1. Вступление

Эта лекция посвящена событиям, которые не могли не заметить ни Россия, ни мир. События эти вошли в русскую историю по-разному. Долгое время о них помнили с восторгом революционеры, и в то же время их старались максимально преуменьшить официальные власти Империи и русская официальная историография. Сергей Фёдорович Платонов, оценивая эти события, объяснял слушателям Императорской военно-юридической академии: «В сущности происшедший уличный беспорядок не был серьёзным бунтом. Он не имел никакого плана и общего руководства и военной силы. Весь день толпа провела в бездействии и рассыпалась от первой картечи». [С.Ф. Платонов. Полный курс лекций… с.688]

А вот в русской мысли, в русской поэзии, в русской культуре образ декабристов возникал очень часто и всегда был связан с благородным противостоянием жестокой, несправедливой власти (а такое состояние власти для России, к сожалению, обычно).

Разумеется, мы не можем не вспомнить здесь Александра Галича. В песне «Петербургский романс» есть такие слова:

И все так же, не проще,
Век наш пробует нас —
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
В тот назначенный час?!
Где стоят по квадрату
В ожиданьи полки —
От Синода к Сенату,
Как четыре строки?!
1968 г.

Вот эти «полки от Синода к Сенату, как четыре строки»… — на этом выросло всё наше поколение, дорогие друзья.

Итак, что же на самом деле произошло в 1825 году? Поскольку революционные события 14 декабря исключительно тесно связаны и, собственно, и произошли из-за проблемы престолонаследия, мы с вами, прежде всего, должны коснуться именно этой проблемы.

2. Тайна престолонаследия

Всё дело в том, что, как я уже рассказывал, император Александр I совершил очень странное, и, в общем, никому непонятное действие.

В текст присяги, которую он сам приносил при венчании на царство, Александр включил необычную формулу. Заключалась она вот в чём — люди присягают ему и тому наследнику, которого он изволит назначить. Никакого имени тогда названо не было — Император ждал, что у него родится наследник. Но, как мы знаем, законных детей у Александра не было, и естественным наследником в данной ситуации по принятому Павлом закону о престолонаследии был следующий за правящим императором брат. Братьев у Александра было трое — Константин, Николай и Михаил. Старший из них, следующий по возрасту за Александром Константин, и должен был стать императором.

Интересно, и опять же непонятно почему, но Павел, после которого наследовать престол должен был Александр, присвоил своим указом 28 октября 1799 года титул цесаревича также и Константину: «Видя с сердечным наслаждением, как Государь и Отец, каковые подвиги храбрости и примерного мужества во все продолжение нынешней кампании против врагов царств и веры оказывал любезнейший сын наш е. и. в. великий князь Константин Павлович, в мзду и вящее отличие жалуем мы ему титул Цесаревича». [ПСЗРИ-1. Т. 25. № 19170]

Цесаревич в русской традиции — титул аналогичный титулу кронпринца, то есть это наследный принц, наследный великий князь, тот, кто должен наследовать престол. Однако, как вы помните, Константин ещё более Александра не хотел становиться императором и совершенно не жаждал императорской короны. Его личная жизнь строилась так, что он или не мог стать хорошим императором, или, если бы стал императором, то не смог оставить наследниками после себя своих детей. Об этом я буду сейчас говорить подробнее.

Как вы помните, в этих обстоятельствах император Александр уже давно, начиная чуть ли не с 1816 года, начал говорить со следующим братом, с Николаем Павловичем, о том, что правление Россией должно перейти к нему. А в 1819 году сказал ему это совершенно определённо. Более того, как мы сейчас узнаем, был подготовлен целый ряд документов, которые должны были формально открыть Николаю дорогу к престолу.

Я напомню, что Павлов закон о престолонаследии 1797 года как раз предполагал и утверждал, что императорский престол не является собственностью правящего императора. По этому закону император не мог передать престол кому угодно. Было определённое чередование — сначала право престолонаследия получают сыновья, если нет сыновей, то братья царствующего императора и так далее до очень дальних колен. При собственном воцарении, император, прямо перед таинством миропомазания, приносил клятву о том, что закон сей будет им соблюдаться. Поэтому император Александр не мог просто объявить Николая своим наследником. Для этого необходимо было формально объявить, что Константин, второй его брат, отрекается от своих прав на престол. И Константин сделал это отречение, а Александр в свою очередь его принял.

Но самое таинственное во всём этом то, почему император Александр оставил это решение в глубочайшей тайне. Он не объявил об этом открыто. Об отречении Константина знали лишь несколько людей в России. Кроме Константина (само собой), императрицы Марии Фёдоровны - их матери, и, видимо, Николая (тут я говорю осторожно, потому что к старости Николай стал отрицать, что он что-либо знал об этом, хотя в молодости утверждал обратное). Об этом знали ещё несколько ближайших к Императору вельмож — митрополит Филарет Московский (Дроздов), князь Александр Николаевич Голицын и Алексей Андреевич Аракчеев.

