегося московского пожара.

Итак, Наполеон пишет: «Красивый, великолепный город Москва не существует; Растопчин ее сжег. 400 поджигателей пойманы на месте преступления, все они объявили, что жгли по приказанию губернатора и полицмейстера. Их расстреляли. Пожар, кажется, прекратился. Три четверти домов сгорело, четверть осталась. Это поступок гнусный и бесцельный. Хотели отнять некоторые средства? Но эти средства были в погребах, которых огонь не коснулся. Впрочем, как решиться уничтожить город, один из самых красивых в мире, и произведение веков для достижения такой ничтожной цели? Так поступали, начиная со Смоленска, и пустили 600000 семейств по миру. Человеколюбие, интересы Вашего Величества и этого обширного города требовали, чтобы он был мне отдан в залог, потому что Русская армия не защищала его. Надобно было оставить в нем правительственные учреждения, власть и гражданскую стражу (Наполеон, говоря это, как бы похлопывает Александра по плечу — А.З.). Так делали в Вене два раза, в Берлине, в Мадриде, так мы сами поступили в Милане, перед вступлением туда Суворова. Пожары ведут к грабежу, которому предаются солдаты, оспаривая добычу у пламени. Если бы я предполагал, что подобные вещи могли быть сделаны по повелению Вашего Величества, я бы не писал Вам этого письма. Но я считаю невозможным, чтобы Вы, с Вашими правилами, с Вашим сердцем, с верностью Вашим идеям, могли уполномочить на такие крайности, недостойные великого государя и великого народа. Я вел войну с Вашим Величеством без озлобления: одно письмо от Вас прежде или после Бородинской битвы остановило бы мое движение, я бы даже пожертвовал Вам выгодой вступления в Москву. Если Ваше Величество сохраняет еще ко мне остатки прежних чувств, то Вы примите радушно это письмо. Во всяком случае, Вы не можете на меня сердиться за известия о том, что делается в Москве». [Цит. по: С.М. Соловьёв. Император Александр I. Гл. VI. С.258-259]

В этом письме выражена вся гамма чувств Наполеона. Во-первых — его мнение, что так не поступают «приличные люди», во-вторых — его вечный взгляд свысока, в-третьих — ощущение, что надвигается катастрофа. Наполеон умён, он очень хороший стратег, он понимает, что сожжённый город — это катастрофа. Есть разные мнения насчёт того, какая часть Москвы сгорела, цифры колеблются от 1/3 до 9/10, но, безусловно, город был сильно разрушен, и зимовать в нём было негде.

Меттерних был уверен, что Александр запросит мира после взятия Москвы. 5 октября 1812 он писал канцлеру Пруссии Карлу Августу фон Гарденбергу: «В отступлении из Москвы я вижу только потерю европейского существования России и, к несчастью, страшное усиление тяжести, давящей на нас… Я не рассчитываю ни на какую твердость со стороны императора Александра, ни на какую связанность в настоящих и будущих планах его кабинета, ни на какие решительные результаты в его пользу…». [С.М. Соловьёв. Император Александр I. Гл. VI. С.262] «Московский император», как Александр назван в этом письме, разбит окончательно.

Надо сказать, что в самой России очень сильна была партия мира. Возглавлял её Великий князь Константин Павлович. Поддерживали партию вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, Аракчеев, канцлер Румянцев, министр полиции Балашов. Почти весь Петербург был за мир. Армия же стремилась продолжать войну.

Пожалуй, последний предреволюционный исследователь наполеоновского нашествия в Россию, и, вообще наполеоновских войн, Алексей Дживелегов, известный в советское время в первую очередь как искусствовед и автор книги о Леонардо да Винчи, занимал позицию, похожую на позицию нынешнего историка Наполеона – Евгения Николаевича Понасенкова.

Он считал, что Наполеон — это благо, а Александр — великое зло. Он говорил, что в твёрдости Александра не заключать мир с Наполеоном «виноваты» немцы и англичане, которые были заинтересованы: первые — в освобождении Пруссии, вторые — в продолжении войны как таковой.

Но это не так. На самом деле нам видно от первых дней войны до последних дней кампании, что решение не складывать оружие принадлежит самому Александру. Ещё в первые дни войны он пишет графу Салтыкову: «Оборона отечества, сохранение независимости и чести народной принудили нас препоясаться на брань. Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем». [Рескрипт Салтыкову. Высочайшие указы… СПб., 1912. С.7]

«Император твёрд и слышать не хочет о мире», — писал тогда об Александре Жозеф де Местр.

За продолжение войны выступает творец новой Пруссии барон Генрих Фридрих Штейн (1757-1831) - переехавший в Россию неофициальный посол Германии при Александре, друг Екатерины Павловны и герцога Ольденбургского. Екатерина Павловна, сестра Александра, также категорически за продолжение войны, отчасти, быть может, из-за того, что ее супруг - герцог Георг Ольденбурский — один из претендентов на герцогство, аннексированное Наполеоном, отчасти из-за своего боевого характера.

Но отношение народа, в первую очередь Петербурга и отчасти России, в то страшное время, когда Наполеон уже был в Москве, но было ещё непонятно, как развернутся события, хорошо видно в воспоминаниях графини Эдлинг (Роксандры Скарлатовны Стурдзы) — фрейлины Елизаветы Алексеевны, происходившей из княжеского молдавского рода Стурдза. Она пишет, что в Петербурге 15 (27) сентября 1812 г. в годовщину коронации Император приехал в Казанский собор в карете, поскольку его убедили не ехать верхом из-за страха покушения. Толпа вокруг была мрачна и не проронила ни слова. - «Никогда в жизни не забуду тех минут, когда мы поднимались по ступеням в собор, следуя среди толпы. Не раздалось ни одного приветствия. Можно было слышать наши шаги, и я нисколько не сомневалась, что достаточно было малейшей искры, чтобы всё кругом воспламенилось». [Mémoires de la comtesse Edling, M., 1888]

Народ не желал этой войны, он хотел мира, он понимал, что Император воюет плохо, он знал, что Москва взята. При этом Александр в Петербурге, как бы подчеркивая, что он презирает опасность покушения, прогуливался по паркам Каменного острова в одиночку, а Зимний дворец стоял без усиленной охраны. Император готов был рисковать собой.

Теперь перенесёмся в Москву и спросим: а что же Наполеон? Наполеон колеблется. Ситуация в Москве не так уж категорически ужасна, на самом деле осталось довольно много провианта. Но французы повели себя как полные идиоты. Они объявили о том, чтобы крестьяне везли им на продажу продукты, что те и сделали. Никакого ложного патриотизма у крестьян не было, они с удовольствием повезли свои продукты, но на заставах Москвы все были ограблены. И, естественно, не по приказу Наполеона. Вольничала сама французская армия. После этого, естественно, больше никто ничего уже французам не повёз.

Французские разъезды легкой кавалерии собирали фураж, чтобы накормить огромное количество лошадей, пищи для которых в Москве не было. А лошади французов были крупны, и пищи требовалось много.

