1. Вступление

Дорогие друзья, человеком, которому суждено было встать на место Александра I, оказался его младший брат Николай, и на этой лекции мы начнём разговор о его личности и правлении, рассмотрим, что сформировало его политические взгляды и устремления.

Для абсолютной монархии, как и для абсолютной тирании, личность монарха, личность тирана очень важна. Она в большой степени определяет то, как живёт весь народ и вся страна. Александрово царствование ведь было таким только потому, что во главе России стоял именно Александр I. И если бы на его месте был другой человек, такой, как Николай Павлович или Павел Петрович, в случае если бы он не был убит 11 марта 1801 года и продолжил правление, то история России была бы совершенно другой и в первой четверти ХIХ века, и, соответственно, в будущем, вплоть до сегодняшнего дня.

Таким образом, старый разговор о роли личности в истории мы должны решить положительно. Личность очень много значит для истории. Но именно личность. Там, где человек, оказывающийся во главе того или иного дела, не обязательно государственного, к самому этому делу равнодушен и рассматривает его только как форму привычного существования, там и этим человеком, и этим делом управляют обстоятельства. Но там, где человек являет собой волевую сознательную и к чему-то, иногда, увы, к очень плохому, стремящуюся личность, там ход событий определяет его воля.

Для меня давно уже ясен принцип, что бытие определяет сознание только там, где сознание не в силах определить бытие. Вот у Александра I сознание пыталось определить бытие, пыталось сделать бытие России иным, и когда Александр подумал, что это невозможно, его царствование по тем или иным причинам, о которых мы можем только догадываться, прекратилось. После чего на престол вступил его младший брат Николай Павлович, которого, как вы помните, Александр буквально с 1816 года, то есть за десять лет до своего ухода, готовил к тому, что именно он должен стать будущим императором России.

Не Константин Павлович, — поскольку Константин не интересовался государственным управлением, не хотел занимать престол и не желал расторгнуть свой морганатический брак, — а следующий за Константином законный престолонаследник Николай Павлович. Именно этот человек, у которого в отличие от Александра, да и от Константина, на тот момент была счастливая супружеская жизнь, законные дети, по мнению Александра, мог наследовать его престол. Заблуждался ли Александр по поводу своего младшего брата? Вряд ли.

Сегодняшняя лекция будет посвящена тем мировоззренческим принципам, которые сформировали и личность Николая I, и, соответственно, его миропредставление и его политику. О принципах этих не мог не знать Александр, но формировались они в основном без его участия. Будучи человеком проницательным и совершенно не наивным, а, может быть, даже излишне мнительным, Александр не мог заблуждаться по поводу Николая Павловича ни в 1819 году, когда, как вы помните, на маневрах в Красном Селе состоялся его разговор с Николаем и его супругой Александрой, ни, тем более, в следующие годы. Завещание в пользу Николая Павловича было составлено Александром в 1823 году и после этого не изменялось.

Кто же такой император Николай Павлович и чем он принципиально отличается от своего старшего брата?

2. Детство и воспитание Николая Павловича

Первое, и, наверное, главное отличие заключается в большой возрастной разнице — девятнадцать лет. Александр родился в 1777 году, Николай Павлович 25 июня/6 июля в 1796 года, он — поздний ребёнок. Ещё позднее, 28 января 1898 года родился Михаил Павлович, последний из сыновей императора Павла Петровича.

Принципиально важным был, однако, не только возраст, но и ещё один аспект. Как вы помните, Екатерина Великая отобрала старших детей Павла и Марии Фёдоровны - Александра и Константина - и воспитывала их сама. Сама подыскала им учителя, Лагарпа, сама читала им французскую декларацию прав человека и объясняла, что к чему. Она делала их гражданами мира и, как это ни странно, людьми, которые ценили свободу, хотя в последние годы сама она под влиянием Французской революции и якобинской диктатуры 1793 года сильно изменилась. Но 6 ноября 1796, то есть через четыре месяца после рождения Николая, Екатерина умирает.

Кое-что она успела. Она видела его рождение, она принимала участие в его крещении, она писала своему конфиденту барону Гримму, что это - совершенно удивительный ребёнок, что он намного больше всех остальных детей, что его ладонь размером почти с её ладонь, что «если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом». [Цит. по: Н.К. Шильдер. Император Николай I… в 2х кн. М., 1997. Кн. 1, с. 6]

Она называла Николая le chevalier Nicolas, то есть рыцарь Николай, и этот образ «рыцаря Николая» пройдёт с Николаем Павловичем через всю его жизнь. Так его будут называть многие, и он будет отлично это знать, он будет знать, как благословила его незадолго до смерти бабка. И рыцарство во всех его положительных и отрицательных аспектах будет ему всегда свойственно.

Николай, действительно, был физически удивительный ребёнок. Екатерина писала Гримму, что уже на восьмой день от рождения он начал есть кашу, поскольку был очень голоден и не наедался молоком кормилицы. «Голову он держит прямо и поворачивает не хуже моего», — писала Императрица не без гордости за внука.

Единственное, что Екатерина успела сделать для воспитания Николая, — это подыскать ему няньку. Она выбрала шотландку Евгению Лайон, которую Николай называл львицей (lion), очень любил и очень почитал. Их тёплые, пылкие отношения сохранялись до самой смерти няни. И её прямой, твёрдый, честный британский характер во многом перешёл на императора Николая.

Когда же Екатерина умерла, воспитание Николая, как и Михаила, оказалось полностью в руках императора Павла Петровича и его супруги. То есть то, чего были лишены Павел и Мария Фёдоровна в отношении своих старших детей, — возможности просто радоваться своему отцовству и материнству, возможности воспитывать детей так, как они хотят, — всё это было восстановлено и компенсировано на младших сыновьях Николае и Михаиле и на младшей дочери Анне.

И, конечно же, поскольку Павел Петрович во всём был антагонистом Екатерины, ненавидел и презирал свою мать, и из-за того, что старшие сыновья были совершенно, как ему казалось, екатерининские, он не любил их и сосредоточил свою любовь, нежность и применил все принципы своего воспитания на младших. Другое дело, что Павел правил всего пять неполных лет, и воспитание младших детей после его смерти в основном стало обязанностью вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны.

Когда Павла убили, Мария Фёдоровна сказала Александру I, что теперь отец её маленьких сыновей (а на момент убийства Николаю было пять лет, а Михаилу два с половиной года) он. Но Александр, помня, как страдали его родители и как страдал без отца и матери он сам, полностью устранился от воспитания младших своих братьев и сестёр, доверив их матери.

Мария Фёдоровна, урождённая принцесса София Доротея Августа Луиза Вюртембергская, была немецкой принцессой и очень сдержанной, холодной женщиной, боготворившей Фридриха Великого и умерший европейский абсолютизм XVIII столетия. Её характер успел сказаться на детях даже в первые годы их жизни, ещё при Павле Петровиче.

Павел души не чаял в младших детях и, когда бывал вместе с ними в Петербурге или Царском Селе, Гатчине, постоянно призывал их к себе. Он просил, чтобы во время причёсывания, а это было единственное его свободное время, дети играли у него в комнате. Он называл их «мои барашки, мои овечки и ласкал их весьма нежно, чего никогда не делала их мать», вспоминает Модест Александрович Корф. [Цит. по: Н.К. Шильдер. Император Николай I… в 2х кн. М., 1997. Кн. 1]

Мария Фёдоровна не ласкала детей. У неё были немецкие лютеранские принципы очень сдержанного воспитания.