Запечатанные пакеты с бумагами, которые свидетельствовали об отречении Константина и о том, что после смерти Александра из-за отречения Константина престол в соответствии с законом должен наследовать его брат Николай, хранились в Государственном Совете в Святейшем Синоде, Правительствующем Сенате и в престоле Московского Успенского собора. Но ни сенаторы, ни члены Госсовета не знали содержания этих бумаг. Почему сохранялась такая секретность? — непонятно. При этом по всей России во время каждого богослужения произносилось многолетие императору Александру Павловичу и цесаревичу Константину Павловичу. То есть вся Россия на протяжении двадцати пяти лет привыкла думать, что, если вдруг Бог не даст Александру наследника, то новым императором будет Константин I. Об этом знала вся Россия. Но Александр сделал иначе.

Почему он сохранил своё решение в тайне? Почему он, получив в январе 1822 года отречение брата Константина и дав согласие на это отречение в этом же году, не объявил во всеуслышание, что теперь наследником престола является Николай Павлович? Не объявил и уезжая в своё последнее путешествие в Таганрог и Крым. Не объявил и перед своей смертью или исчезновением. Почему? Он же, как человек государственный и опытный, двадцать пять лет управлявший Россией, прекрасно понимал, что это вызовет кризис. Люди не поверят, что Константин отрёкся, и, вспомнив XVIII век, век дворцовых переворотов, решат, что Николай — узурпатор престола, и не станут ему присягать. Он знал, что это может иметь самые тяжёлые последствия для России, но, тем не менее, всё утаил.

Чтобы немного понять участников этого удивительного дела, давайте рассмотрим их поближе. О Николае Павловиче речь шла на предыдущих лекциях. Поэтому сейчас мы с вами поговорим о цесаревиче Константине.

3. Великий князь Константин Павлович

Великий князь Константин Павлович родился 27 апреля 1779 года, то есть на два года позже Александра, в Царском Селе.

Его титул и при Павле, и особенно при Александре, был — Его Императорское Высочество Государь наследник Цесаревич и Великий князь. Он был генерал-адъютантом и на протяжении многих лет, с 1814 года, командовал войсками Царства Польского в Российской империи. Войска Царства Польского были немалы — это была тридцатипятитысячная армия, причём, совершенно европейски устроенная. Оклады офицеров там были в несколько раз выше окладов офицеров в остальной России. А солдаты служили не двадцать пять лет, а всего-навсего восемь, и были свободными людьми, которые шли в армию по найму, а не по рекрутскому набору.

Как я уже не раз рассказывал, Константин был намечен Екатериной на Константинопольский престол. Он должен был венчаться на Царство Греческое в той самой Святой Софии, которую сейчас превращают в мечеть.

Екатерину тогда совершенно не смущало, что её из мечети сделают снова церковью. Когда Константин родился, Екатерина писала Гримму: «Меня спрашивали, кто будет крестным отцом. Я отвечала: только мой лучший друг Абдул-Гамид (султан Османской империи, потерявший Крым и Северное Причерноморье, дважды «побитый» Екатериной; понятно, что Екатерина говорит с иронией) мог бы быть восприемником, но так как не подобает турку крестить христианина, по крайней мере, окажем ему честь, назвав младенца Константином». То есть честь заключалась в том, что этот младенец отнимет в будущем у Абдул-Гамида или у его преемника Константинополь. Как известно, ничего даже близкого к этому в итоге не случилось.

Екатерина имела слабость женить своих внуков почему-то совсем юными, поэтому уже в 1796 году Константин, будучи совсем ещё ребёнком, вступил в брак с принцессой Юлианной-Генриеттой-Ульрикой Саксен-Кобург-Заальфельдской.

Венчание состоялось 15 февраля 1796 года. Невесте не было и пятнадцати, жениху и семнадцати лет. Конечно, ни о какой серьёзной семье речи идти не могло, никаких отношений у супругов не получилось, получилось даже намного хуже, чем у императора Александра и императрицы Елизаветы Алексеевны. После того, как был убит Павел и на престол взошёл Александр, Юлианна-Генриетта, наречённая в России Анной Фёдоровной, смогла уехать. Александр, который хорошо относился к своей родственнице, отпустил её в Кобург по причине тяжёлой болезни её матери. Больше принцесса Юлианна-Генриетта в Россию не возвращалась. В 1814 году во время Заграничного похода Константин навестил свою жену. Александр тогда же предлагал им съехаться, но ничего не получилось.

Молодой Константин отличался скандальными связями, слухи о которых ходили по Петербургу, но потом он несколько остепенился и связался с французской авантюристкой Жозефиной Фредерихс (Жужу), имевшей такую фамилию по одному из своих мужей — эстонскому дворянину. Жозефина была сожительницей Константина с 1806 по 1819 или 1820 год. В их браке родились дети, но, конечно, они считались незаконнорожденными.

Константин, что важно для дальнейшего повествования, был мужественным военным. Он участвовал в сражениях Суворова в Альпах (битва при Нови). Его отмечали как очень смелого и инициативного офицера. Потом, уже при Александре, он принимал участие в Аустерлице, участвовал в Заграничном походе, в боях под Бауценом и Дрезденом, и наконец, в сражении при Лейпциге получил орден святого Георгия 2-го класса. Военные очень ценили Константина, он любил армию, любил гвардию и в военной среде был совершенно своим человеком. Император Александр почти сразу назначил брата инспектором русских войск, сделал главой воинской комиссии, которая должна была заниматься реформами военных сил, и реформы эти Константин провёл хорошо, разумно, за что ещё более стал любим в армии.

