1. Вступление

Дорогие друзья, этой лекцией мы продолжаем начатый на прошлой лекции разговор о мировоззрении императора Николая Павловича. Мировоззрение это я попробовал раскрыть через его диалог с историком Николаем Михайловичем Карамзиным, проходивший на протяжении первых недель царствования нового Государя.

О содержании этого диалога мы знаем очень мало. Но об идеях Карамзина мы знаем очень много, в первую очередь благодаря двум его произведениям, которые историк в своё время подал императору Александру I, — это «Записка о древней новой России» 1811 года и «Мнение русского гражданина» 1818 года. С помощью этих текстов мы реконструируем политическую философию Карамзина и предполагаем, что именно эта политическая философия, отвергнутая Александром, была высказана императору Николаю Павловичу, была принята им и стала частью мировоззрения нового Императора. Полагать так у нас есть все основания, поэтому давайте продолжим рассматривать воззрения Карамзина.

2. Идея отеческого правления

Карамзин считает великим благом, что «наше правление есть отеческое, патриархальное», что в нём нет места ни закону, для всех обязательному, ни суду, от всех лиц свободному, ни гражданственности, сознающей свои права и обязанности. «В России государь есть живой закон… — пишет Карамзин. — В монархе российском соединяются все власти… Отец семейства судит и наказывает без протокола, — так и монарх должен необходимо действовать по единой совести» [Н.М. Карамзин. Записка о древней и новой России... с. 102]. Вот ответ на убеждение самого Александра, что закон должен стать основой его царствования и всей русской общественной жизни. Вы помните, что Александр даже на медали в честь своей коронации велел изобразить, что корона зиждется на законе и надписать – «Закон – залог блаженства всех и каждого».

«В России не будет правосудия, если государь, поручив оное судилищам, не будет смотреть за судьями. У нас не Англия…» [с. 102], — вот ответ Карамзина на принцип независимости судов.

Молодой Николай, как мы помним, предпочитал новое вавилонское смешение языков правильной английской гражданственности. На словах «у нас не Англия», он, скорее всего, облегчённо вздохнул и перекрестился: «Слава Богу, пока Россия — не Англия». Вы, конечно же, помните, как Александр хотел и британскую оппозицию, и британский парламент так или иначе воспроизвести в России. Карамзин же учит совершенно другому: «Кстати ли начинать … русское уложение (свод законов) главою о правах гражданских, коих в истинном смысле, не бывало и нет в России. У нас только политические (то есть права отдельных сословий города) или особенные права разных государственных состояний: у нас дворяне, купцы, мещане, земледельцы и пр. — все они имеют свои особенные права — общего нет, кроме названия русских» [с.91]. Вот ответ тем, кто хочет быть в России гражданином отечества, а не просто слугой государевым, или рабом, или ремесленником.

То есть, по мнению Карамзина, граждан отечества в современной ему России быть не должно. На самом деле, это формулировка идеи, которую в ХХ веке проповедовали адепты консервативной революции и фашизма, — идеи создания корпоративного государства, где есть корпорации, но нет граждан. Получается, что Карамзин, перед которым мы так часто испытываем пиетет, был, до некоторой степени, проповедником фашизма. Но это не так странно, если вспомнить, что фашизм и идеологи немецкой консервативной революции, которых Гитлер истребил сразу после прихода к власти, основывались именно на романтическом представлении о средневековом укладе как идеальном. А в средневековом укладе, конечно же, не было единого гражданства, как в Древнем Риме, а были сословия, и каждое сословие имело свои права.

Являясь историком, Карамзин прекрасно понимает, почему «у нас не Англия». Он ясно пишет, что гражданские свободы были раздавлены в России сначала в трудное ордынское время князьями, а потом, еще более жестоко, Петром и его преемниками на императорском троне. «Мы стали гражданами міра, но перестали быть в некоторых случаях, гражданами России. Виною Пётр». [c.35]

Но, коли так, то разве не должно благомыслящему правителю, исправляя ошибки предков, восстановить свободную гражданственность россиян? Нет, Карамзин так не считает. Он полагает, что коль уж ошибка произошла, надо её утверждать и далее, и исходить из неё как из абсолютной данности.

3. Абсолютный консерватизм

Карамзин — абсолютный консерватор. Это ещё один принцип его политического учения. Убеждая Александра не возвращать Польше земли, полученные Россией при Екатерине в результате трёх разделов Польского государства, Карамзин использует ту же аргументацию.

Екатерина «беззаконно разделила Польшу? Но Вы поступили бы ещё беззаконнее, если бы вздумали загладить Её несправедливость разделом самой России. Мы взяли Польшу мечем: вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний. Екатерина ответствует Богу, ответствует Истории за свое дело; но оно сделано, и для Вас уже свято: для Вас Польша есть законное Российское владение. Старых крепостей нет в Политике». «Старая крепость» — это то, что в былые времена было закрепощено, подчинено, а теперь должно быть освобождено. В политике такого нет. Раз схваченное, должно быть удержано навсегда. Хорошее рассуждение для нынешнего времени и для будущей власти. Идея Путина взять Крым и никогда его не возвращать — это то самое, о чём говорит Карамзин. Разумеется, возвращать придётся, но это уже другой разговор.

Сделанного в прошлые царствования менять нельзя, хорошо это или плохо. «Государь! — обращается Карамзин к Александру, пытаясь убедить его не отменять крепостного рабства. — История не упрекнёт тебя злом, которое прежде тебя существовало (положим, что неволя крестьян и есть решительное зло), — но ты будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное следствие твоих собственных Уставов». [с.74]

То есть Карамзин говорит, что не надо исправлять ошибок прошлого, не надо устанавливать ничего нового, лучшего и справедливейшего. Правильный путь, по его мнению, — это не путь от совершенства к совершенству ещё большему, а сохранение существующего.