Наполеон спрашивает совета у интенданта армии Дарю. Дарю советует перезимовать в Москве и весной начать новое наступление на Петербург. «Это совет льва!», — говорит Наполеон и даже требует выписать артистов из «Комеди Франсе», которые могут приехать в Москву, чтобы развлекать французскую публику на зимовке. То есть он всё же склоняется к тому, чтобы остаться в Москве. Префект Двора барон Луи-Франсуа Боссе говорил потом: «Разумеется, если бы он решился остаться в Москве, не случилось бы ничего хуже того, что случилось». [Bausset, Mem., II, 107]

Но после этих колебаний Наполеон всё-таки уходит из Москвы. Почему? В этом он не признается даже в своих воспоминаниях. Но речь идёт не о голоде, не о пожаре. Французские инженеры могли бы организовать вполне сносное пребывание людей. Сложнее дело обстояло с лошадьми, но часть из них, безусловно, удалось бы сохранить.

Проблема была в другом. В том, что в Германии разрастается восстание. Наполеон ждёт его каждое утро. Он чувствует, что остаётся во враждебной, холодной, полусожжённой России с императором Александром, который не желает с ним говорить, отрезанный, возможно, от Франции восставшей Германией. Это не слишком освещённый у нас, но очень важный факт, — именно национальный подъём в Германии (особенно в Пруссии и во всей северной части Германии) — один из важнейших факторов этой войны. Именно поэтому (чего не понимают ни Дарю, ни Боссе), Наполеон решает выйти из города и двигаться с армией обратно. Двигаться, не надеясь уже ни на что в Москве.

6/18 октября 1812 года произошло Тарутинское сражение, 12/24 октября — сражение под Малоярославцем.

Оба они, в сущности, не были проиграны Наполеоном. Малоярославец — даже выигран, но после этого сражения Наполеон решает больше не испытывать судьбу и отступает на Смоленск, который после обороны был сожжён даже более, чем Москва. Он хочет зимовать в нём, а потом, весной 1813 года совершить поход на Петербург. Но ударяют страшные тридцатиградусные ноябрьские морозы. Те морозы, которые спасли Красную армию в 1941 году, в это же время происходят и в 1812 году. В одну ночь пало до 30 тысяч лошадей французской кавалерии. Одновременно с этим к Наполеону поступает известие, что его союзник — Австрийская армия под командованием маршала Шварценберга, которая должна была сдерживать южный фланг русской армии, — ушла на Варшаву. Соответственно, теперь Наполеон может быть отрезан не только восстанием, но и русскими войсками на южном фланге.

Боясь украинского национально взрыва, боясь повторения восстания в Германии, Наполеон не дает разрешения Понятовскому собирать польскую армию в правобережных губерниях Украины, где, как известно, католическое население — польское, а православное — украинское.

В это время война приобретает особый характер. Не только из-за страшного мороза. Среди русских действительно начинается национальный подъём. Историки иногда высказываются за то, что это было не так. Но даже Дживелегов, который этот подъем отрицает, приводит в своей книге замечательное письмо Александра Псковскому губернатору Ламздорфу: «Цель сего вооружения народа — есть иметь в готовности сильный отпор против неприятеля, который ... действовал не одною силою оружия, но и всеми способами обольщения черни, который, врываясь в пределы воюющих с ним держав, всегда старался прежде всего ниспровергать всякое повиновение внутренней власти, возбуждать поселян против законных их владельцев, уничтожить всякое помещичье право, истреблять дворянство и, подрывая коренные основания государства, похищать законное достояние и собственность прежних владельцев, возводить на места людей, ему преданных, и таким образом утверждать свое самовластие. Из сего видно, что война с таким неприятелем не есть война обыкновенная, когда одна держава спорит с другой о праве или о пространстве владений. В настоящей войне каждый помещик, каждый владелец должен признать себя лично непосредственно участвующим, ибо цель неприятеля есть ниспровержение всякого личного имущества, всякого права собственности, в государстве существующего. Ваше превосходительство, поставьте себе в обязанность внушать помещикам сеи истины. Они покажут им с очевидностью, что каждый из них, содействуя сему ополчению крестьянскому, будет содействовать не только общей пользе, но и благу своему личному». [А.К. Дживелегов. Александр I и Наполеон. М., 1915. С. 221]

Итак, с одной стороны, Александр боится, что Наполеон поднимет народ (а у Наполеона были такие мысли). В Москве Бонапарт, как ни странно, спросил хозяйку модного магазина мадам Обер-Шальме, француженку, которая хорошо знала русские обычаи, о том, чтобы было бы, если он отменит крепостное состояние. «Одна треть оценила бы это благодеяние, а две трети не поняли бы, что им хотят сказать», — ответила она. Ошибалась мадам Обер-Шальме или нет, мы не знаем.

Позже, когда после бегства из России Наполеон приехал в Париж, Сенат выставил ему это в обвинение, вопрошая: почему вы, собственно, не принесли «liberté» в Россию? Почему вы не провозгласили отмену крепостного права? Оправдываясь, Наполеон как всегда ответил красивыми словами. Он сказал, что, если бы провозгласил отмену крепостничества, то крестьяне бы вырезали помещиков, а он не хотел обрекать всё русское дворянство на смерть и страшные мучения. «Я никогда не был королем жакерии», – заключил Наполеон.

Но крестьяне в России действительно ждали от Наполеона освобождения. Они были рады ему, когда он вступил на территорию Империи, и ненавидели его, когда он вышел из Москвы.

Причина была проста: ими двигали не какие-то высокие патриотические идеи, это была реакция на грабёж, который не оставляет равнодушным никого. Не будем забывать, что чувство частной собственности у крестьян было развито очень сильно. Да, формально они были лишены земли, но ведь Александр её возвращал. И это сознание собственности было сильно в крестьянской среде. Поэтому то, что делали французы, вызывало у крестьян отвращение. Когда Наполеон шёл в Москву, ему приходилось усмирять крестьян, которые грабили поместья своих помещиков. Но после его ухода из Москвы никакой Жакерии бы не было.

То есть ситуация изменилась. И изменилась, дорогие друзья, примерно так же, как изменилась ситуация в войне с Гитлером. Ведь в начале войны с немцами народ даже в русских областях, не говоря уже об украинских и белорусских, в целом принимал завоевателей вполне положительно, с хлебом-солью, но после бесчинств гитлеровской армии совершенно изменил своё к ней отношение, и к 1943 году считал гитлеровцев ненавистными завоевателями. Этим переломом общественного сознания война 1812 года очень похожа на кампанию 1941-44 годов. Завоеватель не нёс освобождения, а нёс иную форму порабощения. А крестьянам своё привычное, пусть даже и рабство, было ближе чужеземного циничного миропорядка, в котором для них продолжала царить несвобода.

2. Цена войны

Мы все хорошо знаем, что такое Вторая Мировая война, и знаем её цену — 80 миллионов жизней, но теперь давайте посмотрим на цену войны 1812 года. Её мы далеко не всегда понимаем. На одном Бородинском поле по распоряжению Ростопчина было сожжено 56 811 тел человеческих и 31661 лошадиный труп. Причём, русских солдат по возможности хоронили, поэтому в основном речь идёт о солдатах неприятеля.

Уже после того как Наполеон покинул Москву, из Тарутино вышло 97112 русских солдат, а в Вильну пришло 27464. 48 тысяч было ранено, 22 тысячи русских — убито. В Московской, Смоленской и Витебской губерниях при отступлении Наполеона было схоронено и сожжено русскими властями, чтобы избежать эпидемий, 213 тысяч человеческих тел. Избежать эпидемий, к слову, всё равно не удалось, они были страшные и косили всех. Плюс к этому в Вильне и вокруг неё — 53 тысячи умерших от ран и обморожения. Количество жителей Смоленской губернии из-за эпидемий уменьшилось на 57 тысяч человек.