Павел, вырвав Николая из чисто женского общества, хотел поручить его воспитание очень образованному русскому вельможе Семёну Романовичу Воронцову, который был послом России в Лондоне. Но Семён Романович, будучи уже немолодым человеком и, видимо, большим любителем английской жизни, да к тому же недолюбливая Павла и весь гатчинский двор, откровенно написал своему другу барону Николаи, что не согласится на это предложение, даже если его официально попросит сам Павел и даже если это будет связано с царской опалой.

Он пишет, что уже стар и совершенно не умеет этого делать и что место воспитателя «должно быть занято человеком лишь от 30 до 40 лет и крепкого здоровья». Видимо, сведения о том, что Воронцов не согласится, до Павла как-то дошли, и Император даже не стал писать Воронцову официальное письмо, оставил посла в Лондоне, и в ноябре 1800 года, совсем незадолго до гибели, избрал воспитателем младших детей, Николая и Михаила, на всё время до их совершеннолетия генерала известной остзейско-вестфальской фамилии Густава-Матиаса Ламздорфа.

Генерал Ламздорф (1745-1828) не был молодым человеком «от 30 до 40», в 1800 году ему исполнилось 55 лет. Он, командир первого кадетского корпуса в Петербурге, то есть по службе своей не только боевой генерал, но и воспитатель, после вежливых отнекиваний из-за своей вроде бы недостойности и необразованности, естественно, соглашается. И после этого всё воспитание младших великих князей шло под его прямым воздействием.

Николай Карлович Шильдер в своей книге, посвящённой Николаю, рассказывает нам, что очередная и последняя причуда Павла, о которой Николай из-за возраста в то время, видимо, знать не мог, и о которой узнал потом, заключалась в том, что в последние недели своей жизни Павел думал передать престол сразу ему —Николаю Павловичу. Естественно, Павел Петрович не собирался умирать 11 марта и не думал о покушении, он просто хотел изменить закон о престолонаследии и не сыновей, воспитанных Екатериной, а сына, воспитанного им и генералом Ламздорфом, сделать русским императором после себя. Но эта идея Павла осуществилась только через двадцать пять лет.

Была у Павла и вторая идея о передаче престола — выдать великую княгиню Екатерину Павловну, которая была тогда ещё весёлым и любвеобильным подростком, а потом, как вы помните, возлюбленной князя Багратиона, замуж за принца Евгения Вюртембергского и его, принца Евгения, племянника императрицы Марии Федоровны, возвести на российский императорский престол.

Павел выбирал между этими проектами передачи престола, считая, что впереди ещё масса времени, но ни одной из них тогда не суждено было осуществиться.

Вечером 11 марта 1801 года в Михайловском замке за несколько часов до своей гибели он посетил пятилетнего своего сына Николая. И тогда между ними состоялся разговор, который опять же передаёт Шильдер: «Папа, почему тебя называют Павлом Первым? — спросил маленький Николай. «Потому что не было другого государя, который бы носил это имя до меня», — ответил Павел. «Тогда меня будут называть Николай Первый?» — «Если ты вступишь на престол», — заметил отец.

Здесь можно сделать оговорку. Сейчас имя Николай для нас — совершенно русское царское имя, связанное с Николаем I и с Николаем II. Но тогда оно было абсолютно новым в русском царском доме. Если вы помните, никого никогда в русском царском доме не называли именем Николай. Так нарекла своего внука Екатерина II, прекрасно понимая, что древнегреческое имя Николаос означает «победитель народа». Видимо, под влиянием Французской революции и бунта народа она хотела видеть Николая победителем народа, который ведёт народ за собой, а не подчиняется ему.

3. Отличия между Александром Павловичем и Николаем Павловичем

Как отмечают практически все историки, начиная с маркиза де Кюстина, автора «Россия в 1839 году», который был при дворе Николая I, что по своему душевному складу Император Николай Павлович не просто отличался от Александра Павловича, но являл ему полную почти противоположность.

Кюстин пишет: «Хорошие и дурные черты характера обоих братьев были совершенно противоположны; они не имели ничего общего между собой и никогда не питали симпатии друг ко другу». [А. де Кюстин. Россия в 1839 году. М.: Терра, 2000. – Т.1, С.220.] Насчёт симпатий я усомнюсь. Александр питал симпатию к Николаю и вообще к младшим братьям, он их очень любил, это ясно видно. Но что касается Николая, тут всё сложнее. Конечно, это не была некая неприязнь, но я думаю, Николай довольно рано, ещё будучи Великим князем, осознал, а когда в 1819 году понял окончательно, что ему предстоит взойти на престол после Александра, то твёрдо решил, что будет править совсем иначе нежели брат. И выбрал себе совсем других учителей, уже, конечно, не Ламздорфа, но об этом чуть позже.

Николай в своём желании быть отличным от Александра, руководствовался не менее глубокими, чем его старший брат, принципами. Возможно, так проявлялись черты его характера, но очевидно то, что принципы его были тоже совершенно серьёзны. Николай, размышляя о своём будущем царствовании, уже продумывал, как он исправит ошибки своего мечтательного и наивного старшего брата, «нашего ангела», как называли Александра в семье.

Георгий Вернадский пишет примерно то же самое, что и Кюстин: «Николай I был совершенно не похож на своего старшего брата Александра. Он был довольно примитивной натурой, имел более ограниченные интересы, в его политических взглядах не было и тени либерализма. Он обладал искусством управлять людьми, но даже здесь его способности были очень ограниченными. Он любил играть роль честного офицера и слуги государства… Николай, несомненно, чувствовал ответственность перед историей и желал служить России, но, не получив никакого образования (за исключением военного), не мог адекватно отвечать на вызовы времени». [Г.В. Вернадский. Русская история… - с.213]

Николай получил неплохое образование — здесь Георгий Вернадский неправ. Но будущий Император сам выбирал, в чём он хотел образовываться, а в чём не хотел.

Другой историк русской эмиграции Сергей Германович Пушкарёв пишет: «Николай Павлович тридцать лет смотрел на Россию строгим взором, хотел всё видеть, всё знать, всем командовать… Николай искренно любил Россию, желал её славы и благоденствия, старался служить России в качестве ее ''отца-командира'' и неоднократно проявлял личное мужество в непосредственной опасности. Но его понимание блага России было крайне узким и односторонним.… Поэтому, всеобъемлющая, энергичная и неустанная деятельность Императора Николая Павловича не привела Россию ни к славе, ни к благоденствию, наоборот, — под его водительством Россия пришла к военно-политической катастрофе Крымской войны». [С.Г. Пушкарев. Россия 1801-1917… - С.44-45.]

Увы, это верный взгляд на правление Николая по прошествии ста лет. Но, пожалуй, самый глубокий, самый тонкий взгляд и видение Николая Павловича принадлежат перу замечательной умнейшей русской женщины Анны Фёдоровны Тютчевой, дочери великого поэта и впоследствии жены замечательного русского славянофила Ивана Сергеевича Аксакова.