Абсолютный тупик. Если следовать такой логике, то ничего не должны были делать ни Екатерина, ни Пётр. Но нет, Карамзин преподносит этот парадокс специально для Александра, чтобы он не совершал реформ. Петра, Екатерину он за реформы не осуждает. И этот самый парадокс, который Карамзин использует для того, чтобы не допустить в России реформы, которые ему не нравились, в том числе отмену рабства, он вбивает в голову Николаю Павловичу. И Николай Павлович идеей править по старине вдохновлялся всё своё долгое царство. Но для Николая стариной уже было и Александрово царствование, и оно тоже будет отброшено не сразу, но об этом мы поговорим позже.

4. Абсолютистский идеал

Как бы там ни было, «Записка» и «Мнение» Карамзина — это не советы многомудрого мыслителя царю как исправить ошибки его предшественников на троне, приведшие к порабощению народа, ко многим и тяжким несправедливостям. Напротив, это — энергичная попытка убедить царя ничего не исправлять, никого не освобождать, ни пяди земли никому не отдавать. Не человек, не гражданин, но государство — высшая ценность для Карамзина. Причём, государство именно абсолютистское, самодержавное. И в этом абсолютистский идеал царствования.

Карамзин видит, что в современной ему России есть люди, стремящиеся ограничить самовластье, утвердить закон, дать крестьянам волю, и Александр — первый из них. И видя это, Карамзин без колебаний призывает царя отбросить либеральные искания и вернуться ко времени «счастливого и мудрого» царствования Екатерины. [с.48] Он пишет: «Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой… Новости ведут к новостям и благоприятствуют необузданности произвола». [с.63-64] На любую новизну Александрова царствования он находит возражения. Запрет продавать рекрутов — плохо [с.69-70], создавать систему народного просвещения — плохо [с.66-67]. Всё это может вызвать только новые нестроения и даже смуты в народе — пьянство, непослушание, разврат.

Историк и в отношении правителей не питает никаких иллюзий. Он слишком хорошо знает русскую историю, чтобы не обольщаться ни насчёт древних князей, ни насчёт московских царей, ни насчёт петербургских императоров. Мнение некоторых современных монархистов, усматривающих в помазании на царство, даруемую Богом принудительную и гарантированную магическую святость, Карамзин вовсе не разделяет и об этом даже не упоминает. Иваном Грозным владеет «какое-то адское вдохновение» [с.25]. Пётр I совершил множество страшных государственных ошибок от строительства «на слезах и трупах» новой столицы на берегах Невы до презрения к отечественным древним обычаям и унижения Церкви [с.32-37]. И даже вспоминая о столь любимой Екатерине II, Карамзин, перечисляя её пороки и государственные ошибки, «краснеет за человечество» [с.43-44]. Об оценках же, которые он даёт временам Бирона, правлению Петра III, Павла Петровича, и говорить не приходится.

Цари столь же плохи, как и все прочие люди, столь же склонны к страстям, порокам, недомыслию. Они ни на гран не лучше своих подданных, — в этом Карамзин нимало не сомневается.

При этом ошибки самовластных, только своей совестью ограничиваемых царей намного более губительны и разрушительны, чем слабости частных людей. Карамзин всё это знает, но твёрдо продолжает отстаивать самовластье. Хотя тиранство на престоле возможно при самодержавии в любой момент, и даже лучшие, по его мнению, монархи совершали колоссальные по гибельным последствиям ошибки, тем не менее, историк предлагает относиться к этим злосчастьям как к «стихийным бедствиям», принимать их с терпением и молить Бога об умягчении сердца царя. Участие подданных в политике для него невозможно ни в закономерной, ни в чрезвычайной (восстание) форме.

Он даже как великую добродетель народную выставляет покорность россиян адским безумствам Грозного царя [с.25]. Народного сопротивления тирании Карамзин боится более всего на свете: «Самовольные управы народа бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей или заблуждений государя. Мудрость целых веков нужна для утверждения власти, один час народного исступления разрушает основу её, которая есть уважение нравственное к сану властителя» [с.27].

Мне откровенно непонятно, почему такой умный человек как Карамзин не понимал всю случайность монархии в истории. Он отстаивает этот принцип абсолютизма, я бы сказал, со страстью. И в Николае I, как мы ещё увидим, нашёл прекрасного ученика.

5. Тиранство

При этом Карамзин презирает тиранство, он не перестаёт учить царей, что смута народная может вспыхнуть от их несправедливостей, от неумелого и неправедного правления. «Как люди ни развратны, но внутренно не могут уважать развратных… искреннее почтение к добродетелям монарха утверждает власть его» [с.43]. «Тиранство предполагает необыкновенное ослепление ума в государе, коего действительное счастие неразлучно с народным, с правосудием, с любовью к добру» [с.46].

Что такое «тиранство» для Карамзина? Это, конечно, не тирания античного типа, то есть незаконное удержание власти, — это иное. Для Карамзина тиранство — это жизнь царя для самого себя. Это когда царь все интересы своего народа и своего государства подчиняет своим прихотям и желаниям. Этого народ не прощает никогда. Если царь действительно служит людям, принуждая при этом людей к служению, или хотя бы делает вид, что служит людям, и люди в это верят, — он успешен. Если люди вдруг понимают, что он их использует для своих удовольствий, для своих увлечений, для своего честолюбия, то его власть обречена.