За 1812-1815 годы в русскую армию было призвано 1/3 здорового мужского трудоспособного населения. И при этом вместо обычного ежегодного увеличения населения в России на 600-650 тысяч человек, в 1813 году в стране стало на 2700 человек меньше. По подсчётам Александра Корнилова убыль мужского населения за два с половиной года войны составила 850 тысяч человек. Эпидемии косили женщин и детей. Общая убыль населения за годы войны — 1,5-2 миллиона человек.

При этом огромными были, конечно, и убытки материальные. Поскольку англичане восполняли убытки из своих денег, то они вели им подсчёт. И по этим подсчётам убытки одной Московской губернии за месяцы её оккупации французской армией составили 270 миллионов рублей. Вот косвенное свидетельство того, почему люди ненавидели французов. Англия покрыла эти убытки, чтобы восстановить экономический потенциал и жизнь населения Московской губернии, которая даже не вся была оккупирована, а только около двух её третей.

И если уж говорить об экономических моментах, то нужно сказать о том, о чём обычно забывают. Перед Заграничным походом, который начался, как вы помните, с 1 января 1813 года, на содержание 200 тысячной армии (в итоге армия была меньше, но планировалось 200 тысяч) России необходимо было выделять около 7 миллионов рублей в месяц, причём золотом, потому что за границей, естественно, надо было платить золотом. А в казне было всего золота на 5,25 миллиона. Чего Александр не хотел делать категорически, так это повторять опыт Наполеона и грабить: грабить Польшу, грабить Пруссию… Тем более Пруссия — это союзник, а Польша — про неё мы сейчас узнаем. И поэтому Александр всё покупал. Конечно, было и насилие, но оно было очень невелико по сравнению с тем, что делали французы.

Откуда было взять такие огромные деньги на содержание армии? Ответ таков — никакой заграничной кампании не было бы вовсе, если бы не деньги Англии. Это надо совершенно ясно понимать. Субсидии Англии позволили России продолжать войну. Война шла в значительной степени на английские деньги, причём платили англичане не только русским, но и Пруссии. Однако мнение противников Александра, которые пишут о том, что армия была нанятая, — это, конечно, чепуха. Люди были свои, значительная часть денег тоже была своя, но без помощи Англии, без тогдашнего ленд-лиза русская армия не могла бы воевать. И опять же повторяется ситуация Второй Мировой войны.

Но отличие от Второй Мировой войны было в том, что не только реальные деньги шли на субсидии, но не менее важной была открытая торговля с Англией. Всё это время, слава Богу, глобальной войны на море не было, и через Архангельск, и даже через Петербург, шла торговля. Англия в то время полностью контролировала море, и Наполеон ничего не мог с этим поделать, потому что тогда у Франции флота уже не было. Русский вывоз товаров почти в два раза превышал ввоз. То есть во время войны укрепилось исключительно твёрдое активное сальдо внешнеторгового баланса. 88 миллионов 700 тысяч — ввоз, 147 миллионов — вывоз. Такова была финансовая ситуация накануне Заграничного похода.

3. Обращение

А теперь мы с вами должны обратить внимание на момент, который очень редко становится объектом рассмотрения и уж вовсе не становится одним из центральных моментов объяснения Заграничного похода.

Итак, мы уже знаем, что сторонников в осуществлении Заграничного похода у Александра практически не было. Чем же тогда Император был мотивирован? Почему он стремился к походу? Очень часто его мотивом называют жажду мести — мести Наполеону за Москву, за оскорбления…

Да, этот тоже было, но по всему тону частной переписки Императора, частных его бесед, а мы обладаем очень большим корпусом переписки, ясно, что эта причина не была доминирующей. Доминирующая причина иная. Она, что в политике очень редко бывает, как ни странно, имеет религиозный смысл. Мы привыкли к тому, что религия — это служанка правительства, что в политике она используется как идеология. Но здесь всё было наоборот.

Большая часть русского высшего общества, которое решало политические проблемы, была или нерелигиозной в духе бабки Екатерины Великой, Вольтера, Руссо, или же традиционно верующей, когда всё делалось по традиции, по тому, как было принято исстари: и в церковь ходили, и говели: «У них на масленице жирной водились русские блины; два раза в год они говели…» [«Евгений Онегин», гл. 2] Но это была не живая вера.

Из прошлой лекции об обращении самого Александра вы уже знаете. Но сейчас мы должны представить себе этот факт со стороны: увидеть его глубину, и понять его контекст — культурный контекст тогдашней Европы. Этот факт не был чудом, свалившимся с неба. Он был данью определённого религиозного или духовного феномена. Дело в том, что само движение Наполеона, если вынести за скобки его, конечно, гениальную личность, — это было движение романтическое, национальное. На место династической Европы пришла Европа истории и наций. Причём, если сам Наполеон ещё находился между этим ампирным династическим принципом и всё усиливающимся романтическим (опять же немецким — вспомним Гёте, братьев Шлегелей), в последней четверти XVIII века появившимся, то очень скоро романтизм стал в первую очередь идеей национально-культурного возрождения.

Впервые средневековье перестало пониматься как культурный провал между блестящей античностью (отсюда ампир) и просвещенным абсолютизмом, просвещенным рационализмом, неважно Людовика XIV или Вольтера. Впервые средневековье стало большей ценностью, чем и просвещение, и античность. И в самой античности стали искать скорее мистические тенденции, изучать подробно Платона, Плотина, Гермеса Трисмегиста и так далее. Но главное — ценностью стало именно своё национальное средневековье. Прежде всего, это заметно у немцев. Гёте — это постоянное внимание к средневековой Германии. То же самое и во Франции.

Бурбоны, изгнанные в Англию, мыслили ещё категориями абсолютизма, Наполеон ещё мыслил категориями римской славы Юлия Цезаря, но Жермена де Сталь и её круг уже мыслили категориями своего исторического прошлого, в котором большое место занимала религия. Но религия — не как решение личной проблемы спасения, а религия — как факт культуры, как основа и тайна. Всех привлекала тайная религия. И романтизм — это, в первую очередь, религия сокровенная.

Как писал английский очень интересный культуролог Кристофер Доусон в своей книге «Боги революции»: «Все ранние романтики вдохновлялись сознанием надвигающейся духовной революции, все они были врагами Просвещения и поклонниками средневекового Католицизма, а многие из них… нашли свою духовную родину в Католической Церкви». [К.Г. Доусон. Боги революции. Спб: Алетейя, 2002. С.276-77]

Одновременно с этим в царствование Александра в культурном слое России происходит масштабная европеизация, которой не было ни при Екатерине и ни даже при Павле. Конечно, европеизация началась в XVIII и даже в XVII веке, но на подготовленную этими веками почву наложилось открытие Александром университетов, открытие границ для учебы за рубежом, ввоз и издание книг. И за этот короткий период, за 10-12 лет его правления, интеллигентная, интеллектуальная верхушка России преображается.

