1. Перемены в настроении Александра I

«С Троппаусского конгресса (осень 1820 года – А.З.) началась новая эра в уме Императора Александра… Государь вполне отрёкся от прежних своих мыслей», — отмечает Николай Карлович Шильдер. [Н.К. Шильдер. Т.4. – С.182.] Но это ошибка. Александр, как я не раз говорил, не отрёкся от либеральных воззрений. Его отречение было в ином — он изменил своему благодушному отношению к будущему. Теперь он понимал, что добро в перспективе его жизни вовсе не обречено победить зло.

В 1815 году, в эпоху Венского конгресса, Император ещё считал, что перед ним бесконечное время, что он молод, он будет делать реформы, и Россия за 10-15 лет станет иной. А теперь, после Троппау, Лайбаха и Вероны, он видит, что времени нет, что революция действует. Есть злые силы, которые реальные политические и социальные преступления Европы и России пытаются использовать в своих целях, ради захвата власти. Он видит теперь те бездны зла, над которыми протекает жизнь человеческая. Он видит, что человеку надо справиться не только с неправильными институтами, но и с соблазном использовать эти неправильности для самовозвышения. Человеку надо справиться с соблазном сделать свою карьеру на чужом горе, с соблазном сделать так, как сделали позже большевики, которые использовали неправильности, несовершенства старой русской жизни не для того, чтобы их исправить, а для того, чтобы подчинить весь народ себе и сделать его орудием в своих честолюбивых и амбиционных замыслах.

Руссоистский идеал природно совершенного человека, которого портит и извращает плохое общественное окружение, тот самый идеал, который, кстати, кружил голову иллюминатам, а потом в запечатлелся в национализме, социализме и нацизме XIX-XX веков, пересматривается Александром. Он больше не верит в него. Безоглядная радость обретённой веры сменилась горьким опытом знания глубин человеческой падшести. Человек очень плох. Человек жаждет возвыситься за счёт других. Задача государя не дать этому проявиться, а создать общество, в котором возвышение и самоутверждение за счёт других; положение, когда другие страдают, а ты счастлив, станет невозможным.

Знавший Александра в это время Пётр Андреевич Вяземский писал: «В Александре не могло уже быть прежней бодрости и самонадеянности. Он вынужден был сознаться, что добро нелегко совершается, что в самих людях часто встречается какое-то необдуманное тупое противодействие, парализующее лучшие помыслы, лучшие заботы о пользе и благоденствии их… Тяжки, должно быть, эти разочарования и суровые отрезвления. Александр их испытал: он изведал всю их уязвительность и горечь». [П.А. Вяземский. Полное собрание сочинений в 12 томах. – Т.7, СПб.,1882. - с.451-453.]

Князь Климент Меттерних сохранил в своих мемуарах признания Александра, которые тот высказал ему на конгрессе в Троппау. Очень часто историки идут друг за другом толпой и повторяют, что Меттерних убедил Александра в том, что надо бороться со всеми революциями, надо быть стопроцентным консерватором и надо хранить порядок XVIII века, — ничего подобного. Это не так. Меттерних и сам был не такой уж большой консерватор, но он понимал, насколько опасны радикальные изменения, и постепенно убедил Александра именно в этом. Вот слова Александра, которые он записал: «Между 1813 и 1820 годом протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что свершил в 1813. Не Вы изменились, а я. Вам не в чем раскаиваться, не могу того же сказать про себя». [C.Metternich. Mémoires.- T.III.- P.374.]

На что намекает Император? Мы до конца не знаем. Но, может быть, он имеет в виду то, о чём говорил на конгрессе в Вероне французскому министру иностранных дел виконту Шатобриану. А он говорил, что понял — народы к конституции, к современному ответственному управлению надо подготавливать, народы не могут враз обрести такое самоуправление и не рухнуть в смуту.

Меттерних в другом месте своих воспоминаний пишет о том же: «Относительно душевного состояния Императора Александра могу свидетельствовать лишь о совершенно очевидном для меня обстоятельстве, только одна главная мысль занимала и тревожила его в последнее время (то есть с конгресса в Вероне — А.З.) — спасти себя и свою страну от гибели (d'une perte), которая ему казалась неминуемой». [Русский Архив, 1892, №6. – С.201.]

2. Бунт в Семёновском полку

И вот, как бы нарочно, когда Император был в Троппау, из России пришли известия о бунте в лейб-гвардии Семёновском полку.

Лейб-гвардии Семёновский полк — это не просто один из многочисленных полков русской гвардии и даже не один из старейших, наравне с Преображенским, полков — это личный полк Александра. Александр, будучи ещё великим князем, ещё в Гатчине, командовал семёновцами. Он их знал и любил. Поэтому смута именно в Семёновском полку особо больно ударила по нему.

А в чём было дело? Командиром полка долгое время был генерал Яков Алексеевич Потёмкин. Храбрый офицер, абсолютно светский человек, он был сторонником либеральных идей, сторонником идей уважения к человеку, любил, как и Александр, хорошо одеваться, использовать хороший одеколон. Одним словом, был джентльменом.

В то время в русской армии очень много времени уделяли военной дисциплине, тому, что называлось «фрунт». «Фрунт» и «фронт» — это одно и то же немецкое слово, которое означает «сторона строя, в которую обращены лицом военнослужащие». Этот фрунт, который в русском просторечии называли шагистикой, очень любили в XVIII веке, любил Пётр III, любил Павел I, любил, что греха таить, и Александр, и Константин Павлович, и Николай I. Но всё это — умение делать маневры, ходить, шагать — трагически кончилось в Крымскую войну, когда русская армия умела шагать, но, как оказалось, плохо умела сражаться, не знала современных правил ведения войны. Но тогда до этого ещё было далеко. За плечами русской армии была блистательная победа над армиями Наполеона.

Потёмкин как раз не был фанатиком фрунта, и Семёновский полк совсем от этого не страдал. А генерал Аракчеев, как вы помните, наоборот был большим его сторонником, поэтому Потёмкина он ненавидел. А ещё Аракчеев, будучи честным исполнителем воли государя, был одновременно, как вы помните, страшно завистливым человеком. Он не любил хорошо образованных потомственных аристократов (а Потёмкин был именно таким). Аракчеев, скромный в во всём, не любил франтов. Он не доверял им, считал, что во многом как раз такие люди находятся в плену различных революционных идей. И при первой возможности Аракчеев сместил генерала Потёмкина и назначил на его место полковника Шварца, своего выдвиженца, хорошего офицера, но как мы увидим, не без слабостей.

Филипп Вигель пишет о генерале Потёмкине и о Семёновском полку в связи с этими событиями: «Любимым полком императора, коего при отце еще был он шефом, Семёновским полком, командовал генерал-адъютант Яков Алексеевич Потёмкин, отлично храбрый офицер, но раздушенный франтик, который туалетом своим едва ли не более занимался, чем службой. Офицеры любили его без памяти, и было за что. В обхождении с ними был он дружественно вежлив и несколько менее взыскателен перед фрунтом, чем другие полковые командиры. Дисциплина от того нимало не страдала. При поведении совершенно неукоризненном, общество офицеров Семёновского полка почитало себя образцовым для всей гвардии. Оно составлено было из благовоспитанных молодых людей, принадлежащих к лучшим, известнейшим дворянским фамилиям. Строго соблюдая законы чести, в товарище не потерпели бы они ни малейшего пятна на ней. Сего мало: они не курили табаку, даже между собою не позволяли себе тех отвратительных, непристойных слов, которые сделались принадлежностию военного языка. Если которого из них увидят в Шустерклубе (а Шустерклуб — это немецкий клуб, в основном мещанский, где, конечно, нравы были попроще, пиво пили — А.З.), на балах Крестовского острова или в каком-нибудь другом подозрительном месте, из полку общим приговором был он изринут. Они составляли из себя какой-то рыцарский орден, и всё это в подражание венчанному своему шефу (то есть Александру I — А.З.). Их пример подействовал и на нижние чины: и простые рядовые возымели высокое мнение о звании телохранителей государевых. Семёновец в обращении с знакомыми между простонародья был несколько надменен и всегда учтив. С такими людьми телесные наказания скоро сделались не нужны. Всё было облагорожено так, что, право, со стороны любо-дорого было смотреть». [Ф.Ф. Вигель. Записки. М.: Захаров, 2000. Т.2. с. 145-146]

Вот так был устроен полк. Телесных наказаний не было, офицеры и даже рядовые были благородными людьми, не пили лишнего, не курили, нецензурно не выражались. Где вы найдёте таких военных сегодня? Офицерами-семёновцами воспитывалось уважение к человеку, почитание человека. И сейчас мы увидим, что именно поэтому Семёновский полк оказался центром всего русского движения тайных политических обществ.