Карамзин пишет: «Государь не менее подданных должен исполнять свои святые обязанности, коих нарушение уничтожает древний завет власти с повиновением и низводит народ со степени гражданственности в хаос частного естественного права» [с.45]. Под естественным правом Карамзин понимает учение Гоббса, когда каждый сам за себя. Если государь только за себя, то и каждый человек только за себя. Но если каждый за себя, то гражданское общество, понятное дело, разрушается. И таких поучений у Карамзина много. Но все они — лишь благопожелания, которые никого почти из царствующих не обуздали в России. Николай Павлович честно пытался исполнять нравственные максимы учителя — и тоже не смог. Царствовать над шестидесятимиллионным народом легче, чем царствовать над собой.

Карамзин не опровергал предшествовавших ему учителей Николая. Аргументы озлобленного дю Пюже и бравого генерала Ламздорфа им принимались и даже развивались. Императору предлагались новые убедительнейшие доводы в том же направлении.

Не так важно, из каких мотивов исходит Карамзин, воздвигая идол государства и принося ему в жертву гражданина, — это может быть и общий пессимизм стареющего мыслителя, неверие в человека, узкая личная корысть рабовладельца или обольщение величием империи. Мотивы — дело совести Карамзина. А для России крайне существенно то, что он убедил в правоте своей веры молодого государя Николая Павловича или, что точнее, укрепил его представления о верности абсолютистского правления.

6. Политика и христианская мораль

И, пожалуй, ещё одно очень существенно в государственном учении Карамзина для будущей России. Как уже упоминалось, религиозная мотивация отсутствует в «Записке» 1811 года. Александр не стал тогда ещё христианином, а потому и богословские аргументы были излишни. В «Мнении русского гражданина», написанном в 1818 году, Карамзин, лучше многих зная о глубокой новообретённой вере Государя, пытается выстроить богословскую аргументацию. Аргументация эта слаба и наивна. Уроки, которые давали Карамзину масоны в юности, он явно хорошо подзабыл, да и богословие, не пропущенное через сердце, всегда холодно, неубедительно и сухо. Это то, что мы называем школьным богословием, оно не интересно.

Но один постулат Карамзина крайне важен. Он последовательно убеждает Александра, что в политике христианином быть нельзя и говорит это совершенно откровенно: «Мы сблизились с небом в чувствах, но действуем на земле, как и прежде действовали. Несьм от мира сего, сказал Христос: а граждане и государства в сем мире. Христос велит любить врагов: любовь есть чувство; но Он не запретил судьям осуждать злодеев, не запретил воинам оборонять государства. Вы христианин, но Вы истребили полки наполеоновы в России, как греки-язычники истребляли персов на полях Эллады; Вы исполняли закон государственный, который не принадлежит к религии, но также дан Богом: закон естественной обороны, необходимый для существования всех земных тварей и гражданских обществ. Как христианин любите своих личных врагов; но Бог дал Вам Царство и вместе с ним обязанность исключительно заниматься благом онаго. Как человек по чувствам души, озаренной светом Христианства, Вы можете быть выше Марка Аврелия, но как Царь Вы то же, что он. Евангелие молчит о Политике; не дает новой: или мы, захотев быть христианами-политиками, впадем в противоречия и несообразности» [Н.М. Карамзин. Мнение русского гражданина].

Карамзин полагал возможным «ненавидеть французский народ» [Записка, с.93], считал не греховным желать, чтобы для эгоистической выгоды России Польша не возрождалась никогда «ни под каким видом, ни под каким именем» [Записка, с.54] .

Его слова: «В делах государственных чувство и благодарность безмолвны» [Н.М. Карамзин. Неизданные сочинения и переписка... СПб., 1862. С.1-4]. То есть один холодный расчёт собственной национальной выгоды значим в них.

Александр и здесь, создавая Священный Союз и предоставляя конституции Польше и Франции, действовал образом, противоположным советам Карамзина. Он желал быть целостной личностью, желал исполнения задачи, столь прекрасно провозглашенной его младшим современником Иваном Киреевским (1806-1856).

Иван Васильевич писал: «Главный характер верующего мышления заключается в стремлении собрать все отдельные силы души в одну силу, отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум, и воля, и чувство, и совесть, прекрасное и истинное, удивительное и желаемое, справедливое и милосердное, и весь объём ума сливаются в одно живое единство, и таким образом восстанавливается существенная личность в ея первозданной неделимости…» [И.В. Киреевский. Полное собр.… Москва: Путь, 1911.- Т.1, С.275.] Это истинный христианский идеал цельного человека. Это, если угодно, задача аскетики, задача для любого человека, который решается быть на самом деле христианином.

Карамзин учит противоположному. Николаю все эти высокие устремления были неинтересны и малопонятны. И принцип Карамзина: в личной жизни можно быть христианином, а в жизни политической, государственной — язычником, то есть падшим и не восстановленным таинством Крещения человеком, новому царю был ближе мистических «бредней» старшего брата.

Он не понимал, что христианин — христианин всюду и всегда, во всех сферах своей жизни, от внутренних отношений через семейные, общественные до государственных, на какой бы пост, на какую бы должность его ни ставил Бог. Карамзин учил прямо противоположному, потому что сам был прямо противоположным.

Мы порой недооцениваем роль учителя, полагаем, что природа (или как сейчас любят говорить — «генетика») даёт больше воспитания, и тем снимаем с себя ответственность за наших детей, наших учеников. Древние считали иначе. Они были уверены, что хороший учитель передаёт ученику свои качества, свою личность, свой, если угодно, «духовный ген», а не только знания, информацию. Учитель рождает ученика, как мать рождает дитя. «Учитель, посвящая в ученики, творит его внутри своего чрева. Его он носит в животе три ночи. На рождение (ученика) посмотреть приходят боги», — говорили древние индийцы [Атхарваведа XI, 5, 3]. Христиане не случайно именуют духовника «отцом». Лагарп возродил себя в Александре. Карамзин — в Николае. И оба ученика почитали своих учителей и следовали их наставлениям все годы своего царствования. Скажи мне, кто твой учитель — и я скажу, кто ты…

7. Личная вера

Эта политическая вера, отделённая по совету Карамзина от веры личной, удивительным образом привела к очень своеобразному искажению личной религиозности императора Николая Павловича.