В своей книге «Пути русского богословия» знаток русской эмиграции протоиерей Георгий Флоровский пишет: «Это была вряд ли не самая высшая точка русского западничества. Екатерининская эпоха кажется, совсем примитивной по сравнению с этим торжествующим ликом Александровского времени, когда и самая душа точно отходит в принадлежность Европе — Европе Революции, Бонапарта и … Новалиса». А Новалис — это, естественно, романтизм. [о. Георгий Флоровский. Пути Русского богословия…-С.128]

Высшее дворянское общество, самые тонкие умы его, действительно зачитывались мистическими сочинениями Экхарта, Бёме, Фомы Кемпийского, богословием Арндта, Горнбекия. Одновременно с этим в 1793 году издан был первый русский перевод «Добротолюбия», уже были написаны творения святителем Тихоном Задонским, возрождены запустевшие монастыри Валаама, Коневца, Оптиной пустыни, а в Нямецкой обители Западной Молдовы Преподобный Паисий Величковский создал к этому времени переводческую школу и школу «умного деланья», пришедшую из Греции, с Афона.

Распространялись идеи, которые только сейчас, буквально в эти десятилетия, вновь овладевают сознанием русского православного общества — идеи частого причастия, постоянная жизнь с Богом. Читали по-славянски книгу Никодима Святогорца и Макария Коринфского, сейчас переведённую прямо с греческого на русский язык, — «Книга душеполезная о непрестанном причащении святых Христовых Тайн».

То есть это было время мощного духовного взрыва. Мы не должны об этом забывать. Этот взрыв в значительной степени прошёл мимо Пушкина, лишь чуть-чуть коснувшись его в позднее время, но, безусловно, очень сильно прошёл через Гоголя, а в своей романтической, но не православной части, конечно, глубоко затронул Лермонтова.

В это же время происходит невероятный подъём католической святости: Жан-Мари Вианней (1786-1859) во Франции, Джузеппе Коттоленго (1786-1842) в Италии, Жозеф де Местр…

И этот религиозный подъём не прошёл мимо императора Александра. Важно заметить, что учителем Императора после того, как летом 1812 года произошло его первое обращение, становится Родион Александрович Кошелев. А Родион Кошелев (1749—1827), по возрасту годившийся Александру в отцы, был очень интересным человеком. Он был камергером двора, но в 1812 году ушёл в полную отставку, много путешествовал по Европе, лично знал и состоял в переписке с виднейшими мистиками Запада — Сведенборгом, маркизом де Сен-Мартеном, Эккартсгаузеном, Лафатером, и, был известным деятелем просветительского масонства.

Александр был так пленён общением с Кошелевым, что поселил его вместе с семьей в Зимнем дворце и часто проводил вечера в глубокомысленных беседах и совместной молитве с ним и князем Александром Николаевичем Голицыным. Кошелёв являлся первым читателем и редактором многих манифестов и речей Александра, их доброжелательным критиком (например, знаменитой речи 1818 года в Варшавском сейме). Родион Кошелёв был в высшей степени увлечён идеями религиозного просвещения русского народа, стал активным сподвижником Голицына в Библейском обществе, о чём мы будем подробнее говорить на следующей лекции.

Шишков, который, как вы помните, стал на место Сперанского в 1812 году, тоже верующий человек, принадлежавший к их кругу, вспоминал, что в 1813 году он с Императором между докладами о государственных делах разбирал тексты Библейских пророков. И оба «плакали, когда видели совпадения с сегодняшним днём».

Духовное чувство Александра было напряжённым. Молитва становится для него обычным делом. Личный хирург Императора Дмитрий Климентьевич Тарасов отмечал: «Император был очень религиозен и истинный христианин. Вечерние и утренние молитвы свои совершал он на коленях и продолжительно, от чего у него на верху берца у обеих ног образовалось очень обширное омозолетение общих покровов, которое у него оставалось до его кончины». [Д.К. Тарасов. Император Александр I. Последние годы… Пг.,1915. С. 115, прим.1]

Великий князь Николай Михайлович, который при написании своей книги «Император Александр Первый» использовал документы и письма, до этого никогда не вводившиеся в оборот и потом погибшие (они хранились в Царском Селе и сгорели во время революции), приводит слова Александра: «Я вполне отдаюсь Его (Бога — А.З.) предрешениям, и Он один всем руководит, так что я следую только Его путями, ведущими к завершению общего блага». [Цит. по Вел.кн. Николай Михайлович. Император Александр I… C.190]

В 1818 году Император пишет одной из своих конфиденток графине Софье Ивановне Соллогуб: «Возносясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений. Призывая к себе на помощь веру, я приобрел такое спокойствие, такой мир душевный, какие не променяю на любые блаженства здешнего мира. Если бы не эта вера, святая, простая, чистая, которая только одна вознаграждает меня за все тяготы, сопряженные с моим званием, что другое могло бы дать мне силы к перенесению его бремени? Обязанности, налагаемые на нас, надо исполнять просто…» [Русский Архив, 1867, С.1037]

«Глубоким смирением» называет состояние души Александра после обращения и Сергей Фёдорович Платонов. [С.Ф. Платонов. Лекции… - С.681]

Сергей Германович Пушкарёв в своей книге «Россия в 1801-1917 году» пишет: «В своих бесконечных путешествиях Александр запрещал устраивать ему какие-либо парадные встречи, выставлять его портреты, статуи, вензеля. Даже когда он, прославленный победитель Наполеона, возвращался в 1815 г. в Петербург, готовившийся к торжественной встрече царя, последний, узнав об этих приготовлениях, прислал главнокомандующему, генералу С.К.Вязмитинову категорический приказ: ''Осведомленный о приготовлениях к приему, которые делаются по случаю нашего возвращения, и относясь всегда отрицательно к такого рода приветствиям, я считаю их теперь более излишними, чем когда-либо. Один Всевышний совершил великие деяния, положившие конец кровавой войне в России. Мы все должны преклоняться перед Провидением. Объявите повсюду мою непременную волю, дабы никаких встреч и приемов для меня не делать''». [С.Г. Пушкарёв. Россия 1801-1917… - С.25-26]

Эта мысль о том, что «один Всевышний совершил великие деяния и победил, а не я», постоянно присутствует, как мы сейчас увидим, и в чисто деловых приказах по армии, и в частной переписке Александра, начиная с конца 1812 года.

В сентябре 1816 года Александр посещает Киево-Печерскую Лавру. Здесь он приходит в келью слепого иеросхимонаха старца Вассиана, известного своей святой жизнью, и беседует с ним с восьми часов вечера до полуночи и исповедуется старцу. Иеромонах Антоний (Смирницкий), бывший свидетелем части этой встречи, писал по горячим следам в письме (от 13 сентября 1816 года), что Вассиан хотел поклониться царю в ноги, но тот сказал ему «Благословите меня! Ещё в Петербурге наслышался я о Вас и пришел поговорить с Вами. Поклонение принадлежит одному Богу. Я – человек, как и прочие, и христианин. Исповедуйте меня, и так, как всех вообще духовных сынов Ваших. Благословите меня как священник и обходитесь со мною, как с простым поклонником, пришедшим в сию обитель искать путей ко спасению, ибо все дела мои и вся слава принадлежит не нам, а имени Божию, научившему меня познавать истинное величие». В 1817 году, в сентябрьские дни, Александр, проезжая Киев, вновь более чем на час посетил старца Вассиана. [Н.К. Шильдер. Император Александр I… Т.4, Спб,1904 – С.58-59]

В августе 1818 года Александр посетил Валаамскую обитель, причём, приехал на лодке с восьмью близкими ему людьми, без всякой помпы, в отличие от того, как сейчас один известный человек приезжает в Валаамскую обитель.

Он выстоял всю монастырскую долгую вечернюю службу, потом подолгу беседовал за чаем с одним из старцев, а в четыре часа утра, один, без свиты, первым был на паперти у дверей собора, ожидая начала богослужения.