Итак, на место Потёмкина, совершенно незаслуженно отстранённого, весной 1820 года был назначен Фёдор Ефимович Шварц (1782-1869), немецкого происхождения, храбрый, но ограниченный офицер, которого Аракчеев весьма любил.

В характеристике, которую Шварцу уже после возмущения Семёновского полка давал флигель-адъютант Дмитрий Петрович Бутурлин 19 октября 1820 года, написано: «Не будучи злым от природы, он имел талант заставить солдата так себя ненавидеть, как если бы он его избил. В строю он позволял себе оскорблять их самым позорным образом, плевать в лицо, дергать за усы, нецензурно выражаться». Понимаете, что для семёновца всё это значило?

В ночь с 17 на 18 октября Шварц приказал первой роте полка, а первая рота — это личная рота императора, то есть гвардия гвардии, выполнять тяжёлые работы. Ночь предстояла с субботы на воскресенье, а воскресным утром надо было идти в церковь, и полк отказался исполнять этот приказ, за что первая рота была арестована и вывезена в Петропавловскую крепость. Увещевания князя Васильчикова и самого Аракчеева ни к чему не привели. Из страха Шварц во время возмущения забаррикадировался дома, не явился к полку, не попытался даже его успокоить.

3 сентября 1821 года он был присуждён военным судом к смертной казни за провокацию к возмущению полка. Но, естественно, поскольку Александр был человеком добрым, эта смертная казнь была заменена полным отставлением от службы. Потом Николай I опять привлечёт Шварца на службу, потому что ему нравилось такое поведение — жёсткое, твёрдое, — но тот так будет вести себя с солдатами, что по той же самой причине жестокости будет отставлен от службы уже в 1850 году.

Бутурлин пишет Александру: «В кризисе, который мы пережили, достаточно было единственной дурной головы, чтобы он перерос в общий взрыв. Если бы нашелся даже самый мелкий офицеришка, вставший во главе солдат и призвавший их разбирать оружие, то всё полетело бы к черту… все пехотные полки, посланные против них, скорее всего встали бы на их сторону». Потому что все они возглавлялись немцами, а во многом этот бунт был и против немецких полковых командиров типа Шварца. «В какой бы стране мира не нашлась бы такая дурная голова? У нас, напротив, все офицеры откровенно и от всего сердца присоединились к власти». И далее Бутурлин просит Александра о прощении полка.

«Это недовольство в войсках не имело никаких политических целей», — пишет министр внутренних дел граф Кочубей своему другу Императору 22 октября 1820 года.

Первое донесение о возмущении привёз генерал-адъютант Васильчиков 28 октября, а 30 октября/11 ноября более подробный отчёт привёз в Троппау, где в тот момент был Император, известный нам ротмистр Пётр Яковлевич Чаадаев. Он, мучаясь тем, что вынужден был привести такой документ, после этого вышел в отставку.

Пытаясь объяснить поведение и взрыв возмущения в полку, генерал-адъютант Арсений Андреевич Закревский 21 октября 1820 года пишет Императору: «Шварц не видел, что строгость его не приучает подчиненных, получивших уже некоторое нравственное образование, но раздражает их против него. Трудно поверить, чтобы солдаты решились на столь неслыханный в русских войсках поступок, если б не были кем-нибудь особенно к тому подучены и даже руководимы… зачинщики и руководители, вероятно, окажутся не из нижних чинов сего полка… Откуда взялось единогласие, или лучше, одни слова в ответах их?» Дело в том, что весь полк требовал: «Верните нам первую роту, которая отправлена в Петропавловскую крепость, потому что они — наша голова, а хвост без головы жить не может, строиться не может, исполнять ваших приказов не может». «Единство – в их поступках? Таковое согласие в поведении трех тысяч человек без особенного руководства – невозможно… Русские солдаты привыкли повиноваться слепо, и управлять ими легко… Г-да офицеры могли быть завлечены к неуважению начальства нынешними событиями в Европе, событиями, произведенными вольнодумством и так называемыми либеральными идеями. Сия зараза гнездится между офицерами и других гвардейских полков». [Н.К. Шильдер. IV, с.530-532]

Меттерних среди своих воспоминаний в записи от 3(15) ноября 1820 года передаёт свою беседу с Александром в Троппау сразу после того, как Император получил сведения о семёновском выступлении. Вот запись этой интересной беседы: «Сегодня мы получили известие о причуде (la boutade) Семёновского полка. В сущности, дело пустяшное, но, однако, неприятное. Само по себе оно ничего не представляет, но оно значительно ввиду того большого внимания, которое ему уделило общество. Этой ночью один за другим прибыли три курьера. Сразу после этого император Александр вызвал меня (то есть Меттерниха — А.З.), и рассказал об этом происшествии. Мы расценили его совершенно одинаковым образом. В общем, Император так изменился, что теперь мы довольно часто приходим к согласию. Царь полагает, что существовала причина, по которой три тысячи русских солдат придались действу, так мало отвечающему национальному характеру. Он дошёл до того, что вообразил будто, это радикалы подняли мятеж с целью запугать его и заставить вернуться в Санкт-Петербург. Я не разделяю его мнения. Это было бы слишком, если бы в России радикалы уже могли распоряжаться целыми полками, но это доказывает, насколько Император изменился». [Н.К. Шильдер, IV. с.452]

Однако у Императора были свои суждения. В письме Аракчееву от 5(17) ноября Александр пишет: «Никто на свете меня не убедит, чтобы сие происшествие было вымышлено солдатами или происходило единственно… от жестокого обращения с оными полковника Шварца. Признаюсь, я его приписываю тайным обществам, которым… весьма неприятна наша работа в Троппау (а вы помните, что это работа, связанная с Неаполитанским восстанием — А.З.). Цель возмущения, кажется, была испугать». Испугать Александра и заставить его, прервав занятия Конгресса, вернуться в Россию. Александр пишет, что, тем более, это был день, когда в город должны были вернуться из Царского Села его супруга и его мать Мария Фёдоровна, и, возможно, восставшие хотели их захватить. Он пишет также и о том, что вряд ли это были военные люди, потому что офицеры сказали бы солдатам взять оружие и выйти с оружием из казарм. Но поскольку люди вышли из казарм без оружия, то, скорее всего, это были гражданские чиновники, которые думали, что сам факт возмущения произведёт эффект. [Русская старина 1870 изд. 2… Письма Александра I к графу Аракчееву 1809—1820 гг.]

Когда Александр это писал, он знал некоторый факт. Дело в том, что в первых же бумагах, которые ему привезли, было сообщение о так называемом подмётном письме, которое как раз в день восстания было обнаружено в другом гвардейском полку, Преображенском, и в котором Преображенский полк призывали присоединиться к Семёновскому. Практически никто этот факт не описывает, но Шильдер о нём упоминает, есть также упоминание о подмётном письме и в переписке самого Императора. 26 ноября 1820 года Александр пишет Закревскому: «Из этой бумаги (то есть из подмётного письма — А.З.) не должно просочиться ни слова». Бумага эта долгое время хранилось в тайне. И даже Шильдер её цитирует частями, а не приводит полностью, что характерно.

Итак, в подмётном письме, которое было хорошо известно Александру уже 28 октября 1820 года, был призыв присоединяться к восстанию. Оно было составлено очень грамотно, европейски образованным человеком. Автор письма призывал солдат самим избирать своих командиров. Мол, видите, Потёмкин был у вас хорошим командиром, а Шварц плохим, потому что вам его навязали. Вы сами должны избирать себе командиров. Всё это, как вы помните, осуществилось в приказе №1 1917 года. Заканчивалось письмо словами: «Спешите следовать сему плану, и я к вам явлюсь по зачатии (то есть по началу — А.З.) сих действий. Любитель отечества и сострадатель несчастных. Единоземец».

Следователи, сверяя почерк, решили, что таким человеком оказался (если верить следствию) бывший семёновец, в начале царствования весьма обласканный Александром «свободомысл» Василий Назарович Каразин (1773-1842). Каразин был арестован, препровождён в одиночную камеру Петропавловской крепости, а его письмо было сочтено действием группы, а не неудачным чудачеством. Но Александр, как ему свойственно, обошёлся с Каразиным очень милостиво, он приказал отпустить его из крепости и отправил под надзор полиции жить в своё имение в селе Кручик Слободско-Украинской губернии (Харьковской).