В молодости Анна Фёдоровна была фрейлиной супруги будущего императора Александра II – Марии Александровны. Она оставила воспоминания и большие, глубокие письма, суждения из которых мы не раз будем вспоминать в следующих лекциях. Оценка, которую Анна Фёдоровна даёт Николаю Павловичу, — это, конечно, оценка современника младшего, но современника близкого к царственной чете и при том разбирающегося в политике. Отец научил Анну Фёдоровну быть политической женщиной. Её жених и муж был настоящим гражданином, и она была гражданкой России. Вот что она пишет о Николае: «Никогда этот человек не испытал тени сомнения в своей власти или в законности её. Он верил в нее со слепой верою фанатика. … Его самодержавие милостью Божией было для него догматом и предметом поклонения, и он с глубоким убеждением и верой совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии. ... Как у всякого фанатика, умственный кругозор его был поразительно ограничен его нравственными убеждениями. Он не хотел и даже не мог допустить ничего, что стояло бы вне особого строя понятий, из которых он создал себе культ.… Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, но Дон-Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять всё своей фантастической и устарелой теории, и попирать ногами самые законные стремления и права своего века. Вот почему этот человек, соединявший с душой великодушной и рыцарской характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный, хотя и лишенный широты, вот почему этот человек мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни.… Отсюда в исходе его царствования всеобщее оцепенение умов, глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность народа в целом». [А.Ф. Тютчева. При дворе двух Императоров. Воспоминания. Москва: Захаров, 2000. – С.44-45].

И, добавим, глубочайшая коррумпированность русского общества Сам Николай был честным человеком и, естественно, не воровал, но вокруг него процветало воровство, а это признак глубокой болезни души правителя, даже если он сам на руку человек чистый.

Николай I во многом по складу ума и характера напоминал своего отца, но в отличие от Павла Петровича его душа не была издёргана многолетними унижениями и издевательствами ненавидимой Павлом матери. Любимый младший сын Императрицы Марии Фёдоровны и младший брат исключительно заботливого Императора Александра, Николай Павлович тот же принцип государства-часового механизма воплощал в жизнь спокойно и уверенно, но столь же мелочно и деспотично, как и его несчастный отец. И воплощал не пять, но тридцать лет, и при том в совершенно иных внутри- и внешнеполитических условиях, когда век просвещения — эта картезианская идея государственного механизма — повсюду в Европе ушёл в прошлое и сменился эпохой романтизма.

Чем был замечателен его старший брат Александр? Он был романтиком одновременно с первыми романтиками. Он этот дух воспринял Европы не одним из последних, а осуществил одним из первых. И как досадно, что его младший на целых девятнадцать лет брат вернулся в XVIII век, к тому времени уже всеми отброшенный и кроме ультраконсерваторов всеми давно осуждённый.

Старшие сыновья, как я уже говорил, воспитывались под надзором царственной бабки, Императрицы Екатерины, которая подбирала им учителей и наставников по своему вкусу; младшие же возрастали под опекой императрицы Марии Фёдоровны — вдовы Императора Павла, очень близкой по воззрениям и жизненным принципам к своему трагически погибшему супругу.

Мировоззрение Александра и Константина, их республиканские симпатии, их отвращение к абсолютизму, к рабству, к национальному или религиозному шовинизму, как вы помните, сформировались под воздействием швейцарца Фридриха Цезаря Лагарпа — человека редкой образованности и нравственной честности, будущего президента Швейцарской конфедерации, рекомендованного Императрице тем самым знаменитым бароном Фридрихом Мельхиором Гриммом, с которым Екатерина до последних дней своей жизни состояла в переписке.

Примечательно, что Ламздорф и Лагарп были ближайшими родственниками, они были женаты на родных сёстрах, но взгляды их были совершенно противоположны.

Екатерина была недовольна Лагарпом как раз за его либерализм и в 1795 году отставила его от воспитания детей под предлогом того, что Константин и Александр стали взрослыми. Но истинная причина крылась опять же в интриге престолонаследия. Если Павел Петрович хотел, чтобы после него в обход других сыновей императором стал его сын Николай, то Екатерина, как вы помните, хотела после себя возвести на престол Александра в обход цесаревича Павла Петровича, потому что Александр был ей близок. Но Лагарп категорически отверг своё вовлечение в эту екатерининскую интригу, считая её аморальной.

Что же касается Павла Петровича, то он велел в случае, если русские войска в Швейцарии возьмут Лагарпа в плен, сослать его в Сибирь. А вы помните, что тогда Суворов переходил через Альпы. Понятно, что никто Лагарпа в плен не взял, и всё это осталось очередной блажью Павла I. А Император Александр впоследствии много раз говорил, что всем хорошим в себе он обязан двум вещам: обращению к христианской вере и обучению его Лагарпом. Не о Екатерине он говорил и не об отце, а о Лагарпе. Учитель, если он настоящий учитель, — это самое главное.

Не желая вмешиваться в воспитание своих младших братьев, но при этом понимая, что, скорее всего, кто-то из них будет царствовать после него, ведь законных детей у него не было, Александр ставил над Россией довольно суровый эксперимент. Он же видел, какова Мария Фёдоровна и каков её круг общения. Кстати говоря, при дворе вдовствующей Императрицы Марии хотя и называли Императора Александра не иначе как «наш ангел», но на самом деле ни его, ни Константина не любили и не понимали.

Младших своих детей Императрица Мария Фёдоровна воспитывала не в либерально-республиканском духе Лагарпа, но в совсем ином духе — прусского просвещенного абсолютизма времён Фридриха Великого. Не забудем, что Мария Фёдоровна — это же принцесса Вюртембергская. И идея прусского абсолютизма была глубоко укоренена в её голове, а совсем не Лагарпова республика, не Швейцарская конфедерация.

После Французской революции мир развивался исключительно быстро и в сфере техники (пароход, паровая машина всё больше и больше входили в жизнь), и в сфере политических идей, которые для нас сейчас важнее.

Я приведу один пример, который очень важен для России. Это проблема отмены рабства. Рабство в колониях было нормой для английского общества XVIII века. Только в 1785 году Оксфордский университет провёл конкурс на написание эссе «Законно ли делать рабом человека против его воли?» И в этом конкурсе победил 25-летний студент-теолог Томас Кларксон, который затем начал сотрудничать с доктором Шарпом, известным противником рабства. Доктор Шарп в 1765 г. взял к себе избитого практически насмерть чёрного раба с Барбадоса, вылечил его, сделал своим другом и отстоял в суде его право на свободу от рабовладельца.

Кларксон и Шарп создали кружок для организации Комитета по отмене рабовладения в Англии. Этот кружок состоял из квакеров. Вы помните, что квакеры — это одна из протестантских групп, которая была очень близка императору Александру I. Квакеры Аллен и Этьен Грелло де Мобилье не раз приезжали к нему, Александр молился вместе с ними и очень тепло и интимно с ними общался. О встречах этих де Мобилье оставил потом замечательные воспоминания. То есть идеи квакеров, которые не допускали рабства, и идеи Александра были близки, но в 1780-х годах Император ещё был маленьким мальчиком и о квакерах ничего не знал.

В 1787 году кампанию в английском парламенте за запрещение работорговли возглавил известный британский филантроп, один из богатейших людей Англии Уильям Уилберфорс. Молодой пэр счёл своим долгом положить конец рабству, ибо оно противоречит христианскому принципу: «нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» [Колос.3:11]. В историю вошло его возражение на аргументы плантаторов, что те приобщают чернокожих к цивилизации, поскольку в Африке они живут в диких условиях: «Как бы то ни было, мы не имеем права делать человека счастливым против его воли».