Но при этом он отличался неистовым нравом, был весь в своего отца Павла и мог (в отличие от Александра, который прекрасно владел собой) приходить в совершенно неуправляемую ярость, хотя потом всегда умел просить прощения и очень дружески примиряться с людьми, которых он незаслуженно обидел.

В 1820 году он женился на польской двадцатипятилетней графине Жанетте Грудзинской, которая сначала жила с матерью в Париже, а потом переехала в Польшу. В 1815 году Константин, назначенный Александром главой войска Царства Польского, знакомится с ней на балу у генерала Юзефа Зайончека. Его ухаживания постепенно перешли в горячую любовь, и Жанетта согласилась стать женой Константина.

Князь Петр Андреевич Вяземский так описывает Жанетту Грудзинскую: «Жанетта Антоновна не была красавица, но была красивее всякой красавицы. Белокурые, струистые и густые кудри её, голубые выразительные глаза, улыбка умная и приветливая, голос мягкий и звучный, стан гибкий и какая-то облегающая её нравственная свежесть и чистота. Она была Ундиной. Всё соединялось в ней и придавало ей совершенно особенную и привлекающую внимание физиономию в кругу подруг и сверстниц её». [П.А. Вяземский. Полное собр. Т. 2. СПб., 1878. С. 8.]

24 мая 1820 года в Варшаве, без всякой торжественности, она вышла замуж за Константина Павловича (который 1 апреля 1820 года развёлся с первой женой, Анной Фёдоровной). После свадьбы Александр, который очень хорошо относился к Жанетте, предоставил ей во владение княжество Лович (księstwo łowickie). С тех пор Жанетта Грудзинская стала именоваться княгиней Лович.

Супруги жили в Варшаве в Бельведерском дворце, строительство которого закончилось в 1824 году. Константин наслаждался своей частной жизнью, женой, путешествиями и тем, что в Польше, в общем, все к нему относились очень хорошо, по крайней мере, внешне. Царствовать Константин категорически не хотел. «Меня задушат, как задушили отца», — говорил он.

14 января 1822 года Константин, ссылаясь на морганатический брак с графиней Грудзинской, написал специальное представление о том, что он отказывается от престола.

Письмо Константина:

Грамота Его Императорского Высочества Цесаревича и Великого Князя КОНСТАНТИНА ПАВЛОВИЧА к покойному Государю Императору АЛЕКСАНДРУ I об отречении Его Высочества от наследия Престола

Всемилостивейший Государь!

Обнадежен опытами неограниченного благосклонного расположения Вашего Императорского Величества ко Мне, осмеливаюсь еще раз прибегнуть к оному и изложить у ног Ваших, Всемилостивейший Государь! всенижайшую просьбу Мою.

Не чувствуя в Себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению Моему могу иметь право, осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение Нашего Государства. Сим могу Я прибавить еще новый залог и новую силу тому обязательству, которое дал Я непринужденно и торжественно при случае развода Моего с первою Моею женою. Все обстоятельства Моего нынешнего положения Меня наиболее к сему убеждают и будут пред Государством Нашим и всем светом новым доказательством Моих искренних чувств.

Всемилостивейший Государь! Примите просьбу Мою благосклонно и испросите на оную согласие Всеавгустейшей Родительницы Нашей и утвердите оную Вашим Императорским Словом. Я же потщусь всегда, поступая в партикулярную жизнь, быть примером Ваших верноподданных и верных сынов любезнейшего Государства Нашего.

Есмь с глубочайшим высокопочитанием,

Всемилостивейший Государь!

Вашего Императорского Величества Вернейший подданный и Брат КОНСТАНТИН ЦЕСАРЕВИЧ С.-Петербурга Генваря 14 дня 1822 года

Ответная Грамота Императора АЛЕКСАНДРА I о согласии Его Величества на отречение от Престола Его Императорского Высочества Цесаревича и Великого Князя КОНСТАНТИНА ПАВЛОВИЧА

Любезнейший Брат!

С должным вниманием читал Я письмо Ваше. Умев ценить всегда возвышенные чувства Вашей души, сие письмо Меня не удивило. Оно Мне дало новое доказательство искренней любви Вашей к Государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного.

По Вашему желанию предъявил Я письмо сие Любезнейшей Родительнице Нашей. Она его читала с тем же, как и Я, чувством признательности к почтенным побуждениям, Вас руководствовавшим.

Нам Обоим остается, уважив причины, Вами изъясненные, дать полную свободу Вам, следовать непоколебимому решению Вашему, прося Всемогущего Бога, дабы Он благословил последствия столь чистейших намерений.

Пребываю навек душевно Вас любящий Брат АЛЕКСАНДР

Это частные письма, но после них Император издал специальный манифест, в котором объявлял о том, что Константин Павлович по его же собственной просьбе более не является наследником престола и вместо него наследником престола является Николай. Вот текст этого манифеста:

Божиею милостию Мы, АЛЕКСАНДР Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и проч. и проч. и проч. объявляем всем Нашим верным подданным. С самого вступления Нашего на Всероссийский Престол непрестанно Мы чувствуем Себя обязанными пред Вседержителем Богом, чтобы не только во дни Наши охранять и возвышать благоденствие возлюбленного Нам Отечества и народа, но также предуготовить и обеспечить их спокойствие и благосостояние после Нас, чрез ясное и точное указание Преемника Нашего, сообразно с правами Нашего Императорского Дома и с пользами Империи. Мы не могли, подобно предшественникам Нашим, рано провозгласить Его по имени, оставаясь в ожидании, будет ли благоугодно недоведомым судьбам Божиим даровать Нам Наследника Престола в прямой линии. Но чем далее протекают дни Наши, тем более поспешаем Мы поставить Престол Наш в такое положение, чтобы он ни на мгновение не мог остаться праздным.