«Переписка о Семёновском деле, напечатанная в ''Русском Архиве'' (1875, номера 3, 5-8,12), — отмечает через полвека очевидец этих событий Пётр Андреевич Вяземский, — убеждает нас, что сей бунт был не просто солдатский». [П.А. Вяземский. Полное собрание… - С.451.]

Тот же Шильдер и очень многие утверждали, что всё это неправда, что Каразин достойный человек, что он был опорочен… Но теперь мы знаем то, чего не знал Шильдер. Исследования архивов министерства внутренних дел, в которые Шильдер допущен не был, показало, что Каразин в 1820 году, как раз накануне своего якобы подмётного письма, писал доносы на Пушкина и других свободомыслящих людей министру внутренних дел Виктору Кочубею. Именно по доносам Каразина Пушкин в 1820 году был выслан из Петербурга. То есть это был человек-хамелеон, который пытался служить всем, чтобы выслужиться самому.

И надо сказать, что этот хамелеонский характер прекрасно заметил Александр Фёдорович Воейков в своей сатире «Дом сумасшедших», написанной в 1814 году. Герои этой поэмы —литераторы, в том числе и Каразин, оказываются сумасшедшими в доме сумасшедших. Воейков, естественно, довольно едко пишет обо всех, но вот что он пишет о Каразине:

«Вот в передней раб писатель
Каразин — хамелеон,
Земледел, законодатель…
Взглянем, что марает он?
Песнь свободе, деспотизму,
Брань и лесть властям земным,
Гимн хвалебный атеизму
И акафист всем святым!»
[А. Ф. Воейков. Дом Сумасшедших, 1814]

То есть Каразин — это человек, который был готов служить всем. И вашим, и нашим. Запомним это. Это характерный образ времени: человек, который служит не идее, а служит сам себе.

Какое же наказание постигло семёновцев? Расправа над полком была довольно жестокая, хотя совсем не такая жестокая, какая была бы в другое время. Но Александр жалел и о такой расправе. Он говорил, что надо было, конечно, действовать иначе, надо было изолировать первую роту, остальные же невиноваты… Но уж коль всё это сделано, приказал полностью раскассировать Семёновский полк и заново создать его из рот и батальонов других полков.

«…Нижние чины, — вспоминал Иван Дмитриевич Якушкин, — были развезены по разным крепостям Финляндии; потом многие из них были прогнаны сквозь строй, другие биты кнутом и сосланы в каторжную работу, остальные посланы служить без отставки, первый батальон — в сибирские гарнизоны, второй и третий размещены по разным армейским полкам. Офицеры же следующими чинами все были выписаны в армию с запрещением давать им отпуска и принимать от них просьбу в отставку; запрещено было также представлять их к какой бы то ни было награде». Четверо из офицеров (всего четверо) были отданы под суд. «При этом, — как пишет Якушкин, — надеялись узнать у них что-нибудь положительное о существовании Тайного общества». [И.Д. Якушкин. Записки… Наука, 2007]

Александр потом по возможности свой суровый приговор смягчал, но результат был налицо — эти офицеры-семёновцы и даже солдаты-семёновцы, уже воспитанные и обученные человеческому стилю отношений и в жизни, и в армии, который был при князе Потёмкине, разнесли это понимание по всей русской армии от Сибири до границ с Австрией в Украине.

Великий князь Константин Павлович по поводу семёновского выступления пишет 1/13 февраля 1821 года Аракчееву: «Сие заражение умов есть генеральное и замечается не только здесь, но и повсюду». То есть повсюду брожение умов.

3. Тайные общества в России 1815-1825 гг.

И действительно, брожение умов происходит. В 1815 году, как только русские войска вернулись из-за границы, как раз в Семёновском полку создаётся так называемая офицерская артель: совместные обеды (отсюда артель) вскладчину, шахматы, чтение вслух иностранных газет, распространение руссоистских идей. Во главе этой артели встаёт Николай Александрович Муравьёв, не просто офицер, а выпускник МГУ, математик, долго время занимавшийся военной картографией, посвящённый в одну из масонских лож.

Члены артели мечтают создать идеальное руссоистское общество на острове Сахалин. Конечно, это всё молодые люди, которым нет ещё и тридцати лет, и их идеи наивны, но характерно, что ими движет желание объединяться ради блага. Им скучно жить в такой России, какая есть, хочется другой России, хотя бы на острове Сахалин.

С 1816 года создаётся много обществ. Большинство из них вдохновлялись масонами-иллюминатами, итальянскими карбонариями и греческими гетеристами, в их руководство входили отпрыски лучших семей России, и преобразования ими намечались самые радикальные, вполне в революционном французском духе 1789-1793 годов.

Вы, конечно, помните эти слова из десятой главы «Евгения Онегина»:

Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
(политической семьи, конечно — А.З.)
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи.
Друг Марса, Вакха и Венеры,
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал.
Читал свои Ноэли Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
[А. С. Пушкин - Евгений Онегин - Глава X – Строфы XIV-XV]

Все эти герои нам сейчас встретятся, обо всех мы сейчас узнаем. Все они — образованнейшее юношество. «Меланхолический Якушкин» — это Иван Дмитриевич Якушкин — тоже семёновский офицер, тоже выпускник Московского университета, только по отделу русской словесности и истории, который гостил у своих друзей по Семёновскому полку Сергея и Матвея Муравьёвых-Апостолов, сыновей писателя и дипломата Ивана Матвеевича Муравьёва-Апостола.

«О цареубийственном кинжале», который Якушкин молча обнажал, Пушкин говорит совсем не случайно. В собрании этого общества в Москве в 1817 году обсуждалось абсолютно абсурдная, как мы теперь с вами знаем, новость о том, что Император уже дал конституцию Польше и собирается отторгнуть украинские и белорусские земли от Российской империи, передать их Польше, перенести столицу в Варшаву и править оттуда всей Империей. И за это, как объявили декабристы, его надо убить. Полный абсурд, как вы теперь понимаете. Но это реальная подоснова цареубийства. И «меланхолический Якушкин» предлагает, что он это и сделает. На следующий день члены общества спохватились, сказали, что ничего толком не знают, и никого убивать не будут. И Якушкин в знак протеста вышел из общества (потом, правда, вступил в него снова), поскольку ему было очень обидно, что его предложение убить Императора отвергли. Мы видим, как легко люди шли на такие вещи.

Александр Михайлович Муравьёв, с 1817 года мастер масонской ложи «Трёх добродетелей», с 1818 года полковник в отставке, и его троюродный брат Никита Михайлович Муравьёв предлагают создать тайное общество. Почти все члены, вступившие в него, 1792-1793 годов рождения.

«Пребывание во время похода за границей, — заявил Якушкин в одном из своих показаний на следствии по делу тайного общества, — вероятно в первый раз обратило внимание моё на состав общественный в России и заставило видеть в нём недостатки. По возвращении из-за границы крепостное состояние людей представилось мне как единственная преграда сближению всех сословий и вместе с сим общественному образованию в России. Пребывание… в губерниях и частные наблюдения отношений помещиков к крестьянам более и более утвердили меня в сём мнении». [Восстание декабристов. М.; Л., 1925–2008. Т. 3. C. 44]

Итак, создаётся общество ради освобождения крестьян и ради изменения политической структуры государственной власти. В него вступил адъютант князя Витгенштейна, командующего Южной армией, Павел Иванович Пестель (1793-1826). Молодой человек, немец, сын сибирского генерал-губернатора, лютеранин, он получил прекрасное образование в Германии, после, уже в России, обучался в пажеском корпусе, блестяще его закончил, имя его занесено на золотую доску этого корпуса. После учёбы вошёл в Лейб-гвардии Литовский полк, участвовал в войне, в Заграничном походе. В 1817 году Пестель создаёт «Союз спасения или верных и истинных сынов отечества».

В 1821 году, как бы следуя методике Вейсгаупта, он вступает в основанную генераломПавлом Сергеевичем Пущиным масонскую ложу «Овидий». Ложа эта не предполагает политических действий, но он хочет рекрутировать из масонов членов своего военного общества. Среди сочленов ложи называют Александра Сергеевича Пушкина, генерал-майора Сергея Алексеевича Тучкова, Николая Степановича Алексеева, Якова Ивановича Бароцци, Михаила Георгиевича Суццо, Владимира Федосеевича Раевского. Сам равнодушный к религии человек, практически атеист, Пестель пытается собрать достойных для его политического собрания людей. То есть масонство для него не причина, а средство создания политической организации. Под покровом масонства — политическая организация.