Для Николая Павловича православная вера не была выстраданной и чудесно обретённой, как для старшего брата, но с младенчества являлась привычной бытовой формой, которую, из-за отсутствия вкуса к священной тайне, он не стремился углублять. Николай Павлович, как пишет Сергей Фёдорович Платонов, «явил полное свое равнодушие к мистицизму и религиозному экстазу». [С.Ф. Платонов. Лекции по русской истории… - С.691.]

Император, безусловно, был человеком верующим и церковным, обученным молитве и молившимся всегда подолгу, особенно вечерами. [М.А. Корф. Записки… С.235] Но это не была вера, соединённая с мучительной рефлексией, с постоянным чувством собственной плохости, не была вера личного предстояния перед Богом. Это, скорее всего, была механическая молитва.

Поэтому многие христиане и любят молитву слова — можно отчитать, вычитать утреннее и вечернее правила и благополучно забыть о них, закрыв книжку. Но живая молитва — та, что струится в сердце, связана с муками совести и состраданием. «Кто не тонул, да не горел, тот не молился по-настоящему», — говорит русская поговорка. Видимо, в тот момент, когда Николай I и его царство стало гореть и тонуть в Крымскую войну, он стал молиться по-настоящему. Но об этом позже.

Роль духовника, а таковым до августа 1848 года оставался у Государя протопресвитер Николай Васильевич Музовский, сводилась исключительно к принятию таинства исповеди во время говения. Никакого влияния на своего венценосного духовного сына отец Николай не имел, да и не желал иметь, оставаясь в свои почти сто лет, «тонким и ловким придворным и, вообще, умным человеком». [Барон Модест Корф. Записки. М., 2003. – С.437-38] Сколько мы знаем таких «тонких и ловких придворных» среди духовенства.

Заступивший в октябре 1848 года на место отца Николая протоиерей Василий Бажанов также никаким духовным авторитетом в глазах Николая Александровича не обладал. Он занимал только определённую придворную должность и исполнял соответствующие ей обязанности. Не более того. Вера Государя была столь же определённой и обустроенной, удобной и известной в своих вызовах и ответах, как и работа всё того же часового механизма абсолютистской монархии. А часы, когда они очень досаждают, можно и убрать с глаз долой, будильник — задавить подушкой.

Карамзин предлагал Александру, как мы помним, быть, «если он хочет», христианином в личной жизни, но требовал обязательно оставаться язычником в политике, дабы не впасть «в противоречия и несообразности». «Закон государственный, …не принадлежит к Религии», — убеждает историограф Царя. [«Мнение русского гражданина»… СПб., 1862. С.4.]

Александру политическое богословие Карамзина осталось совершенно чуждым. «Я пил у Него чай в кабинете, и мы пробыли вместе, с глазу на глаз, пять часов, от осьми до часу за полночь. На другой день я у Него обедал; обедал ещё и в Петербурге... но мы душою расстались, кажется, на веки...», — писал «для потомства» историограф вскоре после встречи с Императором Александром 17 октября 1819 года.

Николай, в отличие от брата, последовал рекомендации Карамзина. Он поверил, что ради благопристойности надо внешне во всём оставаться по видимости христианином, внешне соблюдать все заповеди Православной Церкви, но тайно можно делать то, что велит природа и к чему склоняется естество. То есть, называя вещи своими именами, быть лицемером, «дающим десятину с мяты, аниса и тмина». [Мф.3,23]

В 1849 году православный мыслитель и публицист Иван Аксаков, подозреваемый в неблагонадёжности, отвечал письменно на вопросы, представленные ему III (жандармским) Отделением собственной Е.И.В. Канцелярии. Подкрепляя свой умозрительный вывод, что «пример разврата нами (т.е. высшими сословиями) подаваемый, начинает проникать и в сёла (то есть в простонародье)» Аксаков в частности писал в этом ответе: «Простой народ, живущий в столицах, сначала оскорблялся, видя, например, в Москве, что в Великий Пост, когда он говеет, постится, идёт к заутренней или возвращается с исповеди, высшее общество, с факелами, песельниками, цыганами и цыганками, бешено наслаждается ночными катаниями с гор, но потом и народ мало-помалу привыкает к этому и, чего доброго, пожалуй, заведёт и у себя то же».

Рядом с этим примером император Николай, которому передали ответы Аксакова, написал: «Конечно, если это так, то это неприлично и не должно было бы быть допущено местными властями…» [И.С. Аксаков. Письма к родным…С.501]

В этом весь Николай Павлович. Он обеспокоился не тем, что московское общество потеряло страх Божий и веру христианскую, на которой зиждется его царская власть и которой оправдывается существование Империи, а тем, что «бешеные» развлечения в Пост с цыганами и цыганками, происходили на глазах у народа при попустительстве местных властей. На публике мундир должен быть застегнут на все пуговицы и поведение прилично. Слово это — «прилично» — одно из любимейших в словаре Государя.

Когда же чужих глаз не было, он и сам был не очень склонен соблюдать церковные установления. Например, в Прощёное Воскресение Николай устраивал разудалые балы в Аничковом дворце для узкого круга, когда, как вспоминает сам допущенный в этот круг барон Модест Корф, «завтракали, плясали, обедали, а потом опять плясали». В это время народ на вечерней храмовой службе со слезами на глазах совершал чин прощения, падая на колени, земно кланяясь друг перед другом и перед священниками, прося прощения за все согрешения «вольные и невольные, ведомые и неведомые».