Между тем как Мы носили в сердце Нашем сию священную заботу, Возлюбленный Брат Наш, Цесаревич и Великий Князь КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ, по собственному внутреннему побуждению, принес Нам просьбу, чтобы право на то достоинство, на которое Он мог бы некогда быть возведен по рождению Своему, передано было тому, кому оное принадлежит после Него, Он изъяснил при сем намерение, чтобы таким образом дать новую силу дополнительному Акту о наследовании Престола, постановленному Нами в 1820 году, и Им, поколику то до Него касается, непринужденно и торжественно признанному.

Глубоко тронуты Мы сею жертвою, которую Наш Возлюбленный Брат, с таким забвением Своей личности, решился принести для утверждения родовых постановлений Нашего Императорского Дома и для непоколебимого спокойствия Всероссийской Империи.

Призвав Бога в помощь, размыслив зрело о предмете, столь близком к Нашему сердцу и столь важном для Государства, и находя, что существующие постановления о порядке наследования Престола у имеющих на него право не отъемлют свободы отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании Престола, – с согласия Августейшей Родительницы Нашей, по дошедшему до Нас наследственно Верховному праву Главы Императорской Фамилии и по врученной Нам от Бога Самодержавной власти, Мы определили: во-первых: свободному отречению первого Брата Нашего, Цесаревича и Великого Князя КОНСТАНТИНА ПАВЛОВИЧА от права на Всероссийский Престол быть твердым и неизменным; акт же сего отречения, ради достоверной известности, хранить в Московском Большом Успенском Соборе и в трех высших Правительственных местах Империи Нашей: в Святейшем Синоде, Государственном Совете и Правительствующем Сенате. Во-вторых: вследствие того, на точном основании акта о наследовании Престола, Наследником Нашим быть второму Брату Нашему, Великому Князю НИКОЛАЮ ПАВЛОВИЧУ.

После сего Мы остаемся в спокойном уповании, что в день, когда Царь Царствующих, по общему для земнородных закону, воззовет Нас от сего временного Царствия в вечность, Государственные сословия, которым настоящая непреложная воля Наша и сие законное постановление Наше, в надлежащее время, по распоряжению Нашему, должно быть известно, немедленно принесут верноподданническую преданность свою назначенному Нами Наследственному Императору единого нераздельного Престола Всероссийския Империи, Царства Польского и Княжества Финляндского. О Нас же просим всех верноподданных Наших, да они с тою любовью, по которой Мы в попечении о них непоколебимом благосостоянии полагали Высочайшее на земле благо, принесли сердечные мольбы к Господу и Спасителю Нашему Иисусу Христу о принятии души Нашей, по неизреченному Его милосердию, в Царствие Его вечное.

Дан в Царском Селе 16 Августа, в лето от Рождества Христова 1823, Царствования же Нашего в двадесять третие. Александр

Как мы видим, переписка между братьями датирована 1822 годом, а манифест по полной официальной форме был дан 16 августа 1823 года. И всё было бы хорошо, если бы не то, что он был абсолютно секретным. Вот это-то и непонятно. Человек может отречься от престола, может не захотеть царствовать — это понятно. Но почему это надо держать в секрете? На рескрипте было написано: «Хранить в Государственном Совете до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия, в чрезвычайном собрании». То есть в случае кончины Императора никаких действий, и в первую очередь под ними имеется в виду присяга, до прочтения этого документа предпринимать нельзя. Текст всех трёх копий, чтобы никто больше не знал об этом документе, был переписан лично князем А.Н.Голицыным и спрятан.

Это одна из загадок России. И связана она с другой загадкой, которая заключалась в том, что Александр прекрасно знал о готовящемся заговоре, знал имена всех заговорщиков уже в 1822 году (помните записку Бенкендорфа и целый других записок и донесений?), но никому об этом не сказал и даже изменился к Бенкендорфу, стал плохо к нему относиться. Александр не сообщил о том, что знал, даже наследнику престола Николаю, которому, грубо говоря, пришлось расхлёбывать всю эту кашу. Николай знал о тайном манифесте. Но он ничего не знал о заговоре. Александр говорил ему, что сделает его правление лёгким, но ничего не говорил брату о том, что вокруг самого Александра гнездится заговор. Николай пребывал в полном неведении в отношении этого.

Историк Корнилов высказывает следующее предположение: «Единственное, что можно придумать в объяснение этого поведения Александра, — это то, что Александр делал всё это главным образом на случай своего отречения, а так как отречение могло быть актом только произвольным, то он и думал, конечно, что всё дело остаётся в его руках». [А.А. Корнилов. Курс истории России... С.274]

То есть, когда бы он отрекался, тогда бы и объявил. Но ведь Александр не отрёкся, он или скоропостижно умер, или ушёл, и второе более вероятно, чем первое. И, в конце концов, любой человек всегда понимает, что умереть можно каждую минуту. И Император, особенно после тяжёлой болезни ноги, конечно же, понимал, что всё может случиться очень быстро. А люди меж тем должны привыкнуть, что наследник другой. В этом особенность абсолютистских правлений. Поэтому можно сказать, что эта версия Корнилова не объясняет до конца тайны престолонаследия, которую устроил Александр.