В ноябре 1821 года Пестель стал полковником и получил под свою команду совершенно расстроенный Вятский пехотный полк, в течение 1822 года привёл его в порядок. Сам Александр I, осматривая его в сентябре 1823 года, выразился: «Превосходно, точно гвардия». И пожаловал Пестелю три тысячи десятин земли, но без крепостных. Крепостных он должен был перевести своих. Напомню то, о чём вам уже говорил, — никто из русских декабристов-помещиков своих крепостных не освободил.

Генерал Витгенштейн, высоко оценивая Пестеля, говорил уже в 1817 году, что Пестеля хоть сейчас можно делать министром или командующим армией, он ни в чём себя не уронит. Так же говорил начальник штаба русской армии генерал Киселёв, известный потом реформатор.

То есть Пестель — это, безусловно, исключительно одарённый человек. Историк Корнилов даёт ему такую характеристику: «Пестель несомненно был самой замечательной личностью по своему характеру, знаниям и уму среди членов тогдашних тайных обществ… Это был человек железной воли и колоссального честолюбия, которое, по-видимому, в значительной степени являлось в нём движущей пружиной наряду с искренним и сильным стремлением к общему благу». [А.А. Корнилов. Курс истории… с.242.]

Заметим — колоссальное честолюбие. Это колоссальное честолюбие характерно не для всех, но для очень многих членов тайных обществ, и оно-то, собственно говоря, и вырыло ров между этими освободителями и Императором.

Пестель строит своё общество по всем принципам Вейсгаупта. Во главе — «бояре», которые рядовым членам общества были даже неизвестны. За ними «мужи». Устав общества был известен только этим двум категориям. Следом третья категория — «братья». От них требовалось слепое повиновение, устав общества и цели им были неизвестны. И, наконец, «друзья» общества. Они не приносили клятв (а в общество вступают только со страшной клятвой) и вовсе могли не знать, что внесены в списки.

Пестель — поклонник якобинства 1793 года. Зачем ему якобинство? Почему он хочет истребить всю царскую фамилию (а он много раз об этом заявляет)? Он говорит, что если этого не сделать, то будет как во Франции, где часть королевской фамилии сохранили, и она вернулась и произошла Реставрация 1814 года. Или как в Англии, где часть королевской фамилии сохранили, и она вернулась и произошла «Славная революция». Он говорит, что Россией должны управлять «мы», а не цари. Вот оно честолюбие. Пестель видел себя правителем России. Он видел себя одним из тех, кто будет в том исполнительном органе, состоящем из пяти человек, который фактически станет коллективным диктатором страны. Вот зачем ему якобинство, но к этому мы ещё вернёмся.

Сергей Муравьёв-Апостол, узнав об этих конструкциях Пестеля, общество Пестеля назвал собранием «цепных бешеных собак». Генерал Михаил Фёдорович Орлов, тот самый, который принимал капитуляцию в Париже, тоже вошёл в тайное общество и пытался привлечь, в отличие от Пестеля, старых масонов и облагородить это общество нравственными идеями. Он привлекает в общество графа Мамонова. Тот самый «хромой Тургенев», а иначе Николай Тургенев, тоже замечательный человек, тоже крайних взглядов, пытается привлечь в общество генералов Бенкендорфа и Васильчикова. Но они, естественно, только собрали информацию и сообщили её самому императору Александру.

Михаил Николаевич Муравьёв, войдя в тайное общество, категорически отвергает якобинство Пестеля. Будучи тоже человеком сильной воли и большого ума, создатель Конституции Северного общества, он говорит о Пестеле: «Устав Пестеля годен разве что для разбойников Муромских лесов, а не для культурного общества с политическими целями».

Михаил Николаевич Муравьёв категорически отказался приносить клятвы, он взял за образец Tugendbund - немецкий «Союз добродетели», цель которого - культурное возрождение. Устав Тугендбунда был переведён на русский язык, и в 1818 году именно этот устав был принят, а общество из «Союза спасения» переименовано в «Союз благоденствия». По цвету переплёта устав «Союза благоденствия» называется «Зеленая книга».

Вот первые параграфы этого документа:

§1. Убедясь, что добрая нравственность есть твёрдый оплот благоденствия и доблести народной и что при всех об оном заботах правительства едва ли достигнет оное своей цели (то есть правительство не достигнет — А.З.), ежели управляемые с своей стороны ему в сих благотворных намерениях содействовать не станут (то есть, если люди не будут ему помогать — А.З.), Союз Благоденствия в святую себе вменяет обязанность распространением между соотечественниками истинных правил нравственности и просвещения споспешествовать правительству к возведению России на степень величия и благоденствия, к коей она самим творцом предназначена.

§2. Имея целью благо отечества, Союз не скрывает оной от благомыслящих сограждан, но для избежания нареканий злобы и зависти действия оного должны производиться втайне.

§3. Союз, стараясь во всех своих действиях соблюдать в полной строгости правила справедливости и добродетели, отнюдь не обнаруживает тех ран, к исцелению коих немедленно приступить не может, ибо не тщеславие или иное какое побуждение, но стремление к общему благоденствию им руководствует.

§4. Союз надеется на доброжелательство правительства, основываясь особенно на следующих изречениях Наказа в Бозе почивающей Государыни Императрицы Екатерины Вторыя: «Если умы их (граждан — А.З.) недовольно приуготовлены к ним (к законам) то возьмите на себя труд их приуготовить, и вы тем уже много сделаете. Весьма дурная политика та, которая исправляет законами то, что должно исправить нравами».

[А.А. Корнилов. Курс истории… с.244]

Вы видите позицию Муравьёва - это типичный Тугендбунд.

Вторая часть устава, в которой якобы говорилось о создании республики, по всей видимости, так и не была составлена. Известно, что о ней говорили, но неизвестно, существовала ли она.

К 1819 году в «Союзе благоденствия» состояло примерно двести человек. Какие же цели провозглашал этот Союз? Над какими отраслями собирался работать?

Первой была филантропия, то есть любовь к людям. Но надо сказать, что, если немецкий Тугендбунд требовал от своих членов обязательного отказа от рабов, то «Общество благоденствия» говорит только о доброжелательном отношении к крепостным. Освобождения крепостных оно не требует.

Эту линию проводил Николай Иванович Тургенев, тот самый «хромой Тургенев» 1789 года рождения, с которым мы уже много раз встречались. Он пишет записку Императору об освобождении крестьян. Тургенев не участвовал в восстании, потому что вовремя уехал из России и пребывал в 1825 году на лечении за границей. В своё время в 1825 году император Александр приглашал его вернуться и стать начальником департамента мануфактур в министерстве финансов графа Канкрина, но Тургенев от предложения отказался, решил не идти на государственную службу. Это его спасло. Потом его вызывал в Россию уже Николай I, но он опять отказался, хотя и стал, как мы бы сейчас сказали, невозвращенцем.

А в 1820 году Бенкендорф, узнав от самого Тургенева об обществе, писал о Николае Ивановиче Императору: «Тургенев настаивал преобразовать общество совершенно по системе Вейсгаупта, и сходно с тем членами называться между собой другими именами». Он «нимало не скрывает своих правил, гордится названием якобинца, грезит гильотиною и, не имея ничего святого, готов всем пожертвовать, надеясь выиграть всё при перевороте. Его наставлениями многим молодым людям вселен пагубный образ мыслей». [Н.К. Шильдер. Император Александр I… с.211-212]

То есть Тургенева, действительно очень образованного и очень умного человека, Бенкендорф характеризует вот так: якобинец, гильотина, истребление царской фамилии… А Александр, зная всё это, в 1825 году приглашает Тургенева занять пост начальника департамента мануфактур в министерстве финансов. Понимаете, дорогие друзья, в чём разница между Александром и другими царями? Я уже не говорю про советских государственных мужей типа Сталина. Александр пишет о Тургеневе (эта записка найдена): «Если бы верить всему, что о нём говорили и повторяли, было бы за что его уничтожить. Я знаю его крайние мнения, но я знаю также, что он честный человек, и этого для меня достаточно». Достаточно, чтобы предложить занять высокий государственный пост.

Вторая линия — просветительская. Её возглавлял нам уже известный генерал Михаил Фёдорович Орлов. Он был большим сторонником ланкастерских школ, образования для крестьян и солдат, всё свое жалование жертвовал на просветительские цели. В 1823 году генерал Орлов был отставлен от службы из-за того, что поддержал солдат в их возмущении против капитана, который их наказывал. Оставлен, но никак не репрессирован — свою деятельность он продолжал.