Модест Корф продолжает свои воспоминания: «В одну из таких ˝folle journee˝, которые начинались в час пополудни и длились до глубокой ночи, именно в 1839 году, Государь в часу во втором ночи напомнил, что время кончить танцы; Императрица, смеясь, отвечала, что имеет разрешение от митрополита танцевать сколько угодно после полуночи; что разрешение это привез ей синодальный обер-прокурор (гусарский генерал граф Протасов), и что, в доказательство того, он и сам танцует». [М.А. Корф. Записки. М.:Захаров, 2003. С.80.] И веселье продолжалось. Не забудем, что в 1839 году император Николай уже был далеко не мальчиком, и что государи всероссийские сами объявили себя хранителями веры православной. Стоит ли удивляться, что теплохладность царской веры отравляла душу народа и приводила его к безбожию, даже если весёлые попурри в Аничковом дворце в первую ночь Великого Поста совершались скрытно от народных глаз?

Небрежение Царя Прощёным Воскресением естественно перешло в тот «чин» Чистого Понедельника, которым интеллигентная Москва встречала Великий Пост в последние годы старого, перед революцией 1917 года, порядка, и который так точно описан в одноименном рассказе Ивана Бунина.

Размышляя над горьким опытом предреволюционной Франции, граф Жозеф де Местр писал: «Это великий знак того, что нация угасает, если дворянство ни во что не ставит отеческую веру». [Ж. Де Местр. Рассуждения о Франции. С.163.]

А если не только дворянство, но и сам Царь, легко пренебрегает заповедями и постановлениями Божиими, что тогда? Что же тогда происходит с нацией и столь любимым Карамзиным государством? Сан священника не вызывал в Николае ни трепета, ни благоговения. Священник, епископ были в его глазах только чиновниками духовного ведомства Империи, такими же его подданными, как и все остальные. На глазах народа с ними надо было обходиться более церемонно, чем с генералами и статскими советниками, так как народ чтил таинство священнической хиротонии и инстинктивно видел в священнослужителях слуг не царя земного, но Царя Небесного. Николай Павлович отлично знал это народное убеждение и оберегал его внешне, внутренне ни мало не разделяя.

Мы помним, как относился к священникам и епископам Александр, как он специально просил, чтобы его принимали в монастырях как обычного богомольца, безо всяких почестей, определённых для Императора; с какой чистосердечной радостью и благоговением подходил он под благословение и православного иерея, и католического священника; как всякий раз просил их в простоте сердца молиться за него. Даже когда, как правитель, он прекрасно понимал, что митрополит Серафим и архимандрит Фотий из честолюбия и корысти толкают его на губительный для России путь, он не посмел сказать им «нет» и, скрепя сердце, уволил своего ближайшего друга князя Александра Николаевича Голицына от должности министра духовных дел и народного просвещения.

Совсем по-другому действовал Николай Павлович. Кстати, он столкнулся и с Фотием. В 1835 году император Николай посетил Новгородский Юрьев монастырь. Архимандрит встретил Государя без парадного облачения и неспрошенно протянул ему руку для целования. «Государь обернулся к провожавшему его графу Бенкендорфу и сказал по-французски: — Подтвердите, что я умею владеть собой, — потом поцеловал протянутую ему руку и пошел осматривать монастырь. Но на другой день велено было вытребовать Фотия в Петербург и здесь наставить его, каким образом должно встречать Императора». Фотия по повелению Императора «продержали и промучили в Александро-Невской лавре три недели.… Этот урок и разрешение возвратиться в свою обитель стоили ему до 30 000 рублей ассигнациями» [М.А. Корф. Записки. М.:Захаров, 2003. – С.56-57]

Для «бескорыстного архимандрита» такая пеня была более чем чувствительна и научила его до конца своих лет чтить Николая совсем не так, как он чтил князя Голицына и императора Александра. Такое обхождение с духовенством свойственно было царственной бабке Николая — Екатерине, но для Александра оно было немыслимо.

Яснее всего о своеобразии веры государя Николая Павловича говорят его постоянные супружеские измены, ставшие расхожей сплетней придворных мемуаристов, темой многих литературных произведений от «Отца Сергия» Льва Толстого до «Неупиваемой Чаши» Ивана Шмелева, и причиной многих личных трагедий.

Коснение в явном грехе говорит о внутреннем глубоком разладе в этой, на первый взгляд, столь цельной натуре. Ведь грех прелюбодеяния, как хорошо известно из аскетики, более всего иного отвращает сердце от Бога и убивает совесть. Помните, апостол Павел пишет в Послании к Коринфянам: «Бегайте блуда; всякий грех, какой делает человек, есть вне тела, а блудник грешит против собственного тела». [1 Кор.6,18] Кроме того, прелюбодеяние накрепко связано с нарушением многих других заповедей. Прелюбодей лжёт жене и окружающим, желает «жену ближнего своего», не почитает отцов своих, поскольку не хранит святости их семени и, наконец, не любит Бога «всем сердцем своим», коли осмеливается нарушать явным образом его заповеди. Индийская мудрость, несмотря на то, что, казалось бы, индийская традиция намного более пермиссивна тут, чем христианская, в «Законах Ману» объявляет: «Среди людей неизвестно ничего столь же вредящего благоденствию, как для мужчины в этом мире ухаживание за женой другого» [Ману 4,134]