Вы помните (а если не помните, то в этом курсе мы обязательно будем об этом говорить) с каким трудом шло освобождение крепостных в России в царствование Александра II. А в Англии огромное число людей поддержало идею освобождения рабов уже в конце XVIII века, ещё до Французской революции. К 1788 году за отмену рабовладения было собрано более 60 000 подписей.

В 1789 году при поддержке премьер-министра Уильяма Питта Уилберфорс приступил к подготовке парламентского отчёта по рабовладению, который был разослан всем депутатам. Правда, в 1791 году парламент проголосовал за сохранение рабовладения, но только 163 голосами против 88. Отчёт Уилберфорса был очень популярен. Он разошёлся отдельной брошюрой многотысячным тиражом. Сторонников освобождения рабов, так называемых аболиционистов, поддержали английские женщины, объявивших бойкот сахару с Карибских плантаций.

Дело в том, что на Карибских островах использовался почти исключительно труд чёрных рабов. Немногочисленных индейцев там к тому времени или истребили, или они вымерли от болезней, и сахарные плантации на Ямайке, на Барбадосе возделывались черными рабами. Поэтому английские женщины объявили бойкот сахару из этих мест, который поддержали 300 тысяч человек, а продажи сахара в Англии упали тогда на 30% - 50%.

В 1792 году премьер-министр Англии Питт добился согласия на отмену рабства в Палате Общин, однако Палата Лордов заблокировала законопроект. Но мы видим, борьба за свободу людей уже шла, как говорят сейчас, на «высшем уровне».

В 1807—1808 годах был запрещён ввоз африканских рабов в США и британские колонии. Была запрещена работорговля, но рабы ещё оставались.

Полностью рабовладение было запрещено в Британской империи 1 августа 1838 года. Это произошло после почти восьми десятилетий (начиная с шестидесятых годов XVIII века) упорной борьбы общества. Днём ранее на Ямайке пастор Уильям Ниб провёл панихиду по рабству, начавшемуся с прибытия первых рабов на остров в 1562 году. В гроб положили ошейник для наказаний, плети и кандалы, на надгробном камне была выбита надпись: «Здесь покоится колониальное рабство. Оно скончалось 31 июля 1838 года в возрасте 276 лет».

Вслед за Англией рабство в 1848 году, только во время революции, отменила Франция, в 1865 году — Соединённые Штаты, в 1888 году — Бразилия. В этот ряд надо поставить и Россию, где, конечно же, было самое настоящее рабство, отменённое в 1861 году.

Я сделал этот экскурс, чтобы показать вам, насколько тогда менялся мир и мировиденье, и насколько при этом юного Николая Павловича специально пытались законсервировать в старом сознании конца XVII-го и дореволюционного XVIII века.

Густав-Матиас Ламздорф в своей системе воспитания был прямой противоположностью Лагарпу. Он был безусловный сторонник абсолютистского государства в политике, наивный гегельянец в философии, считавший всё действительное необходимым в силу самого своего бытования, в педагогике Ламздорф был приверженцем принуждения и частых телесных наказаний, совершенно немыслимых в системе Лагарпа.

Принуждение и учёба из-под палки навсегда отвратили от наук и Николая, и Михаила. Учился Николай чрезвычайно плохо и интерес проявлял только к рисованию и военному делу. Государственные науки – политическая экономия (читал академик Шторх), теория финансов (читал учитель Сперанского профессор Балугианский) — вызывали у молодых великих князей невероятную скуку, прерываемую пароксизмами рискованных проказ. Четырнадцатилетний Николай Павлович мог, например, искусать надоевшего ему учителя классических языков Аделунга и, заодно, якобы случайно, отдавить ему ноги. [Н.К. Шильдер. Император Николай Первый… Кн.1.- М.1997. – С.37.]

Кстати, ненависть к классическим языкам Император сохранял до конца жизни. В 1851 году он повелел передать из Эрмитажа все латинские книги в Публичную библиотеку, объясняя барону Модесту Корфу свой поступок в таких простых словах: «Терпеть не могу вокруг себя этой тоски». [Дневник барона Корфа. Рукопись. Цит. по Н.К. Шильдер. Император Николай Первый... – С.36.]

Уверенность в эффективности телесных наказаний сопровождала Николая Павловича всю жизнь. Барон Николай Врангель вспоминает, как семилетним мальчиком он в начале Крымской войны (1854-1855 годы) встретил Государя Николая Павловича в Летнем саду. Разговор между ребенком и Императором был коротким, но знаменательным: «Чей сын? — Я сказал. — А, знаю. Ну, молодой человек, кланяйся отцу. Скажи, что его помню. Да скажи, чтобы он из тебя сделал мне хорошего солдата. — Рад стараться, Ваше Императорское Величество. — Да передай, чтобы сёк почаще. Чик, чик, чик — это вашему брату полезно…». «В детских домах при Николае Павловиче пороли даже четырехлетних детей», — резюмирует эту встречу барон. [Н.Е. Врангель. Воспоминания. От крепостного права до большевиков. М.,2003.– С.29.]

Но, тем не менее, младшие сыновья Императора Павла не были туповатыми и плохо образованными солдафонами, как пишет Георгий Вернадский. Мария Фёдоровна знала и ценила образованность, как, собственно, и Фридрих Великий. В круг Гатчинского дворца, еще в бытность ее цесаревной, входили умные и широко культурные люди, главным образом из русских и европейских масонов консервативного направления, такие как Сергей Плещеев, князь Николай Репнин, сенатор Иван Лопухин, Дмитрий Трощинский. Императрица желала дать своим младшим сыновьям широкое европейское образование, но того немецкого охранительно-просвещенческого стиля, которое она сама получила в молодости. Императрица даже собиралась направить в 1811 году Николая и Михаила учиться в Лейпцигский университет, но тут уж воспротивился Александр. Лучше матери зная нравственное состояние образованного общества лютеранской части современной ему Германии, понимая, насколько зыбок мир в Пруссии и Саксонии, да и не вполне доверяя ещё очень молодым младшим братьям, ленивым и ребячливым, Император предпочел оставить их под домашним надзором.

Для их обучения в кругу сверстников он основывает в 1811 году Царскосельский Лицей. Но учиться в Лицее Николаю не пришлось — началась война. А когда, наконец, Бонапарт был отправлен на остров Святой Елены, Николай Павлович помышлял уже не об учёбе, а о женитьбе. Но без политического образования он не остался. И то, как происходило это образование, это, пожалуй, самое важное и самое малоизвестное в становлении миросозерцания императора Николая I.

4. Влияние Карамзина

Скорее всего, в 1818-1819 годах Мария Фёдоровна и Елизавета Алексеевна знакомят великого князя Николая Павловича с Николаем Михайловичем Карамзиным. О чрезвычайной близости придворного историографа к обеим императрицам хорошо известно. Юрий Сергеевич Пивоваров даже называет Карамзина «светским духовником членов императорской фамилии». [Ю.С. Пивоваров. Время Карамзина и Записка о древней и новой России… М.: Наука, 1991.- С.9.]

В истории воцарения Николая Павловича есть один эпизод, полностью заслонённый восстанием 14 декабря, о котором мы обязательно будем говорить после, но для понимания мировоззрения Императора Николая существеннейший. На него обратил пристальное внимание Александр Корнилов. «С первых дней междуцарствия, начавшегося 27 ноября 1825 г., Карамзин по собственному побуждению ежедневно являлся во дворец и там специально проповедовал Николаю, стараясь передать ему свои воззрения на роль самодержавного монарха в России и на государственные задачи данного момента. Речи Карамзина производили на Николая Павловича огромное впечатление». [А.А. Корнилов. Курс Истории России XIX века. M., 2004. - С.288 - 289.] На этих беседах, порой весьма продолжительных, постоянно присутствовала и Императрица Мария Фёдоровна. Корнилов предполагает, что встречи могли быть даже организованы по её инициативе.