Конфессионально оставаясь вполне православным, Александр был доброжелательно открыт любому человеку, в котором видел светоч живой веры и любви ко Христу. «Какое Вам до того дело, кто как молится Богу! — Писал в 1818 году Император Рижскому генерал-губернатору маркизу Паулуччи, в ответ на его желание постепенно привести к православию в основном лютеранское население Риги. — Каждый отвечает Ему в том по своей совести. Лучше, чтобы молились каким бы то ни было образом, нежели вовсе не молились».

В феврале 1821 года Александр пишет князю А.Н.Голицыну из Лайбаха: «Конечно, существуют оттенки в наших воззрениях (Александра, прусского короля и австрийского императора – А.З.) благодаря различным трем вероисповеданьям, присущим каждому из нас, а потому немыслимо, чтобы один из трех делался безусловным судьей двух других, Да благословит лучше Господь всех милостей, позволив всем трём на занимаемых ими престолах так дружно и откровенно сойтись по самым различным вопросам, основанием чему послужила любовь ко Всевышнему. Предадимся же с верою Его предначертаниям и Его водительству, стараясь не портить вина и елея чуждыми примесями человеческими (то есть конфессиональными различиями — А.З.)». [Цит. по Вел. кн. Николай Михайлович. Император Александр I… – C.190.]

Квакер Этьен Грелло де Мобилье, гостивший у Императора в 1819 году, оставил записки, в которых, в частности, рассказывает о навыке долгой сердечной безмолвной молитвы, которым вполне владел и Император, и князь Голицын. Во время тайной аудиенции Грелло и его друга квакера Аллена у Государя в Зимнем дворце Александр сам предложил гостям «общую духовную молитву» и, получив согласие, погрузился в созерцание, разрешившееся через полчаса потоками слёз у всех молившихся и самыми теплыми излияниями взаимной братской любви. «Государь любит в особенности беседовать о внутреннем действии и влиянии Святого Духа, которое он называет краеугольным камнем христианской веры, потому что ''если кто Духа Христова не имеет, тот и не Его'' [Рим 8,9]», — записал тогда Грелло де Мобилье. [Шильдер. IV.- C.132-134.]

Кстати говоря, в цензурный устав была внесена статья, воспрещавшая сочинения, содержавшие критику одних христианских воззрений с точки зрения иных. «Всякое творение, в котором под предлогом защиты или оправдания одной из церквей христианских, порицается другая, яко нарушающее союз любви, всех христиан единым духом во Христе связующий, подвергается запрещению». [Цит. по.: о. Г. Флоровский. Пути… - С.134]

4. Семья

Понятно, что всё это отразилось и на личной жизни Императора. Как известно, очень любивший женщин, в 1812 году он полностью положил этому конец. Марию Антоновну Нарышкину, урождённую княжну Святополк-Четвертинскую, свою возлюбленную, правда, очень неверную, в 1813 году он отправил в Париж.

С женой же своей он начинает вновь сближаться. Кстати, Елизавета Алексеевна очень поддержала Александра в 1812 году. В то время, когда почти все говорили, что с Наполеоном надо заключать мир, она была твёрдой сторонницей продолжения войны до победы. И это была первая ласточка их возобновляющихся отношений. Их любовь постепенно восстановилась, и последние годы их жизни стали новым lune de miel. Придворные в шутку называли в эти последние годы и, особенно, месяцы царствования царя и царицу – «наши молодые». Императрица была тяжело больна, и Государь заботливо ухаживал за ней. «Я видел Государя в великом беспокойстве и в скорби трогательной, — писал 8 декабря 1824 года Карамзин Ивану Ивановичу Дмитриеву, — он любит её нежно. Дай Бог, чтобы они еще пожили долго в такой любви сердечной». [Письма Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву. СПб.1866. – С.385]

Мы видим, что в Александре произошла глубочайшая перемена.

Графиня Шуазель-Гуфье сохранила для нас примечательную беседу, которую она вела с Императором в июне 1822 года в Вильне: «Государь вдруг перешёл к колким шуткам по поводу нежных чувств французского Короля к одной придворной даме. ''Как! – воскликнул он, — в шестьдесят семь лет у Его Величества Людовика XVIII — любовницы!'' — '' Ваше Величество, — возразила я, — это любовь платоническая''. — ''Я и этого не допускаю. Мне сорок пять лет, тогда как Королю шестьдесят семь, а я всё это бросил''. Действительно за последние годы Александр вёл примерный образ жизни, и г-жа Н<арышкина> давно находилась в изгнании в Париже». [Графиня София Шуазель-Гуфье. Исторические мемуары… – С.355]

Можно много говорить о вере, можно молиться, посещать старцев, но изменить свою личную жизнь для Императора, которому были доступны все лучшие женщины мира (а красота Нарышкиной была «до того совершенна», что, по словам не щедрого на похвалы Вигеля, «казалась невозможной, неестественной»), всё это бросить — это был знак очень глубокой внутренней силы. Но это произошло. Он всё бросил и изменился. И это преобразило и политическое мировидение Александра. И мы должны иметь это в виду как ключик к пониманию очень многих действий или бездействий императора Александра.

5. Отношение к войне

Только что обретённая вера заставила Александра по-другому взглянуть на войну. Война, которая во многом, действительно, была жаждой реванша, жаждой победы над гением и обманщиком, превратилась во нечто совсем иное.

Той же Шуазель-Гуфье, Император говорит: «Надо побывать на моём месте, чтобы составить себе понятие об ответственности Государя и о том, что я испытываю при мысли, что когда-нибудь мне придется дать отчёт перед Богом в жизни каждого из моих солдат». [С. Шуазель-Гуфье. Исторические мемуары. – С.294]

«Чтобы избавить чувствительные взоры Императора от картины бедствий, причиненных этой жестокой войной, был составлен новый маршрут, удалявший его от пути, по которому следовали армии. Тем не менее, он встретил на дороге нескольких несчастных заблудившихся французов. Он давал им вспомоществование или сажал их в свои сани. Так он привёз больного французского солдата в принадлежащий моему отцу замок Постави. Император ночевал там, оставил несчастному денег и просил позаботиться о нём», — вспоминала графиня. [С. Шуазель-Гуфье. Исторические мемуары… - С.293]

Как вы понимаете, это реакция милостивого самарянина. Салют из французских пушек, который Императору устроил в Вильне Кутузов, повержение к ногам Императора французских знамен оставило Александра абсолютно равнодушным. Он отказался от бала в честь своего рождения в декабре 1812 года, сказав: «В настоящих обстоятельствах ни танцы, ни звуки музыки не могут быть приятны». Отечественная война, начавшись танцами и отступлением, победоносно завершилась скорбью.

Представьте Вильну, которую только что оставила французская армия. По воспоминаниям очевидцев город был переполнен ранеными и больными, на всех главных улицах были разведены костры для уничтожения миазмов и очищения воздуха. Госпиталь в Базилианском монастыре (Базилианский монастырь — это самый центр Вильнюса, часть его осталась невосстановленной как униатский Базилианский монастырь, а часть — ныне действующий православный Свято-Духов монастырь) представлял наиболее ужасающую картину: 7500 трупов были навалены друг на друга по коридорам, подобно грудам свинца, разбросанные трупы валялись всюду и в других помещениях. Все отверстия разбитых окон и стен были заткнуты руками, ногами, туловищами и головами мертвых, чтобы предохранить живых от доступа холодного воздуха. И в этих помещениях, наполненных зловредными испарениями, лежали несчастные больные и раненые, обреченные на гибель.