Прелюбодей — всегда соблазн для окружающих, особенно для своих детей, которые естественно видят в отце идеал совершенства, живой образ Божий на земле. А что тогда говорить о Православном Царе, для которого все подданные — его дети. Сколь велик соблазн в этом случае? Сколь развращающе влияет такой отец на чад своих? «Вы сами на стороне блудниц, а невежественный народ гибнет», — обличал когда-то пророк Осия правителей Израиля. [Ос.4,14]

Николай Павлович и принцесса Шарлотта Прусская, дочь короля Фридриха Вильгельма III, познакомились в 1814 году. Молодые люди влюбились друг в друга с первого взгляда. Они женились в 1817 году, и двадцатиоднолетний Николай в своей девятнадцатилетней жене души не чаял. В 1828 году он писал брату Константину: «Жена моя — ангельское существо, которому я обязан всеми счастливыми моментами моей жизни за эти последние одиннадцать лет…» [Цит. по: Н.К. Шильдер. Император Николай I… Т.2. С.119.]

Придворным прозвищем (nom de société) Александры Фёдоровны было Лалла-Рук. Персидское слово Lalla-Rookh (от. перс. - румяная, возлюбленная) стало модным благодаря англо-ирландскому поэту Томасу Муру, автору одноимённой романтической поэмы, изданной в 1817 году. По мнению Набокова, одна из самых красивых строф из «Евгения Онегина» была посвящена именно императрице Лалле-Рук, жене императора Николая Павловича, но эту строфу из последней главы поэмы Пушкин убрал. Строфа действительно прекрасна, и к тому же показывает весь блеск двора Николая Павловича и великолепие Императрицы:

«И в зале яркой и богатой
Когда в умолкший, тесный круг
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь входит Лалла-Рук
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою
И тихо вьется и скользит
Звезда-Харита меж Харит
И взор смущённых поколений
Стремится ревностью горя
То на неё, то на царя…»
[А.С. Пушкин. Евгений Онегин. Последняя Глава].

Примечательно, что убийца Пушкина Дантес был одним из поклонников (мы не знаем, фаворитом ли) Императрицы.

В начале 1840-х годов Александру Фёдоровну постигла тяжёлая болезнь, и врачи категорически воспретили ей иметь детей, а в те времена с таким диагнозом рекомендовали воздерживаться от половой жизни. Последний, седьмой, ребенок — сын Михаил — родился у Николая и Александры в 1832 году, и через несколько лет начались измены. Но на все разговоры о волокитстве царя был наложен строжайший запрет. Астольф де Кюстин в своей книге «Россия в 1839 году» пишет: «Забавы этого монарха почитаются здесь… не более чем забавами! А раз так, то, какие бы беды не принесли эти похождения некоторым семействам, о них следует молчать, дабы не навлечь на себя обвинение в величайшем преступлении…» [А. де Кюстин. Россия в 1839 году… - Т.І, с.191.]

Однако о безнравственности Николая Павловича говорила не только вся Россия, но и весь мир. Британские и французские газеты во второй половине 1830-х годов обсуждали, что царь, бывший до того образцовым семьянином, охладел к своей супруге и явно пренебрегает ею. [The Times 26.10.1837]

Французские газеты осенью 1838 года писали о романе русского Императора с женой русского же дипломата и кузиной Императрицы Амалией Крюденер. Ранняя советская пропаганда всячески преувеличивала и огрубляла эти слабости Государя. [Н.А. Добролюбов. «Разврат Николая Павловича…». Голос минувшего. 1922, №1; П.Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. М.,Л.,1928. С.65]

Но нет дыма без огня. Близко знавший и почитавший Николая барон Модест Корф писал в своих записках: «Император Николай чрезвычайно любил публичные маскарады и редко их пропускал – давались ли они в театре или в Дворянском собрании…. Один из директоров Дворянского собрания сказывал мне, что на тамошние маскарады раздавалось до 80 даровых билетов актрисам, модисткам и другим подобных разрядов француженкам, именно с целью интриговать и занимать Государя». [Барон Модест Корф. Записки. М.:Захаров, 2003. С.109]

Император Всероссийский, отец многочисленного семейства, жадно ищущий на пятом десятке лет (эта запись Корфа стоит под 1840 годом) интриг и развлечений с десятками модисток, актрис и других «подобных разрядов француженок», — хороший пример нравственности для христиан России, надёжная защита веры православной! Совсем не случайно советовал Александр Сергеевич Пушкин своей жене не хлопотать «о помещении (её младших – А.З.) сестёр во Дворец … коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу… Мой совет тебе и сёстрам быть подалее от Двора». [11 июня 1834 года из Петербурга в Полотняный Завод. А.С. Пушкин. Полн.собр. Т.10. С.383]

Стоит ли удивляться, что вскоре эти маскарады уже не для одного Государя, но и для большинства участников «превратились в места встреч женщин ищущих приключений, и мужчин, платящих им» [Н.Е. Врангель. Воспоминания…М.,2003. С.190]. Так растлевалось всё русское общество. Так, собственно говоря, с ранней юности был растлён и будущий император Александр Николаевич.

Но грех Государя создавал не только педагогическую проблему. Учитывая, что для христианина прелюбодеяния всегда связаны с глубокой трансформацией и деградацией личности, историку царствования Николая Павловича необходимо принимать во внимание, что изменение отношения Государя к семье произошло между 1834 и 1837 годами. Из аскетики хорошо известно: динамическая и, особенно, энергийная сила личности или полностью парализуется грехом прелюбодеяния, или даже (если прелюбодей пытается убедить себя в нормальности, естественности своего греха) вместе с утратой веры приобретает отрицательный, разрушительный демонический характер. Поскольку Николай Павлович сохранял веру и даже каялся в этом своем грехе на смертном одре — его участью стало не неверие, но нравственное бессилие, которое и ознаменовало две последних трети его долгого царствования — внутренняя бессодержательность внешне кипучей государственной деятельности.