При этом мало сказать, что дни междуцарствия были крайне напряжёнными для Николая Павловича, они были для него воистину драматичнейшими днями. Он всё яснее понимал, что старший брат оставил ему царскую власть в момент, когда хорошо подготовленный заговор (масштаб которого Николай значительно преувеличивал) занёс над ней тяжкую секиру революционного мятежа. Несколько раз в письмах братьям и ближайшим конфидентам он говорит в эти дни, что вскоре он будет или на троне, или в могиле. И в этом нет никакой романтической позы, это была абсолютная реальность. Николай спал тогда урывками, да и сон бежал от него. Менее всего было это время подходящим для неторопливых бесед с мудрым историографом. И всё же Карамзин ежедневно ездил в Зимний дворец, и время для бесед с ним у великого князя всегда находилось.

О содержании бесед мы знаем немного, но известно, что Карамзин на встречах с великим князем так жестко критиковал предшествовавшее царствование, что как-то раз, не выдержав обличений, Императрица Мария Фёдоровна воскликнула: «Пощадите, пощадите сердце матери Николай Михайлович!» На что Карамзин отвечал, нимало не смутившись: «Я говорю не только матери Государя, который скончался, но и матери Государя, который готовится царствовать». [А.А. Корнилов. Курс Истории России XIX века. M.2004. - С.288 - 289.]

Само свободное ежедневное посещение Карамзиным «Государя, который готовится царствовать» есть нечто совершенно необычное в правилах придворного этикета, а обличения только что завершившегося царствования перед братом и матерью покойного Царя, когда тело его ещё везли из Таганрога в Петербург, — и вовсе невероятны и неуместны. Но всё это было, и заставляет предположить, что беседы Николая Павловича с Карамзиным — далеко не случайность и вряд ли их инициатива исходила только от историка. Если же великий князь и Мария Фёдоровна призвали Карамзина в те драматические ноябрьские дни 1825 года, то, следовательно, имели в нём нужду, и не как в утешителе о скончавшемся брате и сыне, а как в политическом философе, который поможет начертать программу правительственных действий готовящемуся царствовать Николаю Павловичу.

Ясно, что речь шла не о продолжении политики Александра, но о политическом курсе, Александрову курсу противоположном. Ведь если бы о продолжении реформ покойного брата думали в Зимнем дворце, то призвали бы графа Аракчеева, князя Голицына, графа Кочубея, наместника Кавказа генерала Ермолова и, может быть, митрополита Филарета. Но призвали Мария Фёдоровна и Николай Павлович не соратника, но главного антагониста Александра, его принципиального идейного противника, никогда не скрывавшего своих взглядов.

Вспоминая беседы с ушедшим Императором Александром, Карамзин незадолго до смерти писал «для потомства»: «Я всегда был чистосердечен, Он (Александр — А.З.) всегда терпелив, кроток, любезен неизъяснимо; не требовал моих советов, однакож слушал их, хотя им, большею частию, и не следовал, так что ныне, вместе с Россиею оплакивая кончину Его, не могу утешать себя мыслию о десятилетней милости и доверенности ко мне столь знаменитого Венценосца: ибо эти милость и доверенность остались бесплодны для любезного Отечества». [Неизданные сочинения и переписка Н.М. Карамзина. СПб., 1862. С.19]

Император Александр слушал, но не следовал. Великий князь Николай слушал и готов был следовать. «Доверие к государственной мудрости Карамзина было в Николае Павловиче так сильно, что он собирался, по-видимому, дать ему постоянный государственный пост; — отмечает А.А. Корнилов, — но умирающий историограф не мог принять никакого назначения». [А.А. Корнилов. Курс Истории России XIX века. M.2004. - С.290.] Тяжёлое воспаление лёгких (или, как тогда говорили — чахотка) сводило его в могилу.

Видя серьёзность болезни Карамзина, молодой Император делает всё возможное для его исцеления. К больному историографу он посылает лучших придворных врачей и когда узнает от них, что слабые лёгкие может вылечить только живительный воздух Италии, приказывает наготове держать в незамерзающей Либаве (речь идёт о зиме 1825-1826 года) быстроходный фрегат, чтобы доставить больного в Неаполь, как только такое путешествие дозволят врачи. На нужды и лечение Карамзина за границей Николай Павлович выделяет огромные средства. Увы, всё оказалось напрасным. 26 мая 1826 года великий историк скончался.

Но, пожалуй, не меньше чем из забот об умирающем Карамзине, почтение к нему Николая Павловича видно из того, что все единомышленники историка, члены бывшего литературного общества «Арзамас», которых тот рекомендовал Императору взамен себя, получили в российской администрации нового царствования высшие, ключевые государственные посты. То есть вместо соратников Александра — соратники Карамзина. Граф Дмитрий Васильевич Дашков занял пост министра юстиции, министром внутренних дел стал граф Дмитрий Николаевич Блудов, министром народного просвещения – граф Сергей Семенович Уваров.

Все эти направления правительственной деятельности имели для Николая Павловича первостепенное значение и все они в течение многих лет были заняты друзьями почившего историка. Даже преданного Александром опале за атеистические восторги юного Пушкина, ещё одного арзамасца, тоже, видимо, рекомендованного Карамзиным или Блудовым, Николай простил, вызвал из Михайловского в Москву на коронацию и испытывал на способность к ответственной государственной службе: он повелел поэту написать справку по вопросам реформы образования. Но Пушкин испытания не прошёл, оказался безнадежным либералом и должности не получил — на счастье своё и России был оставлен просто поэтом.

Следовательно, не столько личность, сколько политические принципы Карамзина были близки и весьма значимы для молодого Императора, если так внимательно прислушивался он и к его размышлениям, и к его предложениям кандидатур на высшие государственные посты. В чём же готов был следовать за историографом Император Николай Павлович?

И замечу, что, конечно же, в этот момент отчаяния и страха, в конце ноября 1825 года, Николай Павлович при своём в общем-то пренебрежении к гуманитарным наукам никогда бы ежедневно не тратил время на какого-то историка, если бы ранее не был знаком и с его личностью, и с его взглядами, если бы ранее его не знал и не ценил. Даже Мария Фёдоровна не могла бы его в этом убедить. И хотя об этом нигде не говорится, но Николай Павлович, безусловно, был предан идеям Карамзина и весьма ценил их, будучи ещё Великим князем задолго до трагического ноября 1825 года.

5. Идеи Карамзина. Записка о древней и новой России

Чтобы понять взгляды Карамзина, необходимо разобрать две его основные записки, два его политических меморандума, которые он создал для Александра I, но которые были воодушевлены беседами в кружке вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и герцогини Екатерины Павловны Ольденбургской, сестры Александра. Как вы помните, герцог Ольденбургский, муж Екатерины Павловны, был генерал-губернатором Твери. И в этом городе при них существовал небольшой оппозиционный двор, с которым, видимо, Николай Павлович поддерживал тесный контакт и где обсуждались эти записки Карамзина, а именно «Записка о древней новой России» 1811 года и «Мнение русского гражданина» о Польше 1819 года.