София Шуазель-Гуфье, в девичестве графиня Тизенгауз, вспоминает, как поражена была она, когда Император, часто один, без свиты (придворные как правило боялись этих предприятий Государя), посещал в свободное, то есть в ночное, время госпитали города, отыскивая при тусклом чадящем свете редких ламп живых в грудах умерших тел и спасая их от неминуемой гибели. Голодных он посылал на свою кухню с повелением «от брата великого князя» накормить и обогреть несчастных пленных, раздетым давал теплую одежду. [C. Шуазель-Гуфье. Ист. мемуары… Державный Сфинкс… 1999. С.299-301]

Он правдиво называл себя братом великого князя.

Он отклоняет пожалованный ему Государственным Советом, Сенатом и Синодом титул «благословенного», говоря, что наименование это не согласуется с его «взглядами и образом мыслей» и дает его верноподданным «пример не соответствующий тем чувствам умеренности и духу смирения, которые он стремится им внушить». Указ, отклоняющий титул «благословенного», заканчивался словами: «Да соорудится мне памятник в чувствах ваших, как оный сооружен в чувствах моих к вам! Да благословляет меня в сердцах своих народ мой, как я в сердце своем благословляю оный! Да благоденствует Россия, и да будет надо мной и над нею благословение Божие!»

Характерно, что Государь не любил вспоминать и говорить об Отечественной войне, хотя она составляла прекраснейшую страницу его жизни. Он говорил: «Я не разделяю счастливую философию Наполеона и эта несчастная кампания (1812 года — А.З.) стоила мне десятка лет жизни». [С. Шуазель-Гуфье. Исторические мемуары … – С.292-93] Сотни тысяч людей погибли… Как можно радоваться?

6. Исполненное слово

25 декабря 1812 года официальным манифестом объявляется, что «слово исполнено»: ни одного вооруженного вражеского солдата не осталось на земле России. В этот же день, 25 декабря, на Рождество, другим манифестом Император повелевает начать строительство Храма Христа Спасителя в Москве.

Когда-то Александр говорил посланному к нему от Кутузова адъютанту: «Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я научился понимать его, он более не обманет меня». И поэтому он думает о походе. Но перед этим походом он опять проявляет удивительное качество — качество, которое и сейчас заставляет нас вспомнить об исторической аналогии и удивиться.

Вы помните, что когда Наполеон в июне 1812 года вошёл в Вильну, то литовцы и поляки встречали его как освободителя, с великим восторгом. Это была территория Российской империи и, понятное дело, эти люди давали когда-то присягу русскому императору. Но почти вся польская и литовская шляхта перешла на сторону Наполеона и составила значительную часть его польских корпусов. Большая часть этих корпусов была набрана в герцогстве Варшавском, но значительная часть была из той части Польши, которая по разделам Польши екатерининского времени досталась Российской империи.

Что же делает Александр? Он, как мы только что упомянули, отказался от всех празднеств в день своего рождения, но также сказал, что день своего рождения — 12/24 декабря 1812 года — хочет ознаменовать некой милостью. И милость была вот какой: он объявил амнистию всем тем полякам, которые сражались на стороне Наполеона. Эта амнистия означала не только, что их не будут сажать в тюрьму или высылать, но и то, что им будут возвращены все земельные угодья. Все те люди, которые служили у Наполеона, и земли которых до этого были объявлены конфискованными, поскольку они изменили присяге, получили их назад до последнего квадрата. Это, кстати говоря, очень расстроило Кутузова, который рассчитывал за счёт конфискованных у поляков земель наградить русских офицеров — героев похода, но оказалось, что награждать их нечем. Всё было возвращено.

Лагарп, известный вам учитель Императора и когда-то президент Швейцарской конфедерации, писал об этом Александру: «При другом Государе пол Польши отняли бы, не нарушая ни законов, ни принятых установлений. Вы, Ваше Величество, напротив искали в причинах бунта возможность проявить милость, когда другой бы искал возможность наказания». (25/7 июля 1814 года)

Вспомним, как обошёлся с калмыками, чеченцами, крымскими татарами Сталин. И Александр поступал так не только по отношению к полякам. Можно было бы сказать, что такое отношение к полякам — это стратегический замысел, предотвращающий удар в спину, но 12 января 1813 года была объявлена полная амнистия перешедшим на сторону Наполеона жителям Курляндии, а это были в основном немцы, частью католики, частью протестанты.

Кому не была объявлена амнистия, так это тем русским дворянам, которые перешли на сторону Наполеона. И в этом тоже сказывается романтизм Императора. У поляков отобрано государство, и они ищут, кто им вернёт родину. Наполеон обещал им родину — вот они и пошли к нему. Но Наполеон их обманул. Теперь я им дам родину, и они будут со мной, но надо закладывать основание этого сейчас, — размышлял Александр. А у русских — та же родина, что и у меня, и их измена — другого рода. Поэтому амнистии русским не было: были суды, следствие и наказание, порой суровое.

7. Планы Наполеона и Александра на 1813 год

В Варшаве перед тем, как в декабре 1812 года уехать в Париж, Наполеон подвёл итоги своей кампании: «Никто не мог предвидеть такого несчастного исхода кампании, начавшейся так славно. Я сделал две ошибки. Во-первых, пошёл в Москву, а потом оставался там слишком долго. Меня за это будут порицать, и, однако, это была великая и смелая мера. Но, правда - от великого до смешного один маленький шаг. До 6 ноября (сражение на Березине 26-29 ноября) я был господином в Европе, а теперь уже нет. Знаю, что Германия волнуется. Мне надо спешить в Париж, чтобы оттуда смотреть за Веной и Берлином. В Париже я упаду как бомба. В Париже и в целой Франции ни о чём не будут больше говорить, как только о моём возвращении, и забудут всё, что случилось. Я соберу армию в триста тысяч, выступлю с нею весной и уничтожу москвитян». [цит. по: С.М. Соловьёв. Император Александр I. Гл. VI. С.264]

Обычная фразеология Наполеона.

Надо сказать, что свой собственный народ Наполеон, как и большинство диктаторов, ставил не очень высоко – позволявших оседлать и обдурить себя мало уважают те, кто ими помыкают.

Посланнику прусского короля Князю Францу-Людвигу фон Гацфельдту Наполеон, волнуясь за восстание в Германии, говорил: «Но я совершенно спокоен насчет французов. Француз болтает, бранится, то хочет он, чтобы я завоевал Китай или Египет, то чтобы оставался спокойно по эту сторону Рейна. Всё ограничивается словами, а делают все то, что я хочу».

Замечу, что только на публике Наполеон распинался, что он жизнь готов отдать за Францию и французов, – помните «Ему (Орленку-сыну – А.З.) обещает полмира, а Францию только себе». Но это у романтика Михаила Юрьевича Лермонтова. В действительности же любовь к родине у Наполеона тоже была позой, как и любовь к французам, а правдой – любовь к себе. После Ватерлоо, в последний момент перед отправлением на Святую Елену, он сказал: «Я сохранил свою жизнь только для того… (все присутствовавшие замерли, ожидая великих признаний), чтобы писать воспоминания».