Когда, желавшая уйти из жизни вместе с супругом, императрица Александра Федоровна (в конечном счёте, пережившая его на пять лет) предложила Николаю I проститься перед смертью «с Варенькой Нелидовой», она, урождённая лютеранка, преподала православному монарху пример истинно христианского смирения и жертвенной любви. Варвара Нелидова, красавица фрейлина Александры Фёдоровны, была наиболее обожаемая, практически всем известная, как сейчас любят говорить, гражданская жена Николая Павловича.

Но, забегая вперёд, скажу, что Николай от этой встречи отказался, наконец, показав себя христианином. И к чести самой Варвары Аркадьевны, она не воспользовалась тем огромным состоянием, которое завещал ей Император, все деньги раздала на благотворительные цели и в церковном покаянии, бедности и неприметности закончила свои годы.

«Не боюсь встретиться с Ним на том свете, о котором мы так часто говорили, оба не ужасаясь смерти, оба веря Богу и добродетели», — писал Карамзин 18 декабря 1825 года в своих предсмертных заметках, вспоминая императора Александра. Если состоялась «на том свете» его встреча с Николаем Павловичем, то историк смог убедиться, сколь тяжко пришлось ученику страдать ещё на этой земле за хорошо усвоенный им урок религиозного лицемерия, за нехранение цельности ума и сердца, за ложь и потерю истины. [1Ин. 2,4]

А нам всем был преподан ещё один раз извечный урок, что грехи правителя бьют не только его самого, но и весь управляемый им народ. Когда-то, ещё 23 июня 1378 года, митрополит Киприан Московский писал игумену Сергию Радонежскому и его брату Федору: «Не весте ли, яко грех людьский на князи и княжеский грех на люди нападает?» [Г.М. Прохоров. Повесть о Митяе. Русь и Византия… Л.1978. С.196.] Это извечная истина.

8. Самовлюбленность Николая

Между тем, Николай Павлович в отличие от скромного старшего брата, был самовлюблённым властелином. Он упивался своим величием, своей царственной красотой и могуществом, своим милостивым снисхождением ко всегда робеющим пред ним подданным. Выражение его лица обычно было, по слову Анны Фёдоровны Тютчевой, «надменным и жёстким» ибо он «был увлечен гордым сознанием того огромного престижа, который внушал». [Запись 22.07.1854. А.Ф. Тютчева. Воспоминания… С.98-99.]

На одной гротескной гравюре того времени изображён бал в Зимнем дворце. Возвышается как столп Николай Павлович, а все вокруг, как лепестки цветка, согнувшись в поясном поклоне, льнут к нему. Чуть слишком — но правдиво по сути.

Александр Герцен сравнивает свои впечатления от встреч с двумя царственными братьями: «Я видел его (Александра) незадолго перед тем (в 1825 году) в Москве. Гуляя, встретили мы его за Тверской заставой; он тихо ехал верхом с двумя-тремя генералами, возвращаясь с Ходынки, где были маневры. Лицо его было приветливо, черты мягки и округлы, выражение лица усталое и печальное. Когда он поравнялся с нами, я снял шляпу и поднял ее; он, улыбаясь, поклонился мне. Какая разница с Николаем, вечно представлявшим остриженную и взлызистую медузу с усами! Он на улице, во дворце, со своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи – останавливать кровь в жилах. Если наружная кротость Александра была личина, — не лучше ли такое лицемерие, чем наглая откровенность самовластья?» [А.И. Герцен. Былое и думы. М.: Захаров, 2003. С.47.]

В словах Герцена вряд ли имеется большое преувеличение. Один из приближённых министра просвещения, графа Уварова, рассказывал, что этого умного вельможу «трясла лихорадка всякий раз, как приходилось являться к Царю с докладом». [Б.Н. Чичерин. Воспоминания. М.-Минск, 2001. С.34.]

Через четверть века Анна Тютчева, вспоминая свою молодостью, писала: «Мне вспоминается, что однажды, когда двор находился на маневрах в Красном (в Красном Селе в июле 1853 года — А.З.), я нашла убежище от жары в тенистом углу парка, чтобы почитать там в прохладе. Книга, которая меня занимала, была ''История царствования Императора Николая», сочинение де-Бомон Васси. Вдруг, в ту минуту, когда я менее всего этого ожидала, передо мной предстала высокая фигура самодержца, вид которого всегда внушал мне невольный трепет. Смущенная, покрасневшая, я встала, чтобы поклониться. Одним из тех жестов изысканной учтивости, тайной которой он обладал, он пригласил меня сесть и спросил, что я читаю. ''Историю Вашего царствования, Ваше Величество'', — робко отвечала я прерывающимся голосом. ''Она вся перед Вами, сударыня, к Вашим услугам'', — сказал он с полупоклоном. В этой шутливой фразе, обращённой к оробевшей девушке, он бессознательно высказался весь целиком. История его царствования, история его родины и его народа — это был он, и исключительно он». [А.Ф. Тютчева. Воспоминания… - С.46-47.]

Если Александр I запрещал выставлять свои вензеля и портреты, отвергал всяческие титулы и чествования, то Николай в 1846 году даже издал специальный государственный указ о том, как его следует официально изображать: «Государю Императору угодно было высочайше повелеть, чтобы впредь на жалуемых медалях лик Его Императорского Величества изображен был в усах». [Русский Архив, 1892, №8. – С.480.] Вот именно так, никак не меньше. После смерти Николая Павловича на верхней губе его была обнаружена большая бородавка, ради сокрытия которой усы, видимо, и предназначались. Но сокрытие собственной бородавки не успокоило Николая.