Рассмотрим же взгляды Карамзина, которые, конечно же, знал и ценил Николай, как бы ещё раз проходивший по ним экзамен в дни, непосредственно предшествующие выступлению декабристов на Сенатской площади.

Во-первых, Карамзин определяет в «Записке» политические приоритеты прямо противоположные приоритетам Александра. Александрово царствование было тем замечательно, что Император давал право мнения любому умному человеку, и он не на йоту не стал наказывать Карамзина за то, что тот говорит вещи ему не близкие. Александр их не принимал, но выслушивал, и пенсию Карамзину платил очень хорошую. А вот что пишет Карамзин в «Записке о древней и новой России»: «Первая обязанность Государя есть блюсти внутреннюю и внешнюю целость государства; благотворить состояниям и лицам есть уже вторая». [Н.М. Карамзин. Записка о древней и новой России. М.: Наука, 1991.- С.73]

Иными словами, государство есть высшая ценность, люди, его населяющие, есть ценность меньшая, которой Государь может жертвовать и пренебрегать ради блага государства. Этот принцип и называется у нас государственническим, а его последователи — государственниками. Их и сейчас в России великое множество. Государь же Александр Павлович, может быть, единственный среди русских царей петербургской эпохи, к ним не принадлежал. Он безусловной высшей ценностью полагал человека, любого человека, любого сословия, состояния, любого языка и веры, любого подданства — неприятеля также как и соратника.

Мы помним, как он многократно подчёркивал, что Империю не следует расширять, как хотел передать в Царство Польское западные украинские и белорусские земли, как прощал изменников литовцев и поляков и жаловал их, ещё даже толком не принесших повинную; как заботился о пленных французах, о благоденствии Франции после изгнания Наполеона и, главное, как заботился он о безопасности, свободе и просвещении каждого человека, которого могла коснуться и за которого была ответственна его власть.

Если Наполеон говорил, что «государство, которое не увеличивается, уменьшается», то император Александр наоборот, был убеждён в том, что увеличивать страну не нужно, она и так слишком большая. Это, как вы понимаете, принципиально разные позиции.

И действительно, не лукава ли позиция государственника, не ложна ли она? Народ ли для государства или государство для народа? Если народ для государства, то для чего само государство, для кого оно? Не есть ли оно — ложная ценность, идол, если не служит человеку? Ведь для своей безопасности, благоденствия, «мирного и спокойного жития» создают люди государство. И если мирного и спокойного жития государство не даёт своим гражданам, а понуждает их на жертвы и труды, плодов которых они не обретают, — то такое государство, как дурно устроенное, должно быть изменено. Не так ли?

Во-вторых, Карамзин сформулировал в Записке свою систему приоритетов, оправдывая крепостное рабство. Александр «желает сделать земледельцев счастливее свободою; но ежели сия свобода вредна для государства?» — риторически вопрошает он. Значит надо сохранять рабство — ответит государственник. Значит надо преобразовывать государство, делать государство таким, чтобы свобода граждан была ему не во вред, а на пользу — ответит тот, кто интересы человека ставит выше интересов какого-то таинственного «государства». Но в случае с Карамзиным и его запиской всё совсем не таинственно.

Крепостные рабы нужны дворянам — «братству знаменитых слуг великокняжеских и царских». И в этом второй принцип его учения. «Благоразумный господин уважает отборных слуг своих и красится их честью.… Народ работает, купцы торгуют, дворяне служат, награждаемые отличиями и выгодами, уважением и достатком». [Н.М. Карамзин. Записка о древней и новой России. М.: Наука, 1991.- С.105]

Для кого же служат столь щедро награждаемые дворяне? Для работающего на них народа или для Государя? Ясно, что для Государя, слугами которого они являются и который их награждает. Хотя Карамзин и говорит, что дворяне суть «деятельные слуги отечественной пользы», но вряд ли можно порабощенных, в грязи, безграмотности и нищете живущих мужиков считать облагодетельствованными этим «братством знаменитых слуг». Скорее уж простонародье можно почитать ограбленным и униженным дворянами. Да так и сами крестьяне считали, безусловно. И ненависть к дворянам была колоссальная. Помните, пугачёвское восстание, да и Гражданскую войну ХХ века?

«Земля — в чём не может быть и спора — есть собственность дворянская», — твердо объявляет Карамзин. [Н.М. Карамзин. Записка о древней и новой России. М.: Наука, 1991.- С.72] Хороши же «деятельные слуги отечественной пользы», прибравшие к рукам все основные в стране источники благосостояния гражданского, а своих соотечественников поработившие! Ведь в то время земля была главным источником существования, и они всю её взяли себе, всех поработили и считали, что в этом и спору не может быть.

А для чего Государь использует службу дворянскую? Понятно, что не для блага народа. Если бы пеклись русские цари о благе народа, не был бы народ к Александрову царствованию в столь жалком и обездоленном состоянии. Но если не для народа используют государи службу дворян, то, следовательно, для самих себя. Это им, государям всероссийским, нужны бескрайние пределы Империи, которыми так услаждается Карамзин, нужна собственная и своей династии безопасность, нужно преклонение других монархов и трепет иных народов. Государю — слава, честь и величие; дворянам же, которые эту славу, честь и величие создают, — отличия, выгоды, уважение и достаток; чёрному же народу — работа крестьянская и работа ратная без выгод, без уважения, без достатка, за хлеб, и за квас, и за нищую старость. Так предлагал строить Карамзин русское государство, так оно, собственно, и строилось до начала Александрова царствия.

Давать же простолюдинам дворянство, пишет Карамзин, следует «вообще редко и с выбором строгим» только за некоторые исключительные заслуги. «Оскорбляете дворянство, представляя ему людей низкого происхождения на ступенях трона, где мы издревле обыкли видеть бояр сановитых», — объявляет историк Императору. То есть превратить дворянство в касту, исключить вертикальную мобильность и только в самых крайних случаях допускать переход из одного сословия в другое.

Все эти рассуждения ещё бы могли иметь некоторую ценность и смысл, если сам Карамзин был низкого происхождения, из податных сословий. И если бы он говорил: меня оставьте рабом, но помните, что дворяне очень нужны. Но ничего подобного. Карамзин происходил как раз из «бояр сановитых», сам имел деревни и крепостных, был женат вторым браком на княжне Екатерине Вяземской. И он, человек в высшей степени честолюбивый, оскорблялся, видя не просто каких-то выскочек на ступенях трона, но вполне конкретного и страшно ненавидимого им за влияние на Государя человека — поповича Михаила Сперанского. До некоторой степени вся «Записка о Древней и Новой России» — это памфлет против Сперанского и его проекта переустройства русской жизни, лишавшего дворян исключительного положения в Империи, освобождавшего рабов, ограничивавшего законом власть Государя.

Великий историк, человек, безусловно, очень умный, вполне сознательно пёкся о своих личных нуждах и о нуждах своего сословия и пытался убедить «Запиской» Александра, что это выгодно и ему, русскому самодержцу. Не убедил. Прочтя за ночь в Твери «Записку», Александр Павлович простился с её автором «холодно» и своего курса на освобождение русского общества, как мы уже знаем, не изменил. Александр сам был человеком умным и твёрдым. Другие члены императорской фамилии скорее были готовы соглашаться с красноречивым историографом, а в лице великого князя Николая Павловича Карамзин нашёл, скорее всего, благодарного ученика. Взойдя на престол, Николай I любил именовать себя первым русским дворянином, потомственное дворянство простолюдинам давал скупо и неохотно, а крепостное рабство не отменил и практически не ограничил до самого дня своей кончины.