Третья форма деятельности «Северного общества» — улучшение правосудия. Этим тоже во многом как статс-секретарь государственного совета занимается Николай Тургенев. Многие из членов общества хотели тогда отставить военную службу и идти в надворные суды. Иван Иванович Пущин принял должность надворного судьи в Москве. Кондратий Фёдорович Рылеев занял такую же должность в Петербурге, и среди простого местного народа в то время в ходу было выражение «рылеевский суд», то есть суд абсолютно безукоризненный, честный, невзяточный.

«Северное общество» стремилось к тому, чтобы улучшать тогдашнюю политическую систему.

Четвёртая линия — улучшение системы хозяйства и финансов. Николай Тургенев написал весьма глубокую книгу «Опыт теории налогов», которая получила высокую оценку крупнейшего российского экономиста того времени Михаила Андреевича Балугьянского, но была запрещена в николаевское время.

В 1820 году на заседании тайного общества в Санкт-Петербурге у адъютанта Милорадовича Фёдора Глинки, обсуждался вопрос, что лучше: республика или монархия. Пришли к выводу, что теоретически лучше республика, но на практике республика сейчас невозможна, народ к ней не готов, и надо создавать конституционную монархию.

Мы сейчас увидим, что конституционный проект Муравьёва поразительным образом совпадает с государственной грамотой самого Александра I. Это одна и та же бумага. Они или знали друг о друге, или шли на параллельных курсах и вполне могли соединиться.

Александр Христофорович Бенкендорф ещё до возвращения Императора из Лайбаха в Петербург прислал ему служебную записку, в которой подробнейшим образом описывал состояния тайных обществ в России с именами и характеристиками их членов. Характерно, что он ошибся только насчёт Пестеля. В записке было отмечено, что Пестель может быть и вовлечён в общество, но никаких положительных фактов на этот счёт не имеется. Пестель умел быть конспиратором. Об остальных Бенкендорф пишет абсолютно точно, в том числе и о Тургеневе. Эта подробнейшая записка начала 1821 года, занимающая большое количество страниц, была найдена среди бумаг Александра I после завершения его царствования и опубликована Шильдером. Александр её никак в дело не пустил и никаких преследований декабристов не осуществлял. А Николай, поражённый глубиной знаний Бенкендорфа о тайных обществах, которую подтвердили факты, выявленные на следствиях 1826 года, сделал Бенкендорфа шефом жандармов, начальником III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии.

Но в этой записке Бенкендорфа есть как много фактически точного, так и много ошибочного. В частности, он пишет: «Утвердительно можно сказать, что внутри России и не мыслят о конституции. Дворянство, по одной уже привязанности к личным своим выгодам, никогда не станет поддерживать какой-либо переворот, о низших же сословиях и говорить нечего. Чернь всегда и везде была и будет чернью… Русские столько привыкли к образу настоящего правления, под которым живут спокойно и счастливо и который соответствует местному положению, обстоятельствам и духу народа, что и мыслить о переменах не допустят». [Н.К. Шильдер, т.4, с.193-198]

Потом Бенкендорф много раз убедился, что был глубоко неправ в своих определениях. Но характерно, что после этой записки, абсолютно благонамеренной, он впал в немилость Александра, был переведён в другой полк - назначен начальником 1-й гвардейской Кирасирской дивизии. 11 августа 1825 года незадолго до отъезда Александра в Таганрог Бенкендорф написал Императору такие строчки: «Осмеливаюсь покорнейше просить, Ваше Величество, смилостивиться и сказать мне, какое я имел несчастие провиниться перед Вами». [Н.К. Шильдер. Император Александр I… Т. 4. С. 472.]

Я думаю, что эта немилость во многом была вызвана тем, что Бенкендорф, видя это тайное движение, о котором отлично знал Государь, сделал неверные выводы. Государь мечтал о другом. Он мечтал привлечь этих людей (как пытался сделать с Тургеневым) к государственному управлению. И, кстати говоря, модель освобождения крестьян Тургенева, которая, как вы помните, была подана Государю, была гораздо менее выгодна для крестьян, чем план, разработанный самим Александром, но предложенный под именем плана Аракчеева. План Аракчеева-Александра был более благожелательным для крестьян, предполагал освобождать крестьян с намного большим наделом земли.

О том, что Император рассчитывал взять этих людей к себе «в аппарат», говорит, кстати говоря, и событие, произошедшее 24 мая 1821 года. Когда Александр только что вернулся в Царское Село после конгресса в Лайбахе, его аудиенции попросил командир гвардейского корпуса князь Илларион Васильчиков. Васильчиков рассказал Императору о заговоре ещё детальнее и подробнее, нежели это сделал Бенкендорф. Но в отличие от Бенкендорфа Васильчиков был близким к Государю человеком. Александр остановил его речь, и потрясённый Васильчиков услышал следующие слова, естественно, на французском языке: «Мой дорогой Васильчиков, Вы, служивший мне с самого начала моего царствования, знаете, что я разделял и поощрял эти заблуждения». А после некоторого молчания Александр добавил: «Не мне быть строгим». [Н.К. Шильдер. Император Александр I… Т. 4. С. 471.]

Александр в течение этого разговора был не просто не строг, он был абсолютно, если угодно, пассивен. Потому что надеялся, так же как многие князья в Германии, что русский Тугендбунд, «Русское Муравьёвское общество» (назовём его так), будет способствовать ему в развитии и реформировании России.

Одна из любимых поговорок Александра, которой он почти всегда следовал, была «десять раз отмерь, а один – отрежь». [Барон М.А. Корф. Историческое описание... СПб, 1848.] И поэтому он совершенно не собирался рубить с плеча по этим славным молодым людям, которые мечтали о лучшем будущем России.

Но в южном отделе «Союза благоденствия» в Тульчине ситуация была другой. Пестель отказался подчиняться Муравьёву. Он и генерал Алексей Петрович Юшневский (1786-1844), интендант Южной армии, тоже, кстати, выпускник Московского университета, действительный тайный советник, планировали совершенно другое — республиканство и убийство царской семьи. В это общество вошли Михаил Павлович Бестужев-Рюмин (1801-1826), Сергей Иванович Муравьёв-Апостол (1796-1826), оба семёновцы с пылким темпераментом, князь Сергей Григорьевич Волконский (1788-1865), полковник Василий Давыдов (1793-1855).

Их планы шли намного дальше. Они открыли свои взгляды Обществу соединённых славян, и стали думать о создании Славянской республиканской федерации. Они установили контакты с польскими революционными организациями, которыми руководил князь Антон Яблоновский. Договорились с поляками о том, что Польша будет независимая, но без украинских и белорусских земель (поляки требовали границу 1772 году), соглашались отдать полякам Литву, и при условии, что в Польше будут осуществлены те же революционные преобразования, что и в России. Ежегодно с 1822 по 1825 годы «Южное общество» проводило съезды под видом контрактовой ярмарки в Киеве. Главной темой этих съездов были планы уничтожения всей царской семьи.

После некоторого перерыва в 1822-1823 годах, когда гвардия вернулась как раз из Литвы в Петербург, восстановилось «Северное общество». Но Пестель не смог убедить северян следовать его планам.

В управу «Северного общества» входили: полковник Сергей Петрович Трубецкой (1790-1860), получивший образование в Московском университете и в Париже, служивший в Семёновском полку; Никита Муравьёв, князь Евгений Петрович Оболенский (1796-1865), Николай Тургенев, с 1823 года — поэт Кондратий Рылеев, который становится вождём «Северного общества».

Никита Муравьёв берёт за образец своей конституции Кадисскую конституцию и формулирует основные принципы: народный суверенитет, ограниченная монархия, вече с широкими правами законодательства, правом объявления мира и войны, амнистии. Идея народного суверенитета. Конституция предполагает федерализм, широкую автономию провинций, (создаются 15 провинций со своими думами, выбранными по цензовому праву), освобождение крестьян с очень малым наделом земли, основная земля — у помещиков.

Муравьёв говорит, что, если мы хотим демократии, то мы не можем уничтожать монархию, потому что народ не хочет республики, а народный суверенитет требует следования воле народа. Если мы хотим демократии, мы должны обеспечить частное землевладение у крестьян, крестьяне должны быть освобождены с землёй, остальную они будут арендовать. Если мы хотим демократии, мы не должны подавлять национальные особенности и обычаи и поэтому должны дать широкую автономию в провинциях, в которых представлены другие народы и другие культуры России, в том числе Финляндии, Польше, Сибири, Поволжью.