Столь же мелочно и дотошно регламентировал он и внешний облик своих подданных. Вы помните, что придя к власти, Александр первым делом позволил людям носить шляпы того фасона, какие они хотят, те сапоги, которые он желают, гулять с детьми столько, сколько они считают нужным. Он никому не мешал быть похожим на Фридриха Великого или на императора Тита и носить причёску «а-ля Титус». То есть дал людям свободу быть самими собой в их внешней жизни и в их, если угодно, стиле. Николай же определял законами не только мундиры военной и гражданской службы, но даже, как и любимый им пращур Пётр I, волосяной покров лица. Дворянам было категорически воспрещено носить бороды, от чего особенно страдали поклонники русской старины — славянофилы. Закон № 176 гласил: «Его Величество изволит находить сие совершенно неприличным». Вот опять — слово «неприлично», которое так любил употреблять Николай. Чиновникам гражданской службы воспрещались и усы. Закон № 192 от апреля 1838 года гласил: «Его Величество повелевает всем начальникам гражданского ведомства строго смотреть, чтобы их подчинённые ни бороды, ни усов не носили, ибо сии последние принадлежат одному военному мундиру». [Указы марта и апреля 1838 г. ПСЗРИ. Т.12, Ст.10076; 10092] Я вспоминаю, как с моей бородой боролись в МГИМО, когда я был студентом, и так и не смогли побороть. Я, было, её сбрил, но потом отрастил снова. То же, что делал смешной, а на самом деле в прошлой жизни страшный, начальник 1-го отдела МГИМО, отставной кгбэшник, делал и Николай Павлович для всей России.

Анна Тютчева очень тонко отмечала: «Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения — угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убеждённое в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть, и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки» [А.Ф. Тютчева. Воспоминания… - С.45.].

Маркиз де Кюстин, экстраполируя, по самоуверенному незнанию, видимые им властные методы николаевского режима на весь петербургский период, писал: «Как воспользоваться административными достижениями европейских государств для того, чтобы управлять на чисто восточный лад шестидесятимиллионным народом, — такова задача, над разрешением которой со времен Петра I изощряются все правители России» [А. Кюстин. Россия в 1839 году…Т.1, С.303].

Надо сказать, что Александр I совсем не изощрялся в этом. Он «изощрялся», если использовать слова де Кюстина, в противоположном — мечтал дать России конституцию, законодательную ассамблею и свободу. Даже Екатерина, будучи всё-таки культурной европейской принцессой, и та давала больше свободы своим подданным по сравнению со своим младшим внуком. Но в отношении Николая Павловича это — точное определение.

Сам выросший под розгами генерала Ламздорфа, он хотел весь народ России от его собственных детей до последнего крестьянина держать под страхом, если не телесного наказания, то строгого административного прещения. Всё должно было быть прилично, ничто не должно было вызывать ни в чём нареканий, а что внутри — неважно. Сам Николай позволял себе многое, и другим, как мы скоро увидим, тоже позволял многое.

Очень часто исследователь этого долгого царствования встречается с невосполнимыми утратами документов. Николай Павлович, как и один современный нам правящий персонаж, подправлял методично не только облик своих подданных, но и саму историю. По его приказу были уничтожены огромные массивы переписки и дневников, как старшего брата, так и матери и иных представителей Династии. Всё, что могло говорить о либерализме, конституционализме, а также всё, что свидетельствовало о нравственных изъянах и слабостях предков и умерших родственников, всё это нещадно предавалось огню. Улучшение истории было, в некотором смысле, обратной стороной той медали, на которой Император Николай заботливо изображал себя «в усах». Не только всех своих подданных, но и саму русскую Клио Николай Павлович решил воспитывать в столь милой его сердцу казарме, скрывая «бородавки» и все иное, казавшееся ему «изъяном» в прошлой и современной ему России.

В начале весны 1844 года Император лично присутствовал на экзаменах сына Константина по русской истории. Свидетель этих экзаменов Модест Корф вспоминал характерный эпизод: «Вопросы коснулись также участи и кончины несчастного царевича Алексея Петровича, и великий князь рассказал эти события в том виде, как они представляются обыкновенно в наших учебниках. — Так, — сказал Государь, — так и надо преподавать эти предметы; но нам должно знать наши фамильные дела в истинном их виде. Обратись на этот счет к Блудову, и он расскажет тебе правду». [М. Корф. Записки… - С.257.]

Граф (с 1842 года) Дмитрий Николаевич Блудов (1785-1864), в то время главноуправляющий II Отделением Его Императорского Величества канцелярии, то есть кодификацией законов, видимо, поведал великому князю Константину Николаевичу правду о том, что царевич Алексей был осуждён и казнён по приказу своего отца. Но эту правду не должен был знать народ. Это была, так сказать, тайная история. Как есть «Тайная история» Императора Юстиниана, написанная Прокопием Кесарийским, так и должна была существовать, по воле императора Николая, и тайная история дома Романовых.

Но, создавая с удивительным усердием и настойчивостью внешнюю, лживо благопристойную рамку и своей личной, семейной и общерусской жизни, император Николай оказался совершенно бессильным в совершении действительно необходимых коренных преобразований бытия России. Чтобы верно лечить, надо понимать болезнь, знать её причины, а для этого о ней надо говорить открыто. В царствование же Николая тяжко больное русское общество пытались всеми силами убедить, что оно совершенно здорóво, и чувствует себя «лучше всех». Итог известен. Он открылся в Крымскую войну, но, очень возможно, он стал и одной из причин и русской смуты начала ХХ века, и русской революции.