Это ничем из документов не подтверждается, но по самому совмещению действий возникает ощущение, что Александр отдавал Россию в руки и Николая, и революции. А в то время революции были по всей Европе. Революция была реальностью. Возможно, император Александр отдавал Россию и революции, и Николаю, а там уж — кто кого пересилит, сам же — как бы устранялся. То ли оскорблённый заговором архиереев, то ли по какой-то иной причине, — мы этого не знаем. А ещё складывается ощущение, что эти планы Александра знал Константин Павлович, и его странное поведение, о котором мы будем сейчас говорить, связано с этим знанием планов старшего брата. Возможно, что-то знали и некоторые другие люди, но тайну свою унесли в могилу. Возможно, знал что-то и генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович, потому что его поведение во время грядущих событий будет ключевым и тоже странным.

4. Тайна заговора

Как же развивались события?

Александр дал своему генерал-адъютанту Дибичу распоряжение начать расследование и произвести аресты заговорщиков — это так, но дал его только в Таганроге за несколько дней до смерти, хотя уже с 1822 года о них знал, и между, скажем, началом и ноябрьскими днями 1825 года ничего принципиально не изменилось. Почему тогда приказ об аресте заговорщиков был дан только за несколько дней до смерти?

Развитие событий показывает, что эти первые аресты подтолкнули заговорщиков не к самороспуску, а, наоборот, к активизации действий, потому что — коль арестовывают, надо или действовать или исчезнуть, а время благоприятное — значит надо действовать. Поэтому, казалось бы, время было рассчитано так, чтобы подтолкнуть этот заговор, а не обезглавить его. Хотя обезглавить его можно было очень просто. Все участники заговора, кроме Пестеля, были известны. А уже к середине 1825 года как один из заговорщиков был известен и он.

Кто точно знал о готовящемся заговоре и о событиях в нём — так это, конечно, Аракчеев. Он собирал в своих руках многие нити, которые вели к заговорщикам особенно в «Южном обществе» на Украине. Он, как вы помните, направил к Александру англичанина Шервуда. Но с Аракчеевым произошла страннейшая история…

Аракчеев вдруг «выбыл из игры». Произошло это по вполне благопристойной причине, но для его исполнительности это выбывание было всё же странным. Причина заключалась в том, что в Грузине, в Новгородской губернии, где было его имение, произошла трагедия. 10/22 сентября 1825 г. дворовые люди убили Анастасию Фёдоровну Минкину, крестьянку, в девичестве Шумскую, его многолетнюю сожительницу.

Женщина эта была странная, говорили, красивая и очень сладострастная до любовников и подарков. Несчастный граф Аракчеев полностью ей доверял, не видел или не хотел видеть её измен. За это её считали колдуньей. Но она была не только колдуньей, она была также очень жестокой. Сама крепостная (граф Аракчеев когда-то купил её как дворовую девку, а потом фактически сделал женой), она невероятно жестоко, как новая Салтычиха, мучала крепостных аракчеевских женщин. И убили её как раз из-за того, что она стала пытать Прасковью, комнатную девушку, приставленную за ней ухаживать: жгла лицо Прасковьи, которая слыла красавицей, калёными щипцами, вырывая куски мяса. Прасковья вырвалась и убежала на кухню к брату. Последний схватил нож, бросился в комнату Минкиной и зарезал её. Потом его, как якобы соучастника этой расправы, били кнутом, и все осуждённые погибли. То есть всё было очень жестоко.

Аракчеев был совершенно подавлен случившимся и, признаваясь, что никакого государственного соображения сделать не может, самовольно бросил все вверенные ему дела и сдал их своим ближайшим помощникам. Но дело в том, что соображение по раскрытию заговора он помощнику сдать не мог, это была абсолютная тайна. На Аракчееве было замкнуто расследование унтер-офицера Шервуда, и из-за его отъезда по этому делу просто ничего не делалось. Шервуд даже не мог сообщить Николаю или Константину о своих расследованиях.

Уже после «смерти» Александра капитан Вятского пехотного полка Аркадий Майборода доложил генерал-адъютанту Александра Дибичу о заговоре. Это был второй источник. Начальник Главного Штаба барон Ханс Карл Фридрих Антон фон Дибич-унд-Нартен (в России его называли Иваном Ивановичем) сопровождал Александра в Таганрог, вёл первое расследование и распоряжался об арестах заговорщиков. Он же сообщил Марии Фёдоровне об опасной для жизни болезни Александра.