В-третьих — абсолютизм. «Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для её счастья… Государь – единственный источник власти» — эти слова «Записки» бесчисленное число раз повторялись потом сторонниками абсолютизма. Иногда их даже считают центральным пунктом всего государственного учения Карамзина. Но это не верно. Историк был безусловным приверженцем принципа самодержавного абсолютизма, но отнюдь не его фанатиком. Абсолютизм был нужен Карамзину для того, чтобы гарантировать привилегии дворянства. Ведь если не абсолютизм, то тогда народовластие. А если народовластие, то надо распрощаться и с дворянскими привилегиями, и с крепостными. Не случайно фразу о «палладиуме» он произносит за полминуты до того, как начинает говорить о дворянских выгодах и о достатках «отборных слуг государевых».

Аристократию, впрочем, Карамзин тоже не жалует, называя её «многоглавой гидрой» [Записка... с.28] и «губителем отечества». [с.38] Под аристократией он понимал не титулованное дворянство, а власть «избранных», по Аристотелю. Но и «титулованным» в его рассуждениях достаётся. Сам он происходил не из титулованной древней знати, не из князей родовитых, но из служилого сословия. Аристократов он не очень любил и, даже породнившись с ними, простодушно завидовал всем этим Вяземским, Шаховским, Голицыным, Трубецким… «Значительнейшее в России титло… не княжеское, не боярское, но титло слуги царёва» — объявляет он гордо [с.24]. В его время аристократическая альтернатива абсолютизму была не столь актуальна для России, как альтернатива демократическая, хотя, как мы помним, и об аристократическом парламенте задумывались при Александре (например, адмирал Мордвинов). Но в 1811 году, когда Сперанский завершал свой проект гражданского уложения, и в 1818-1820 годах, когда Новосильцов работал над Уставной грамотой, возможность перехода России на конституционно-народовластные основания государственности была более чем вероятна.

Всё свое красноречие, все знания историка направил Карамзин на то, чтобы убедить русского царя не делиться своей властью с народом. «В самодержавии не надобно никакого одобрения для законов, кроме подписи Государя; он имеет всю власть. Совет, Сенат, комитеты, министры суть только способы её действий или поверенные Государя … Выражение "le conseil d'etat entendu" (услышав Государственный Совет) (обычное правило французских королей — А.З.) не имеет смысла для гражданина Российского», — пишет Карамзин. [с.60] Он даже не гнушается софизмами, правовыми парадоксами. Русский народ вручил своим царям в 1613 году власть самодержавную и поэтому единственное, чего не имеют права делать русские цари, — это отказываться от самодержавия, ограничивать свою власть. «Можешь всё, но не можешь законно ограничить её!» — патетически восклицает историк. [с.48] «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием» [с.22]. Карамзин постоянно заклинает, что единовластье — это главное в России [с.32], его ослаблять нельзя [с.48].

Но почему нельзя, если прекрасно известно самому историку и читателям его трудов, что не всегда народы были под властью самодержавной? И русский народ ведь когда-то был народом свободным, о чём пишет сам Карамзин в начале своей Записки [с.17]. И в Новгороде, и Пскове эта вольность существовала до конца XV века, и Смута начала XVII века была побеждена отнюдь не самодержцами, которых и не было тогда, но «гражданами, которые в сие решительное время действовали с удивительным единодушием» [с.28]. И Романовы были возведены на царство в 1613 году народом «торжественно и свободно» [с.29], а рухнула в Смуту как раз Русь самодержавная.

Как честный историк Карамзин признаёт, что именно Пётр Великий «удалил в обычаях дворянство от народа» [с.33] — то есть создал два жестоко враждебных класса в русском обществе; и «ослабил власть духовную» [с.38] — упразднил патриаршество, низвел святейший Синод до уровня одной из коллегий. Ясно, что сделано было это Петром для утверждения самодержавного абсолютистского строя вместо соборного, существовавшего до него. Но Карамзин, не одобряя эти петровские преобразования, предлагает не их преодолеть, но ещё более беречь самодержавие, так как теперь «самодержавие сделалось необходимее прежнего для охранения порядка» [с.38].

Ох уж этот «порядок любой ценой», столь милый государственникам! Карамзин и здесь первый. Но если сам установленный порядок есть вопиющий нравственный произвол —стоит ли его охранять? Может быть правильней его преобразовать и сделать действительно правопорядком, устроением, согласным с совестью и интересом граждан?

Несколько раз в Записке прорывается даже тоска по свободе гражданской, например, когда говорит Карамзин о введении в 1497 году торговой казни «неизвестной древним независимым россиянам» [с.24]. То есть «независимые и древние россияне» не имели позорной казни — мучительного и часто кончавшегося смертью наказания кнутом человека на торговой площади. Они уважали человека как личность. Но тут же Историк оговаривается: вольность сопряжена с бедностью и смутами, отказ же от гражданской свободы в пользу самовластья приносит славу, богатство и мир. Теперь-то мы знаем, что всё это совершенно не так: как раз вольные государства — самые богатые, а самовластие по определению бедное и несчастное, потому что ввергает свои народы в войну и не может как следует развивать экономику страны.

Карамзин пишет: «Ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства…» [с.44]. Карамзин и сам знает, что ничуть не излечили, что абсолютизм, скорее всего, уже невозвратим. И он действительно нигде не вернулся к жизни — ни во Франции, ни в Пруссии, ни в Австрии, ни в Пьемонте. Ужасы Французской революции и Императора Александра и других государственных мужей Европы учили как раз иному, что надо отказываться от абсолютизма, введённого их прадедами, и спешить освобождать народы с высоты тронов, пока троны эти не сброшены «сынами Падильи». Надо идти наперегонки с революцией, не пытаться заковать её в кандалы (это не удаётся никогда - народа больше, чем царей), а действовать на опережение революции в удовлетворении законных требований народа на свободу, благоденствие и самоуправление.

Ни Александра, ни монархов Европы Карамзин не убедил своим панегириком самовластью, убедил он одного Николая Павловича. На несчастье России у историка оказался благодарный и талантливый ученик, к тому же хорошо подготовленный. Но ещё до Карамзина отвращение ко всяким революционным и просто либеральным взглядам внушил великому князю его гувернёр, учитель французского языка и истории эмигрант дю Пюже — фанатичный поклонник старого порядка дореволюционной Франции, мать Императрица Мария Фёдоровна и генерал Ламздорф. И вот результат: «Я смотрю на всю человеческую жизнь, только как на службу, так как каждый служит», — признавался Николай Павлович немцу Шнейдеру, издателю «Друга солдата» (Soldatenfreund). [Н.К. Шильдер. Император Николай... Т.1, М. 1997. С.140]

Свобода человека была великому князю непонятна, а её воплощение в общественной и политической жизни — отвратительно. Вы помните, как Александр, да и Константин тоже, восторгались свободой, надевали на свою шляпу трёхцветную французскую кокарду, мечтали о том, чтобы учредить в России республику и уехать навсегда куда-нибудь в Америку. Николай был совершенно другим. Ещё в 1817 году, двадцатилетним, то есть в возрасте, когда Александр как раз бредил революцией, будущий император Николай, путешествуя по Англии, сопровождавшему его генералу Голенищеву-Кутузову по поводу гражданских свобод столь естественных в этой стране сказал: «Если бы, к нашему несчастию, какой-нибудь злой гений перенёс к нам эти клубы и митинги, производящие больше шума, чем дела, то я просил бы Бога повторить чудо смешения языков или, ещё лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление». [Н.К. Шильдер. Император Николай... Т.1, М. 1997. С.79]

Как видите, идея того, что «клубы и митинги» — это шум, а истинная жизнь — это служение, далеко не явление только лишь нашей с вами печальной современности. Этому Карамзин учил Николая и нашёл в нём отличного ученика.