Между тем, сколоченная Наполеоном коалиция государств «двунадесяти языков», как написано на памятной доске Московской триумфальной арки, поставленной Джузеппе Бове в 1829-1834 годах у Тверской заставы Земляного города (ныне – площадь Белорусского вокзала) и разрушенной большевиками в 1936 году, должно быть, в порыве крайнего сталинского патриотизма (её отстроили заново на Кутузовском проспекте в Брежневское время, в 1966-68 годах), — эта коалиция начала распадаться после гибели в снегах России Великой Армии.

18/30 декабря 1812 года прусский генерал-лейтенант Иоганн Давид Йорк фон Вартенбург с шестнадцатью тысячами войск и двадцатью восьмью орудиями под давлением офицеров — патриотически настроенных немцев — отложился от 10-го корпуса, которым командовал маршал Этьен Макдональд, герцог Тарентский, и заключил с русским генералом Дибичем Таурогенскую конвенцию о нейтралитете. Этот прусский отряд вскоре стал основой складывавшейся новой прусской армии, союзной России, а талантливый, убелённый сединами генерал Йорк навсегда стал национальным героем Германии. Наполеон, когда ему сообщили о «предательстве» Йорка, был удручён, но оценил его значение верно: «Поступок Йорка вскружит русскому правительству голову, это – великое историческое событие», — сказал Император французов.

Через неделю после заключения Таурогенской конвенции, 24 декабря/ 5 января 1813 года, русский генерал немецкого происхождения Людвиг Адольф Петер цу Зайн-Витгенштейн-Берлебург-Людвигсбург беспрепятственно вошёл в Кенигсберг. Прусские войска не оказали ни малейшего сопротивления «противнику», а горожане встречали Русскую армию восторженно. В Кенигсберге в руки русских попало до десяти тысяч французов – раненых, деморализованных, обмороженных людей.

26 января/7 февраля 1813 года русские войска также без боя вступили в Варшаву. 42-х тысячный корпус австрийского фельдмаршала князя Карла-Филиппа цу Шварценберга и 15-ти тысячный корпус генерала князя Юзефа Антония Понятовского ушли к Кракову. Ключи от Варшавы поднёс русскому Императору тот же чиновник, что и Суворову в 1794 году. Варшава приказом Александра была освобождена от постоя. Но, несмотря на амнистию и иные милости по отношению к полякам, в герцогстве Варшавском радостно встречали Русскую армию только евреи, поляки же были сдержаны и относились к Русской армии если не враждебно, то неприязненно-равнодушно.

8. Выбор политической стратегии

Общественное мнение в России было почти единодушно против Заграничного похода. Создатель «Беседы», влиятельный адмирал Александр Семенович Шишков, назначенный в апреле 1812 вместо Михаила Михайловича Сперанского государственным секретарём и с тех пор постоянно находившийся при Императоре, также категорически был против Заграничного похода и старался убедить в этом Александра. Единомышлен с Шишковым был и главнокомандующий Русской армией 67-летний светлейший князь, генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов.

Кутузов убеждал Александра — «Ваш обет исполнен: ни одного вооружённого неприятеля не осталось на русской земле; теперь остаётся исполнить и вторую половину обета — положить оружие». Проявляя немалые политические способности и большое коварство, Михаил Илларионович объяснял годившемуся ему в сыновья Императору, что Наполеона надо сохранить на троне как противовес англичанам. Подобно многим русским вельможам (но далеко не всем — англоманов было не меньше), Кутузов не любил «коварный Альбион» и не верил его политикам. Он считал, что поражением в России у Наполеона навсегда подсечены жилы и для России Император французов и его Франция более не опасны. А вот Англия, разгромив Францию до конца, станет повелителем мира, и это опасно и для России, и для её самодержавного правления. Долгое изнурительное противоборство Англии и Франции сохранит действительную независимость сравнительно отсталой России от обоих развитых соперников, сцепившихся в схватке за власть над миром. Думал ли при этом Кутузов, что это шанс на ускоренную модернизацию, чтобы стать культурно и технически вровень с европейскими державами, или только на невозбранное сохранение status quo, мы не знаем.

На недоуменные расспросы адмирала Шишкова, почему он не убедит Императора закончить войну на Висле, если уж не на Немане, Кутузов со старческой хитрецой отвечал: «Я представлял ему об этом; но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно… и второе — поцелуи. Государь вместо возражений просто обнимает меня, и я не в силах возражать». [Н.К. Шильдер. Имп. Александр I… Т.3, СПб., 1904]

Но в действительности, в этом важнейшем вопросе ни Александр не доверял Кутузову, ни Кутузов Александру. Александр был деликатен и ни в коем случае не хотел обижать заслуженного старого главнокомандующего, но графу Николаю Ивановичу Салтыкову он признавался 16/28 декабря 1812 года: «Слава Богу, у нас всё хорошо, но несколько трудно выжить отсюда фельдмаршала, что весьма необходимо». [Н.К. Шильдер. Имп. Александр I… Т.3, СПб., 1904. С. 137]

Необходимо же это было именно потому, что светлейший князь Кутузов фактически возглавлял противную Александру партию в отношении Заграничного похода. Аргументы Кутузова о будущей гегемонии Англии оставляли Александра равнодушным. Александр видел мир значительно шире и глубже, чем старый, заслуженный военачальник. Александр ставил в вершину угла не узкие выгоды России, но прочный мир в Европе и во всем цивилизованном мире на многие десятилетия, может быть — на века. И не просто мир, но мир, воздвигнутый на христианских основаниях, на принципах любви, самоограничения и жертвы. Позднее этот Александров мир назовут Священным союзом. В этом союзе Александр видел и Россию, и Великобританию, и Австрию, и Испанию, и Пруссию, и Швецию, и, даже, Францию. Но он не видел в нем алчного до славы и власти Наполеона.

Освободив Россию, Русская армия в союзе с армиями всех европейских государств должна будет освободить Францию и Европу от Наполеона, а государи и политики должны будут найти формулу прочного всеевропейского мира, освобождённого от властных амбиций и алчности Наполеона до подданных и земель соседей. Обретший веру Александр увидел в своем былом «великом друге» не друга, не политического партнера даже, но сатану, врага рода человеческого. И именно от сатаны он считал своим долгом освободить Европу. В этом ни Кутузов, ни Шишков, ни русское общество его не понимали и, скорее всего, не могли понять.

Но Александр Павлович решился на Заграничный поход. «Война за освобождение Европы от французского ига, решённая императором Александром, являлась его личным достоянием, принадлежит ему одному», — верно отмечает придворный историограф. [Н.К. Шильдер. Имп. Александр I… Т.3, СПб., 1904. С. 131]

«На целых три года он превратился в Агамемнона Европы, в царя царей — как говорили тогда… Деятельность Александра в 1813-15 годах в Европе была, несомненно, наиболее блестящей полосой его жизни… она составляет содержание всемирной истории», — это уже мнение скептического к Романовым историка Александра Корнилова. [А.А. Корнилов. Курс Истории России XIX века. M., 2004.С.195]. Император Александр оказался правее своего главнокомандующего. И хотя на века мировые войны ему исключить не удалось, все же сто лет Европа прожила без большой войны всех против всех. И это во многом благодаря решению Александра не заканчивать войну с Наполеоном на Немане.

9. Начало Заграничного похода. Триумф и смерть Кутузова

28/9 января 1813 года главные силы Русской армии, Император и Кутузов вышли к переправе на Немане у Мерича.