5. Междуцарствие

Первое письмо о том, что Александр тяжело болен, пришло в Петербург уже после его смерти — 25 ноября / 7 декабря, а отправлено было 15/27 ноября. Мы, кстати, никогда не должны забывать, что все средства коммуникаций тогда были очень медленные, что во многом и объясняет этот кризис. Не было ни телефона, ни тем более компьютера, ни поездов, ни самолётов, ни автомобилей — только верховые курьеры, которые из Таганрога в Петербург добирались за десять дней. Итак, когда пришло первое известие об опасной болезни Александра, произошло следующее…

Вот бесценная записка самого Николая Павловича: «25 ноября вечером, часов в шесть, я играл с детьми, у которых были гости, как вдруг пришли мне сказать, что военный генерал-губернатор граф Милорадович ко мне приехал; я сейчас пошел к нему и застал его в приемной комнате живо ходящим по комнате с платком в руке и в слезах; взглянув на него, я ужаснулся и спросил: «Что это, Михаил Андреевич? Что случилось?» — Он мне отвечал «Есть ужасная новость» — Я ввел его в кабинет, и тут он, зарыдав, отдал мне письма от князя Волконского и Дибича, говоря: «Император умирает. Нет практически никакой надежды». — У меня ноги подкосились; я сел и прочел письма». [Цит. по: Н.К. Шильдер. Император Николай I... 1997. С 175]

Сергей Петрович Трубецкой, которого мы скоро узнаем как неудачливого диктатора декабристов, со слов Фёдора Петровича Опочинина, действительного тайного советника, обер-гофмейстера двора, любимого адъютанта Константина Павловича, пишет о том, что происходило в дальнейшем: «Великий князь Николай Павлович в тот день (25 ноября), когда узнал об опасной болезни Государя, собрал к себе вечером князей Лопухина и Алексея Куракина и графа Милорадовича. Великий князь объявил им свои права на престол вследствие отречения Константина Павловича…» То есть Великий князь сказал собравшимся, что Константин править не хочет, и все бумаги о том, что он, Николай, должен взойти на престол, уже заготовлены. И это были абсолютно законные слова. Всем надо было подождать, убедиться в этом и потом действовать. Но граф Милорадович тут же заявил, «что великий князь не может и не должен никак надеяться наследовать брату своему Александру в случае его смерти, что законы Империи не дозволяют располагать престолом по завещанию, что при том завещание Александра известно только некоторым лицам, а неизвестно в народе, что отречение Константина также неявное и осталось необнародованным; что Александр, если хотел, чтобы Николай наследовал после него Престол, должен был обнародовать при жизни волю свою и согласие на неё Константина, что ни народ, ни войско не поймут отречения и припишут всё измене, тем более что ни Государя самого, ни наследника по первородству нет в столице… что гвардия, наконец, решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах и неминуемым потом последствием будет возмущение. Совещание продолжалось до двух часов ночи. Великий князь доказывал свои права, но граф Милорадович признать их не хотел и отказал в своем содействии. На том и разошлись». [С.П. Трубецкой. Записки СПб: Тип. "Сириус", 1906]

Нет больших оснований сомневаться в этом свидетельстве хотя бы в общих чертах. Возможно, Опочинин перепутал каких-то действующих лиц, но то, что там был Милорадович, — совершенно точно, это зафиксировано ещё целым рядом документов, о которых мы будем говорить.

Милорадович напугал Николая и отсоветовал ему принимать престол. Как командующий войсками Санкт-Петербургского гарнизона он сказал, что войска Николаю присягать не будут, и в случае смерти Александра они будут присягать только Константину. Обычно историки объясняют это тем, что Константина военные хорошо знали и любили за то, что он был им близок, возглавлял Военный комитет, был храбрым генералом, командовал армией в Польше, то есть был свой для армии, особенно для гвардии. Его в этой среде любили, а Николая и Михаила, молодых людей двадцати девяти и двадцати семи лет с большим самомнением, ещё неустоявшихся, очень придирчивых к гвардейским офицерам, — нет. И вроде бы именно поэтому так себя повёл Милорадович. Но, конечно, это смешные аргументы.

Другие думают, что Милорадович чуть ли не мечтал в смуте захватить престол. Это тоже смешной разговор. А третьи предполагают, что Милорадович был связан с заговорщиками. И это уже разговор не смешной - этому вскоре будет одно очень серьёзное доказательство. А возможно Милорадович был связан и с заговорщиками, и с Александром. И страшно предположить, что Александр был сам одним из заговорщиков. По крайней мере, это очень тёмное дело.

Но Николая толкнули на путь, казалось бы, очень благородный — «не ищи царства для себя» — но, на самом деле, на путь совершенно катастрофический, о котором в тот момент он ещё совершенно не подозревал.

6. Общественное мнение

Общественное мнение склонялось к Константину (оно ведь тогда ещё не знало, что Николай имеет право на престол). «Он был тогда, — как пишет Герцен в своей книге «Былое и думы», — народнее Николая; отчего, не понимаю, но массы, для которых он никакого добра не сделал, и солдаты, для которых он делал один вред, любили его». [А.И. Герцен. Былое и думы. Захаров, 2003. Ч.3] Герцен был человек желчный, но важен факт: он признаёт — Константина любили.

Мария Дмитриевна Нессельроде, урождённая Гурьева, сестра министра экономики и финансов пишет своему брату Николаю Гурьеву, «что любопытно, так это то, что в общем предпочитают отсутствующего», то есть Константина Николаю. А сама же считает, что Николай будет лучше: «Ему 29 лет; быть может, сделавшись главою государства он отрешился бы от мелочей военной службы, выделился бы как администратор, стал бы принимать советы людей опытных, и я утверждаю, что все-таки в его царствование дышалось бы вольнее, мы пользовались бы большею свободою, чем в царствование государя… которого можно сравнить только с деспотичным вихрем (речь о припадках Константина — А.З.)». [Цит. по: Н.К. Шильдер. Император Николай I... с.198]

Я должен вам сказать, и мы увидим это в будущих лекциях есть все основания предполагать, что при Николае, несмотря на уроки Карамзина, могло бы дышаться легче, чем при Константине Павловиче, могло бы дышаться почти также как при Александре. Но жизнь и возмущение 14 декабря многое изменили.