Вот список реформ, которые предлагал Александр Никитич Муравьёв:

1. Упразднение крепостного рабства
   
2. Равенство граждан пред законом
   
3. Открытость и гласность государственной деятельности
   
4. Открытость и гласность судопроизводства
   
5. Упразднение государственной винной монополии (то есть надо прекратить практику, что государство спаивает народ и зарабатывает на этом — А.З.)
   
6. Упразднение системы военных поселений
   
7. Улучшение уровня жизни защитников отечества
   
8. Уменьшение 25 летнего срока воинской повинности
   
9. Улучшение уровня жизни православного духовенства
   
10. Сокращение численности армии в мирное время
    
    

[Н.К. Шильдер. Николай I… - Т1, с.543.]

Как вы видите, это близкие к конституции Александра I принципы, даже, я бы сказал, менее либеральные.

Совершенно иные принципы формулирует «Русская правда» или, как её ещё называли, «Государственный завет» Пестеля. Пестель был вдохновлён своим современником, французским мыслителем Антуаном Дестют графом де Траси (1754-1836). Граф Дестют де Траси, комментатор Монтенскье, создатель слова «идеология» и лидер одноименного «идеологического движения», восхищался Вольтером, для беседы с которым в 1771 году ездил в Ферней. В старости, вспоминая этот разговор, он сказал своей невестке, внучатой племяннице Ньютона Саре Ньютон де Траси: «Вольтер положил руку мне на голову, и я чувствую её там до сих пор».

В своей книге «Начало идеологии», изданную в 1803 году, которую прекрасно знал Пестель, де Траси писал: «Настоящий момент, когда люди наконец располагают огромным запасом приобретённых знаний, превосходным научным методом и полной свободой, есть начало совершенно новой эры их истории. Она будет эрой французской; и в ней мы предвидим такое развитие разума и такое приумножение человеческого счастья, о которых тщетно было бы пытаться судить, обращаясь к примерам из предшествующих веков, ибо не бывало ещё ничего подобного тому, что начинается теперь». [A.D. de Tracy. Élémens d'idéologie… Paris, an XI, 1803]

Это - видение рая на земле, практически идейного коммунизма, — вот с чем живёт Пестель. Он считает, что конституционная монархия — нонсенс. Да, действительно, народ не хочет республику и не понимает, что такое республика. Что в этом случае делать? Надо его к этому приучить. Надо на восемь-десять лет после сокрушения монархии и истребления царского дома ввести диктатуру. И Пестель готов быть диктатором. Надо подавлять волю народа, чтобы он стал счастливым, считает он.

Пестель — за полное единообразие государства: никакой федерации, никаких национальных языков, язык один — русский. Да, Польша будет независимой, но даже Финляндия полностью русифицируется. Все остальные части страны тоже. Россия должна быть абсолютно унитарным государством. Никакого многообразия религий, как в конституции Муравьёва, не будет, государственная религия одна — православие. Ислам должен находиться под жёстким государственным контролем. И всё, что не соответствует в исламе нормам нравственности, в частности многожёнство, бесправие женщины, ликвидируется.

Пестель уверен, что евреи — это зло российского общества. Поэтому он считает, что всех евреев надо выселить в Палестину, обеспечить им там охрану, а для этого, соответственно, надо разгромить Османскую империю, которая никогда не согласится на подобное вселение к себе евреев, да еще и под русской охраной. Он предполагает возможность агрессивной войны.

Земля не может быть в частной собственности. Половина земли должна быть государственной и должна раздаваться в аренду. Половина — коммунальной, и будет у общин, но не в частной собственности. Управлять всем будет вече, формируемое двухступенчатыми выборами. Но в действительности главная власть — исполнительная, которая будет представлять собой директорию из пяти человек, и именно таким директором должен быть Пестель.

Александр был знаком с этими уставами и в 1822 или в 1823 году посылает их Константину Павловичу, желая лучше понять, как заговорщики думают преобразовать Россию. – «Покойный Государь Император, как я прежде уже писал, в 1822 или 1823 годах, наверное никак не припомню, изволил мне вручить в Санкт-Петербурге для прочтения весь устав Общества Благоденствия; я тогда доложил, что как тетрадь большая, то не успею там прочитать. Государь изволил мне приказать взять ее с собою, и я оную, по прочтении, обратно отсюда (т.е. из Варшавы – А.З.) представил Его Императорскому Величеству, и верно должна оная найтись в кабинете покойного» [Письмо вел. Кн. Константина… барону Дибичу от 26 марта 1826 г. Н.К. Шильдер. Имп. Николай I... – Т.1, – С.494-95].

В 1824 году Император в записке, относящейся, по всей видимости, к 1824 году и опять же найденной среди его бумаг уже после воцарения Николая Павловича, пишет: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит, или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют при том секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселёв, Михаил Орлов, граф Гурьев, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров, сверх того большая часть штаб и обер-офицеров». [Н.К. Шильдер. Император Николай I... – Т.1, – С.155-156.]

Как вы видите, он называет очень крупные имена: Ермолов, Киселёв, Раевский, Орлов, Гурьев… То есть оппозиция фактически всюду. Что думает Александр? Он думает их привлечь к совместной работе. Никого из них, ни Ермолова, ни Раевского, ни Киселёва, ни Орлова, он не арестовал и даже не уволил со службы. Наоборот, всех привлекал ещё больше к себе.

В это время Иван Васильевич Шервуд, англичанин на русской службе, сын механика, директора ткацких фабрик Александрова, 1798 года рождения, который двухлетним ребёнком был привезён в Россию, будучи унтер-офицером, наблюдал на юге явное присутствие тайного общества, аккуратно собрал все материалы, доложил об этом Аракчееву и попросил, чтобы Аракчеев свёл его с Императором Александром. И Аракчеев согласился. 13/25 июля 1825 года эта встреча Шервуда с Александром произошла. Шервуд составил большую записку об этой встрече. Он рассказал Императору о том, что тайное общество не просто существует, а активно готовит революцию. Оно специально изнуряет совершенно ненужными работами военных поселенцев на Украине — а вы, говорит, представляете, Ваше Величество, что такое раздражённые люди, которые имеют оружие в своих руках? Специально введён запрет на межуездную торговлю на Украине, и сделал это министр финансов Канкрин. Соответственно, крестьяне недовольны тем, что не могут продавать свои товары на ярмарках, а значит, крестьяне тоже недовольны властью. То есть сама государственная власть формирует недовольство императорским режимом.

Император поблагодарил Ивана Васильевича Шервуда, отправил его в годичный отпуск, сказал собирать материалы и доложить ему, как только обнаружится что-то важное. О своём распоряжении насчёт Шервуда Александр написал Аракчееву, тот выписал Шервуду отпуск и отправил его обратно в «Южное общество» собирать материалы.

Представляете, Императору пишут, что революция уже готова, уже происходит, а он велит подождать с репрессиями и собирать материалы.

Одному польскому генералу во время последнего посещения Варшавы в мае-июне 1825 года, Александр признавался: «Я знаю, что я окружен убийцами, которые злоумышляют на мою жизнь». [Н.К. Шильдер. Император Николай I... – Т.1, – С.164.] И опять же никакой реакции.

Как мы теперь знаем, «цареубийственный кинжал» действительно был обнажён, и уже не Якушиным. Бестужеву-Рюмину было поручено организовать убийство Государя в Таганроге, куда, как вы помните, Александр отправился в сентябре 1825 года. Многие декабристы имели кольцо с датой «июнь 1826 года», потому что именно в это время на маневрах в южной России предполагалось убить Императора. И только 10 ноября 1825 года уже из Таганрога Император отдал приказ начальнику Главного штаба генералу Дибичу арестовать главных заговорщиков.

Но почему же он до последнего медлил с арестом и почему заговорщики выбрали цареубийство, а не совместную работу?

4. Почему цареубийство и восстание, а не работа совместная?

Секретарь-адъютант Александра Михайловский-Данилевский, которого мы не раз уже вспоминали, в своих дневниках написал: «Царь хотел дать нам права, но никто его не понял. Более того, число недовольных росло с каждым днём». Однако, так или иначе, прямо или косвенно, Императора понимали.