Но примечательно, что Карамзин ни разу в Записке не использует в оправдание самовластья богословскую, аскетическую аргументацию, которую до сего дня так любят предлагать сторонники абсолютизма, что царь — это бог на земле, и тому подобное. Несмотря на масонскую молодость, на дружбу с Александром Андреевичем Петровым (1763 – 1793), Иваном Петровичем Тургеневым (1752-1807, директор МГУ), Новиковым, Карамзин богословски плохо образован и религиозно равнодушен. Его христианская бесчувственность доходит до того, что он с пафосом, без тени иронии дважды именует русского самодержца «земным богом». [с.24, с.41] Подхватывая славословие Карамзина, царя начинают именовать земным богом, русским богом и придворные, и архиереи. Одна воинская песня николаевского царствования будет прямо утверждать: «Жив русский бог! Жив царь боговенчанный! И Русь жива — да помнит мир о том!».

Константин Сергеевич Аксаков, подводя в конце Николаевской эпохи итог этой тенденции царепоклонства, отмечал, что «христианство действительно учит подчиняться власти, и народ выполняет завет, но Церковь из лести самодержавию искажает евангельское учение по этому вопросу и учит народ видеть в царе земного бога, а царя убеждает в том, что народ его боготворит». [Теория государства у славянофилов. СПб., 1898. – С.29-31.]

Карамзин мыслит власть исключительно как инструмент земного благоденствия: «Самодержавие основало и воскресило Россию. С переменою Государственного Устава её она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь многих и разных, из коих всякая имеет свои особенные гражданские пользы…. Что кроме единовластья неограниченного может в сей махине производить единство действий?» — задает историк риторический вопрос [с.48].

Аргумент Карамзина будут повторять многократно. Мы его услышим и в воспоминаниях Витте, написанных через сто лет после «Записки». [С.Ю. Витте. Воспоминания. Т.2. Таллинн-Москва, 1994. – С.290] - огромная многонациональная Россия нуждается в самодержавии. Но если громадность империи есть главная причина для существования в ней неограниченного самодержавия и, следовательно, полного бесправия народного, то, может быть, лучше отказаться от империи, чем от свободы? Государственник скажет твердое «нет» — ему империя дороже свободы. Либерал — «да». А, по сути, сам вопрос поставлен неверно. Большое и сложное государство можно организовать на принципах народоправства не менее, а более успешно, чем на принципах самодержавных. Только надо проявить талант и терпение в разрешении конфликтов гражданских польз его частей, в распределении полномочий между центром и областями, между законодательной, исполнительной и судебной ветвями власти, между различными народами многонационального государства.

Ответом императора Александра на этот аргумент Карамзина было задание Новосильцову разработать для России модель федеративного (союзного) парламентского государства, в котором каждая часть ищет своих особых гражданских польз, а Империя в целом обеспечивает то, чего части не могут достичь по отдельности. Этого задания Александр не давал Сперанскому — тогда сложность государственного преобразования России он еще не вполне понимал, а вот Новосильцеву оно уже было дано.

В это же время за океаном сложилось другое обширное и многосоставное государство — Северо-Американские Соединённые Штаты, которое демократию и республику сделало своими основными государствообразующими принципами, и в которых ни разу за двести лет не усомнилось и не разочаровалось. Северо-Американские Соединенные Штаты ни разу не захотели абсолютизма. То же самое и Индия. После достижения независимости в 1947 году — это самое большое многонациональное и многоконфессиональное демократическое государство в мире.

Но, в отличие от многих позднейших государственников наших, «ушибленных» имперским прельщением, у Карамзина аргумент «самовластье необходимо для сохранения Империи» выдвигается скорее для внешнего, нежели для внутреннего пользования. Этим доводом историограф хочет убедить царей, для которых вечно расширяющаяся империя — любимая забава, в важности самовластья. Сам же он, хотя и не чужд услаждения величьем империи, что особенно заметно из «Мнения русского гражданина», желает самовластья по иной причине.

Нет, это не только и не столько узкий утилитаризм помещика, хотя и он имеется в истоках мировоззрения Карамзина. Глубже имперского чувства и любви к безмятежному уюту, созданному руками сотен соплеменных невольников, у историографа иное — воистину фундаментальное убеждение. Убеждение это — коренное неверие в честность, разумность и порядочность человека. «Не должно позволять, — объясняет он Императору в «Записке», — чтоб кто-нибудь в России смел торжественно представлять лицо недовольного или не уважать монарха, коего священная особа есть образ отечества. Дайте волю людям — они засыплют Вас пылью! Скажите им слово на ухо — они лежат у ног Ваших» [с.103]. Волю людям давать нельзя — их надо держать у ног государевых. Сколько тиранов, царей, генсеков и нынешних президентов следовало и продолжает следовать этому незамысловатому политическому трюизму.

А дабы достичь этого, Карамзин предлагает царю скрывать истинные мотивы своей деятельности от народа, то есть покрывать всё завесой тайны и держать людей за дураков: «Пусть министры будут искренни пред лицом одного монарха, а не пред народом!» [с.80] «Худой министр есть ошибка государева: должно исправлять подобные ошибки, но скрытно, чтобы народ имел доверие к личным выборам царским» [с.62].

Церкви, советует Карамзин, следует придать больше достоинства, восстановить видимость её независимости в духовных делах, поскольку принижение Церкви Петром и Екатериной привело к упадку веры и государственных устоев, на вере основанных. Но независимой Церковь должен видеть народ, в действительности же Церкви нельзя позволять никакого противоречия императорской власти [с.36;108].

То есть народ для Карамзина — не взрослые и ответственные граждане, которые царское самовластье избирают и принимают сознательно, как наиполезнейшую для них форму организации политической жизни, но малые дети, сами не ведающие, что хорошо для них и что плохо, и ум которых мудрому отцу следует питать сказками и вымыслами о свободе для их же, несмышлёнышей, пользы. И говорить этим «детям» надо, что они свободны, что церковь их тоже свободна, что министры отвечают перед ними, но делать при этом всё, чтобы и их, и церковь держать в порабощении, а министрам отвести роль отвечающих только перед абсолютным монархом чиновников.

Для историографа, который пишет правдивую историю отечества sine ira et studio, убеждение в детскости народа о котором и для которого он пишет, есть, казалось бы, невозможное препятствие к творчеству. Малым ли детям, да к тому же испорченным, рассказывать правдивую историю? Но, однако, Карамзин историю пишет честно, а читателей предлагает царю держать в счастливом неведении политики и в полном бесправии гражданском.

И Николай Павлович пойдёт по этому пути. Воплощение учения Карамзина продолжится после его кончины в мая 1826 г. Учитель, дорогие друзья, много значит для будущего. Перефразируя известную поговорку, я бы сказал: «скажи мне кто твой учитель, и я скажу тебе, кто ты». Быть учеником Карамзина, великого русского историка, было вроде бы очень почётно, но и крайне разрушительно, о чём говорит тридцатилетнее правление Николая Павловича.