Александр Сергеевич Пушкин 4(16) декабря 1825 года, то есть за десять дней до возмущения декабристов, когда ещё про Николая как про возможного императора мало кто знал, писал Катенину: «Как верный подданный, должен я, конечно, печалиться о смерти Государя; но, как поэт, радуюсь восшествию на престол Константина I. В нём очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем напоминают Генриха V (Английский король и полководец эпохи Столетней войны. 1386 – 1422 – А.З.). — К тому ж он умён, а с умными людьми всё как-то лучше; словом, я надеюсь от него много хорошего». [Собр. Сочинений. Т.10, стр.150]

О том же говорит Сергей Петрович Трубецкой, уже выйдя из сибирских руд, в своих воспоминаниях: «Хотя Цесаревич последние десять лет находился в Варшаве и сделался почти чужим для русских, но предав прежние неблагоприятные о нем воспоминания (то есть, забыв — А.З.), надеялись, что нрав его изменился к лучшему… В нем предполагали более опытности… Вообще, военные искренне желали, чтобы Константин остался императором. Им молодые великие князья надоели… Однако же большая часть высшего круга желали иметь императором Николая. Надеялись, что при нем двор возвысится, что придворная служба получит опять прежний почет и выйдет из того ничтожества, в котором была при покойном Государе и в которое еще бы более погрузилась при Константине». [Цит. по Н.К. Шильдер. Николай… с. 198] То есть надеялись, что не министерства, а придворная служба — люди, которые особо ничем не занимаются, но обеспечивают блеск Двора, будут в лучшем состоянии.

В ту же ночь Николай пишет Константину письмо: «Его Императорское высочество (это он о себе — А.З.), граф Милорадович и генерал Воинов приступили к совещанию, какие бы нужно принять меры, если бы, чего Боже сохрани, получено было известие о кончине возлюбленного монарха. Тогда Его Императорское Высочество предложил свое мнение, дабы в одно время при объявлении о сей неизречимой потере провозгласить и восшедшего на престол Императора, и что он первый присягнет старшему своему брату, как законному наследнику престола». То же в ту ночь Николай говорил и своему адъютанту генералу Адлербергу. [Цит. по Н.К. Шильдер. Николай… с. 176]

То есть Милорадович практически сразу убедил Николая в том, что Константин примет престол, видимо, сказав ему, что — да, Константин тогда отрёкся, но он так непостоянен, у него на уме то одно, то другое, он обязательно примет престол; но если вы, пусть даже восприняв документы трёхлетней давности, узурпируете сейчас престол, то вызовете его гнев и, возможно, гражданскую войну.

Известие о смерти Александра пришло в Петербург 27 ноября 1825 года. Как раз во время молебна о здравии Александра. Милорадович вывел Николая Павловича со словами: «Все кончено. Будьте мужественны, подайте пример»… «Я упал на стул – все силы меня оставили», — вспоминает Николай. [Цит. по Н.К. Шильдер. Николай… с. 177]

Но вскоре, взяв себя в руки, Николай стал действовать чётко по тому плану, который уже обсудил с Милорадовичем. Он попросил духовника Марии Фёдоровны отца Павла Криницкого принести аналой, подписной лист и крест и со слезами, но внятно и громко принес присягу Константину и подписал присяжный лист. Об этом вспоминает поэт Василий Андреевич Жуковский, который случайно стал свидетелем происходившего.

Жуковский тоже был тогда в храме и, узнав, что умер Александр, настолько растерялся, что вместо того, чтобы выйти из дворцовой церкви, случайно вошёл в алтарь. И, войдя, увидел принесение присяги Николаем, о чём оставил воспоминание. [Цит. по Н.К. Шильдер. Николай… с. 500-501]

Интересно, что записанное тогда впечатление Жуковского, которым пользовался историк Шильдер, весьма разнится с тем, что позже будет опубликовано в полном собрании сочинений Жуковского. В новом варианте описания тех событий, которым пользовались большинство историков, всё иначе. Жуковский позднее сильно изменил текст, указал, что во время присяги Николая присутствовали Милорадович и другие люди. Но ведь там не было никого, кроме отца Павла Криницкого и самого Жуковского…

В первоначальных воспоминаниях он пишет следующее: «Отвержение власти, и какой власти! – совершилось без всякого своекорыстного вида, а просто из уважения к святыне права, совершилось так тайно и тихо, что именно то обстоятельство, которое составляет прямое достоинство принесенной жертвы, осталось неведомым для истории». [В.А. Жуковский. Полное собрание... Том 11, полутом 1. C.420]

То есть Николай для Бога и себя принёс присягу верности брату Константину. Когда он приказал привести к присяге Константину гвардию в Петербурге, сказал об этом Милорадовичу, генералу Воинову, князю Трубецкому, Голенищеву-Кутузову, дежурному генералу Потапову, и войска стали приходить к присяге, он пошёл к матери и сообщил ей о своём решении.