Пётр Каховский, один из самых отчаянных заговорщиков, который вступил в организацию только в 1825 году, но который, как человек совершенно одинокий, был готов взять на себя убийство даже царя Николая I, убийца генерала Михаила Милорадовича и командира лейб-гвардии Гренадерского полка Николая Стюрлера, писал во время следствия Николаю I: «Император Александр… - собственно причина восстания 14 декабря. Не им ли раздут в сердцах наших светоч свободы? <…> Согретый пламенной любовью к отечеству, одна мысль о пользе оного питает душу мою. Смело говорю, что из тысячи молодых людей не найдётся и ста человек, которые бы не пылали страстью к свободе… И мы не можем жить, подобно предкам нашим, ни варварами, ни рабами». [Избр. Соц.-пол. и фил. произведения декабристов. М., 1951, - Т.1, с.511.]

Эту любовь к свободе, этот светоч свободы раздул император Александр. Он делал это дело, он создал декабристов, он, если угодно, первый декабрист, он декабрист на троне. И он до последнего надеялся, что тайные общества будут с ним, а не против него.

Декабристы говорили на следствии практически то же самое, что говорил Александр своим близким. Давайте убедимся в этом на примерах. Вот как они объясняли мотивы своих действий:

Штабс-капитан А.А. Бестужев (Марлинский): «Для того ли мы освободили Европу (в 1814 году — А.З.), чтобы наложить цепи на себя? Для того ли дали конституцию Франции, чтобы не сметь говорить о ней, и купили кровью первенство между народами, чтобы нас унижали дома?» Но ведь Александр готовил конституцию для России.

Подпоручик Я.М. Андреевич: «Любовь к отечеству и свободе, сострадание к сочеловекам, находящимся в столь бедственном злополучии, меня принудили вступить в общество». Но ведь это же сострадание заставляло Александра и Аракчеева составлять проект освобождения крестьян.

Отставной поручик А.И. Борисов: «Причина, побудившая нас к сему, была: угнетение народа. К облегчению его участи я решился из патриотизма жертвовать собою». И Император Александр, таясь почти от всех жертвовал собой ради той же цели – облегчения участи народа. Помните, он даже был готов на смерть ради этого, о чем он и говорил в 1807 г. генералу Савари.

Штабс-ротмистр князь А.П. Барятинский: «Идея о конституции и свободе крестьян прельстили меня, и я себя почел обязанным войти в общество, которое мне казалось стремящимся ко благу моего отечества» Но ведь тем же самым был «прельщён» и Александр.

Полковник А.М. Булатов: «Я на свободе презирал тиранство, и в заключении я таков же». [Избр. Соц.-пол. и фил. произведения декабристов. М., 1951, - Т.1, с.392-502. Т.2. с.447, Т.3 с.97, 86]

Но и Александр презирал тиранство – «иногда я готов биться головой о стену, когда мне кажется, что меня окружают одни лишь себялюбцы, пренебрегающие счастием и интересами государства и думающие лишь о собственном возвышении и карьере» - признавался он графине Софье Тизенгауз в 1812.

Подполковник барон В.И.Штейнгель: «Вольнодумством было проникнуто всё современное молодое поколение, а не одни лишь члены тайных обществ…. Кто из молодых людей, несколько образованных, не читал и не увлекался сочинениями Пушкина, дышащими свободою. О, Государь! Чтобы истребить корень свободомыслия, нет другого средства, как истребить целое поколение людей, кто родились и образовались в последнее царствование (Александра I – А.З.)». [В.И. Штейнгель. Соч. и письма. т. 1. Иркутск, 1985, с. 223-224] Но разве сам Александр I не похвалил Пушкина за его оду «Вольность» и за «Деревню»?

Так что, Александр и декабристы — это одно и то же. Александр — это совсем не мрачный реакционер. Он, конечно же, имел возможность всех этих людей арестовать, заточить, уничтожить, но он не арестовал, не заточил, не уничтожил никого. И для всей нашей революционной или революционно-либеральной дореволюционной историографии причина этого - тайна, о которой историки предпочитают говорить лишь походя. Но это – непреложный исторический факт. Александр до последнего мечтал об объединении усилий. Но почему же объединение усилий не получилось?

Лучше всего об этом, пожалуй, сказал Александр Сергеевич Пушкин во второй главе «Евгения Онегина», которая, между прочим, написана в 1823-1824 годах, то есть ещё до выступления декабристов. Пушкин как раз описывает духовное состояние его сверстников в эти преддекабристские годы, то есть в годы активного существования тайных обществ ещё при Александре. Вы прекрасно помните эту 14-ю строфу второй главы:

«Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно».
[А.С. Пушкин - Евгений Онегин - Глава II – Строфа XIV]

Это горько, но это так: не для всех, но для очень многих людей из тех, кто так высоко и достойно говорили на допросах, к сожалению, сияла не «звезда пленительного счастья» России, а звезда собственной карьеры, успехов и власти. Для Пестеля — безусловно. Для некоторых других — скорее всего. Очень возможно, что и для талантливого на уровне гениальности Николая Тургенева. И для многих людей попроще, которые понимали, что есть Император, есть императорская семья, великие князья, высшая аристократия, и, пока все они есть, многих высот им, простым, достичь не удастся. Но если их всех истребить и встать на их место, то можно стать новыми «царями и священниками».

Причина, которая заставила многих декабристов выступать против царя, — это не желание блага народу и даже не то, что они не знали об идеях Императора (о каких-то знали, о каких-то не знали, но речь Александра в Варшавском сейме распространялась по всей России и его планы дарования России конституции были известны всем). Причина в том, что очень многие из декабристов сами хотели быть царями. Ими двигал невероятный эгоизм, «наполеоновщина», о которой совершенно точно пишет Александр Сергеевич Пушкин ещё до восстания, показывая душу близкого ему общества. Ими двигала идея собственного величия. Вспомните, что стояло на столе у Евгения Онегина — чугунная фигура Наполеона. Вот каков был идеал — человек из мелкого провинциального дворянства, который стал императором великой империи. То, что эта империя затопила всю Европу в крови, что так ужасало Александра, их мало волновало, а то, что Наполеон стал императором, — это их восхищало, и каждый глядел в Наполеона, каждый хотел стать им. Вот в этом была беда русского просвещенного общества первой четверти XIX века.

Русское общество и декабристское движение в значительной степени было отравлено наполеонизмом. Оно хотело сказать царю: «Мы лучше тебя сумеем управлять и преобразовывать, отойди, умри». Даже Муравьёв, даже «Северное общество» предполагало арест царя и высылку его за границу. Сам Александр когда-то хотел так же расправиться со своим отцом Павлом, и мы помним, чем всё это закончилось. Очень возможно, что, если бы всё пошло по пути, намеченному тайными обществами, точно так всё бы закончилось и с Александром I.

Так же как неаполитанские революционеры и крайние испанские радикалы, русские революционеры-декабристы в основном были вдохновлены идеей личного успеха, личного преуспеяния. Как потом и главные большевики, которые, захватив власть и фактически, в меру своих сил, исполнив программу Пестеля, истребив царскую фамилию, национализировав всю землю, уничтожив ту часть высшего класса, которая не хотела с ними сотрудничать, сами стали этим высшим классом. Конечно, декабристы были существенно образованнее, но не менее жестоки. И французский 1793-й год повторился бы в России очень быстро — это практически безусловно.

Именно поэтому, как бы противопоставляя себя тайным обществам, Карамзин, которой очень скоро в разговоре о первых шагах Николая I нам понадобится, писал: «Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой… Новости ведут к новостям и благоприятствуют необузданностям произвола». [Н.М. Карамзин. Записка о древней и новой России.– М.:Наука, 1991.- С.63-64.] То есть, боясь произвола, он боится и реформ.

Особенность Александра, который, кстати, в отличие от Николая I, Карамзина не слушает, в том, что он хотел реформ без «необузданности произвола». Вот в этом заключалась программа Александра.

А слова Пушкина, конечно, очень красивые, очень ёмкие и, думаю, очень точные, менее красиво сказаны прозой Алексеем Ивановичем Кошелёвым, очевидцем того, что происходило в последние годы царствования Александра: «Очень положительно и ясно сохранились в моей памяти жалобы на слабость Императора Александра I в его отношениях к Меттерниху и Аракчееву. И старики, и люди зрелого возраста, и в особенности молодёжь, словом, чуть-чуть не все беспрестанно и без умолка осуждали действия правительства, и одни опасались революции, а другие пламенно её желали и на неё полагали все надежды. Неудовольствие было сильное и всеобщее. Никогда не забуду одного вечера, проведенного мною, 18-тилетним юношей, у внучатого моего брата М.М. Нарышкина; это было в феврале или марте 1825 г. На этом вечере были Рылеев, кн. Оболенский, Пущин и некоторые другие, впоследствии сосланные в Сибирь. Рылеев читал свои патриотические Думы, а все свободно говорили о необходимости d'en finir avec ce gouvernement.… Мы в этот день много толковали о политике и о том, что необходимо произвести в России перемену в образе правления». [А.И. Кошелёв. Записки. М.: «Наука», 2002. – С.15-16.] Заметим, что автор этих записок и этих радикальных мечтаний, будущий замечательный реформатор и освободитель крестьян — никто иной как племянник ближайшего государю Александру I человека — сенатора Родиона Кошелёва, о котором мы с вами много говорили.