1/13 января Неман был форсирован. После молебна был оглашён во всех частях приказ императора Александра по действующей армии: «Воины русские, вы видели в земле нашей грабителей, расхищавших домы невинных поселян. Вы праведно кипели на них гневом и наказали злодеев! Кто ж захочет им уподобиться? Если же кто, паче чаяния таковой сыщется, да не будет он русский! Да исторгнется из среды вас! … Воины! Сего требуют от вас ваша православная вера, ваше отечество и царь ваш». [Из приказа войскам от 25 декабря 1812 г. Собрание Высочайших Манифестов… СПб, 1816 с. 99-100]

12/24 февраля Главная квартира Русской армии перенесена была в Калиш. Войска вышли к Одеру. Немецкие области Александр передал под управление великого немецкого патриота и непреклонного врага Наполеона барона Генриха Фридриха Штейна, что вызвало народный энтузиазм во всей Германии.

Другой выдающийся государственный деятель Пруссии, продолживший реформы фон Штейна, Карл Август фон Гарденберг, ставший канцлером Королевства в 1810 году, убедил прусского короля Фридриха Вильгельма III бежать от французов из Берлина в Бреслау (ныне польский Вроцлав, старорусское - Бреславль) под защиту своего старого друга русского Императора и прусских войск генерала Йорка.

16/28 февраля Пруссия заключила союзный договор с Россией в Калише. В договоре были подтверждены гарантии территориальной целостности Королевства и такая его граница, которая бы соединяла основную часть земель с Восточной Пруссией. То есть земли Померании и Данциг закреплялись за Пруссией. Король Фридрих Вильгельм соглашался этим договором вступить в военный союз с императором Александром против Наполеона. 3/15 марта оба государя въехали торжественно в Бреслау.

Знаменитый прусский военачальник генерал-фельдмаршал Август Нейдхардт фон Гнейзенау, приехавший в те дни в Бреслау из Англии вручить свою шпагу антинаполеоновскому союзу, писал в 1831 году, что «Русскому союзу мы обязаны нашей настоящей независимостью».

4/16 марта Берлин был оставлен французами и в него вошли передовые части Русской армии генерал-адъютанта Чернышева. 27 марта Пруссия официально объявила Наполеону войну. Но прусские полки к тому времени уже три месяца сражались вместе плечом к плечу с русскими.

Однако Русская армия была очень мала после понесённых потерь и вынужденного распыления на осаду крепостей, которые французы вовсе не собирались сдавать. Данциг продержался до 24 декабря 1813 года, Торн на средней Висле – до 16 апреля. В марте в Калише русский главнокомандующий смог насчитать всего 18 тысяч человек регулярной русской армии. Кутузов, оставаясь противником Заграничного похода, ворчал: «Самое лёгкое дело идти теперь за Эльбу. Но как воротимся? С рылами в крови».

Работать с Кутузовым Александру было всё труднее. Он подозревал, что старый фельдмаршал саботирует его распоряжения по армии. Поэтому новым начальником Главного штаба он назначает своего друга и ровесника, уже показавшего себя опытным и умелым военачальником в кампании 1812 года — князя Петра Михайловича Волконского. Кстати, строителя замечательной подмосковной усадьбы Суханово.

26 марта/7 апреля 1813 года объединённая прусско-русская армия выступила в Саксонию, король которой Фридрих-Август оставался верным союзником Наполеона и верховным сюзереном уже занятого Русской армией герцогства Варшавского.

Приказ Александра по армии при вступлении в Саксонию гласил: «Пруссия идет вместе с нами положить конец нестерпимому кичению, которое, несмотря на собственную свою и других земель пагубу, алчет реками крови и грудами костей человеческих утвердить господство свое над всеми державами… Мы стоим за веру против безверия, за свободу – против властолюбия, за человечность против зверства. Бог видит нашу правду! Он покорит под ноги наши гордого врага и посрамит ползающих к стыду человечества пред ним рабов». [Собрание Высочайших Манифестов… СПб, 1816 С.120]

Приказ этот раскрывал мотивы Заграничного похода и стыдил тех германских монархов, которые оставались «рабами» Наполеона, в том числе и саксонского короля Фридриха-Августа. Замечу, что к Фридриху-Августу Александр был в этом несправедлив. Саксонский король был любим своим народом и заслужил редкое прозвание — Der Gerechte — Справедливый. Он всячески старался возвысить своих подданных хорошим образованием, гражданской свободой и самоуправлением. Он был большой труженик с высоты трона. Не его вина, что маленькая Саксония оказалась в жерновах великих империй. Но пронаполеоновсая политика саксонского короля, проводимая ради благоденствия его народа, самим саксонским народом осуждалась из общегерманских патриотических чувств.

Русские войска в Саксонии встречали восторженно. В Миличе Кутузова приветствовали криками «Виват великий старец, виват дедушка Кутузов!» «Такого энтузиазма не будет в России – несть пророк честен в отечестве своем», — с горечью писал Михаил Илларионович жене Екатерине Ильиничне. Отрадно, что он ошибся.

В Штайнау (ныне польская Сьцинава) союзная армия перешла Одер. Императору Александру немцы поднесли лавровый венок, который он отослал Кутузову, велев передать словами и запиской – «лавры по праву принадлежат Вам». Добившись безусловного осуществления своей политической линии в Европе, Александр был особо подчёркнуто добр к слабеющему на глазах великому полководцу. И он, и прусский король послали к нему своих лучших врачей. Александр — Виллие. Но вызванный простудой отёк лёгких развивался. Армия ушла на Дрезден, а больной Кутузов остался в Бунцлау (ныне Болеславль в Польше).

12/24 апреля, накануне Пасхи, русские и прусские войска вошли в столицу Саксонии Дрезден. Король Фридрих-Август бежал в Богемию под защиту ещё союзной тогда Наполеону Австрии. Жители города приветствовали русских и пруссаков восторженно. Император Александр без конвоя гулял по городу пешком, окружённый толпой аплодировавших ему дрезденцев. Зарубежный поход, казалось, превращался в триумфальную прогулку по Европе, которой бесконечно надоело «Корсиканское чудовище». Но так только казалось…

Кутузов умер 16/28 апреля в Бунцлау. Вдове фельдмаршала Александр писал, что «не Вы одна проливаете о нём слёзы – с Вами плачу я, и плачет вся Россия».

Тело Михаила Кутузова было доставлено в Петербург и предано земле в Казанском соборе. Император сохранил за светлейшей княгиней Екатериной Ильиничной Голенищевой-Кутузовой полное содержание мужа, а в 1814 году велел министру финансов выдать более трёхсот тысяч рублей на погашение долгов семьи умершего главнокомандующего. В Болеславце и ныне рядом с тем домом, где умер русский полководец, высится очень красивый обелиск в его память, поддерживаемый четырьмя печальными львами.

Новым главнокомандующим Русской армией был назначен хорошо нам известный граф Людвиг Адольф Петер цу Зайн-Витгенштейн-Берлебург-Людвигсбург — немецкий аристократ, отец которого находился на русской службе со времён императрицы Елизаветы Петровны. Генерал Витгенштейн заслужил славу выдающегося полководца в Отечественную войну, когда его корпус остановил и опрокинул в сражении под Клястицами войска маршала Удино, двигавшиеся на Петербург. Его называли «спасителем Петербурга».

Но вскоре пророчества умершего Кутузова о «рылах в крови» начали сбываться. Слава Богу, сбылись они не до конца.