Гавриил Степанович Батеньков ещё в 1821 году писал: «В сие время Петербург был уже не тот, каким я его оставил прежде, за пять лет. Разговоры про правительство, негодование на оное, остроты, сарказмы встречались беспрестанно, коль скоро несколько молодых людей были вместе». [Г.С. Батеньков. Развитие свободных идей. Восстание декабристов. Т. XIV. М.: Наука. 1976. С.93-100]

Сарказмы, остроты, мысли о том, что «мы сделаем лучше, мы Наполеоны, мы всё преобразим» — вот, что занимало их. А то, что в это же самое время Александр кропотливо, шаг за шагом осуществлял реформы, — этого эти молодые люди знать не хотели. Знали, но не хотели знать.

Внук немца-прусака на русской службе Николай Иванович Греч писал: «Едва ли случалось в мире какое-либо великое бедствие, возникло какое-либо ложное и вредное учение, которое в начале своем не имело хорошего повода благой мысли… И у нас бедственная и обильная злыми последствиями вспышка 14 декабря 1825 года имела зерном мысли чистые, намерения добрые. Какой честный человек и истинно просвещенный человек может равнодушно смотреть на нравственное унижение России... Государство (Русское) … обитаемое сильным, смышленым и добрым в основании своем народом, представляет с духовной стороны зрелище грустное и даже отвратительное. Честь, правда, совесть у него почти неизвестны и составляют в душах людей исключение, как в иных странах к исключениям принадлежат пороки. … У нас злоупотребления срослись с общественным нашим бытом, сделались необходимыми его элементами. Может ли существовать порядок и благоденствие в стране, где из шестидесяти миллионов нельзя набрать восьми умных министров и пятидесяти честных губернаторов; где воровство, грабёж и взятки являются на каждом шагу; где нет правды в судах, порядка в управлении, где честные и добродетельные люди страждут и гибнут от корыстолюбия и безчеловечия злодеев; где никто не стыдится сообщества и дружбы с негодяями и подлецами, только бы у них были деньги; где ложь, обман, взятки считались делом обыкновенным и нимало не предосудительным; где женщины не знают добродетелей домашних, не умеют и не хотят воспитывать детей своих, и разоряют мужей щегольством и страстью к забавам; где духовенство не знает и не понимает своих обязанностей, ограничиваясь механическим исполнением обрядов и поддерживанием суеверия в народе для обогащения своего; где народ коснеет в невежестве и разврате». [Записки о моей жизни. СПб. 1886. Шильдер. Николай I… с.542.]

Вся эта верная характеристика упирается только в одно — в то, что то же самое видел Александр, и стремился преобразить, используя все возможности императорской власти. И надо было присоединяться к нему, но тогда впереди молодых людей ждала бы кропотливая работа и карьера возможная, но не безусловная.

А противоположный этому путь — наполеонство — воскрылял. Кроме того, декабристов мучала националистическая обида. Александр дал конституцию Франции, дал конституцию Финляндии, дал конституцию Польше, дал права Бессарабии. А как же мы, русские? Почему он нам не даёт? И при этом, мы помним, что они все до одного боялись освободить собственных крестьян, — вот страшный парадокс.

Один из декабристов лифляндский барон поручик лейб-гвардии Финляндского полка Андрей Розен писал: «Без сомнения в странах, в коих водится хоть сколько-нибудь свободы тиснения, хоть сколько-нибудь гласности, и в коих каждое частное лицо может передать печатно и устно свои убеждения по делу общественному, там на что тайное общество? Оно было бы бессмыслием. Но в России, только что избавившейся от «слова и дела», от «тайных канцелярий», не было ни одной основы государственной; все прежние и новые законы подчинены были неограниченной власти Государя, озаренного европейской славой, названного Благословенным и избавителем Европы, даровавшего конституцию Польше, Финляндии, свободу крестьянам Прибалтийских губерний, мужа умного, доброго, искренно желавшего блага для своего отечества и, вместе с тем, лишенного всех средств сделать что-нибудь для гражданственной жизни своего отечества. Александр I, в последнее десятилетие своего царствования, свалил всё бремя государственного управления на плечи Аракчеева, на слугу, ему верного, но не государственного мужа, а сам подчинился наущениям Меттерниха, и под конец предался мистицизму и думал только о спасении собственной души своей». [А.Е. Розен. Записки декабриста. СПб., 1907, с. 113]

Мы с вами знаем, сколь это несправедливо в отношении Александра. Но совершенно очевидно, что эти слухи распространяли в тайных обществах люди типа Пестеля, желая встать на место царя, а не быть вместе с царём. Такова особенность этой странной страшной эпохи.

Посол Франции в России граф Лаферронэ, умный человек, писал 9/21 января 1826 года в секретной депеше королю Карлу X о восстании на Сенатской площади: «Главная беда в том, что люди самые благонамеренные, те кто с ужасом и отвращением взирали на совершившиеся события, думают и громко говорят, что преобразования необходимы, что нужен свод законов, что следует видоизменить совершенно и основания и формы отправления правосудия, оградить крестьян от невыносимого произвола помещиков, что опасно пребывать в неподвижности и необходимо, хотя бы издали, но идти за веком и медленно готовиться к еще более решительным переменам. Но возможно ли совершить их без потрясений в стране, такой как Россия, где разврат и продажность начинаются у подножия трона и простираются до последних общественных слоев? Конечно, можно составлять планы и проекты; не трудно будет указать, быть может, и на средство прекратить зло, но когда придется применить к делу систему, требующую почти огульной перемены в личном составе администраторов, кому вверить ее исполнение? Чтобы понять всю трудность предприятия, необходимость которого признается, однако, все должны знать, до какой степени доведена продажность во всех областях управления, и какой чудовищный беспорядок царит внутри России». [Н.К. Шильдер. Имп. Николай I… - С.373; С. Татищев. Воцарение Николая I. Русский Вестник, 1893- номер 4, с.7-16.]

Я думаю, что это высказывание графа Лаферронэ лишь отчасти верное. Всё-таки, как раз благодаря таким людям, как Канкрин, как Аракчеев и тот же Николай Тургенев, порядок в России уже вводился, уже начинался, но, естественно, было ещё огромное поприще для работы, и это поприще как раз должны были пройти декабристы. Они должны были исполнить на этом поприще то, что они решили исполнить совсем иначе. Если бы они дали руку помощи, то, возможно, Александр и не уехал бы в Таганрог, а, возможно, уехав, вернулся бы обратно в Петербург, а не исчез таинственно в ноябре 1825 года. Главная вина в том, что так произошло, — это не вина декабристов, это, к сожалению, вина совсем других людей, и об этом мы будем с вами говорить на следующей лекции, но это точно не вина Александра.

Очень интересно то, что написал самый отъявленный «наполеон» русского освободительного движения полковник Пестель (отказавшийся, кстати, от исповеди лютеранскому пастору перед смертью) в своём последнем письме к родителям 1 мая 1826 года за несколько недель до казни, видимо, имея возможность о многом поразмыслить. Я думаю, что эти слова Пестеля в некотором роде являются эпитафией всего русского тайного движения первой четверти XIX века: «Я должен был раньше понимать, что необходимо полагаться на Провидение, а не пытаться принять участие в том, что не является прямой нашей обязанностью в положении, в которое Бог нас поставил, и не стремиться выйти из своего круга. Я чувствовал это уже в 1825 году, но было слишком поздно!» [В.И. Туманский. Русская старина, 1890. Т. 67. № 8. С. 385]

Действовать в своём круге, действовать из всех сил, просвещая, преобразуя, освобождая и помогая этим царю, делая шаг за шагом путь по служебной лестнице, поддерживая друг друга, — таков был путь преобразования России. Путь, по которому лучшая часть русского общества пойти не захотела, а Александр без неё пройти это поприще не смог.