«Николай, что Вы наделали, разве Вы не знаете об ином акте, назначающем Вас наследником?» — воскликнула Мария Фёдоровна. – «Я ничего не знаю об этом, но я знаю, что наш законный Государь – наш брат Константин», — отчеканил Николай.

Конечно, он прекрасно знал об этом акте, но Милорадович и, видимо, другие генералы, убедили его в том, что акт, написанный за несколько лет до того, — это одно, а закон о престолонаследии — это другое. Акта никто не знает, а закон знают все, и то, что Константина все именовали цесаревичем, тоже знали все. Тот же Дибич, ближайший к императору Александру генерал-адъютант, пишет Константину из Таганрога: «С покорностью ожидаю повеления от нового нашего законного Государя, Императора Константина Павловича…» [Цит. по Н.К. Шильдер. Николай… с. 199]

Никто не сомневался, что императором будет Константин Павлович. Позднее, в своём первом манифесте, Николай объяснял это своё решение. «Желали мы утвердить уважение наше к первому коренному отечественному закону (то, что мы сейчас называем конституционными законами, тогда называли коренными законами — А.З.) о непоколебимости в порядке наследия престола… отклонить самую тень сомнения в чистоте намерения нашего и … предохранить отечество наше от малейшей, даже и мгновенной, неизвестности о законном его Государе». [Цит. по Н.К. Шильдер. Николай… с. 179]

То есть это было сделано, чтобы никто не подумал о том, что Николай — узурпатор. Он боялся этого как огня.

Князь А.Н.Голицын, можно сказать, наперсник Александра, узнав о смерти Императора, тут же поспешил во дворец. Двое других, знавших о воле покойного Императора, митрополит Филарет и Аракчеев, пока ещё были вне Петербурга. Присяга уже закончилась.

Об этом в записке так пишет Николай: «В исступлении, вне себя от горя, но и от вести во дворце, что все присягнули Константину Павловичу, он (Голицын) начал мне выговаривать, зачем я брату присягнул и других сим завлек, и повторил мне, что слышал (я) от матушки, и требовал, чтобы я повиновался мне неизвестной воле покойного Государя. Я отверг сие неуместное требование положительно, и мы расстались с князем. Я очень недовольный его вмешательством, он — столь же моею неуступчивостью». [Цит. по Н.К. Шильдер. Николай… с. 180]

После этого Голицын рассказал в собрании Государственного Совета о наличии завещания, переписанного его рукой. Министр внутренних дел князь Лобанов-Ростовский сказал: «Покойные воли не имеют!» ("les morts n'ontpoint de volonte"). И отказался вскрывать конверт. Шишков в этом его поддержал: «Империя и часа не может быть без Государя». Император Николай впоследствии написал: «Он прав». [Н.К. Шильдер. Николай… с. 181. Записка Сперанского о событиях 27 ноября 1825 г.]

Милорадович, прибыв в заседание Совета, призвал всех принести присягу Константину, а потом «делать что угодно», то есть вскрывать любые документы, читать любые бумаги. Но Совет все же попросил государственного секретаря академика Алексея Николаевича Оленина принести из архива пакет, вскрыть его и прочесть содержимое. Совет попросил Великого князя прийти в Совет и удостоверить его своей волей. Милорадович взялся исполнить эту просьбу. Николай отказался прийти, но пригласил Совет in corpore к нему.

Оленин пишет: «Николай сказал членам Совета, держа правую руку и палец простертый над головой «Господа, я вас прошу, я вас убеждаю, для спокойствия государства, немедленно, по примеру моему и войска, принять присягу на верное подданство Государю Императору Константину Павловичу. Я никакого другого предложения не приму и ничего другого и слушать не стану».

«Какой великодушный подвиг!» рыдая воскликнули некоторые члены Совета. — «Никакого тут нет подвига. В моем поступке нет другого побуждения, как только исполнить священный долг мой перед старшим братом. Ни какая сила земная не может переменить мыслей моих по сему предмету и в этом деле. Я ни с кем советоваться не буду и ничего не вижу достойного похвалы…» [Цит. по: Н.К. Шильдер. Николай… с. 185]

На просьбу Государственного Совета прочесть бумаги Николай ответил, «что он всё это знает, что дело это от него не было скрыто, но что он и тогда дал себе клятвенное обещание поступить в случае подобного несчастья по тем правилам, по каким он ныне поступил. Что воле его никто препятствовать не может, и что августейшая его родительница, которой всё это дело также совершенно известно, вполне одобряет его поступок».

Как вы видите, здесь довольно много неправды. Мы же помним, как Николай несколько часов убеждал Милорадовича в том, что надо действовать по завещанию Александра. И Мария Фёдоровна не то, что не одобряла, она пришла в ужас от того, что сделал Николай. Но в присутствии членов Государственного Совета Николай утверждает совсем обратное.

Приведём весьма интересное воспоминание литератора Рафаила Михайловича Зотова.

Когда Зотов находился у драматурга Александра Александровича Шаховского, к нему вошёл Милорадович во всех орденах, прямо из дворца, и рассказал о случившемся там историческом событии. Он рассказал, что убедил Николая присягнуть императору Константину, и продолжил: «Николай Павлович несколько поколебался и сказал, что, по словам его матери императрицы Марии Фёдоровны в Государственном совете, в Сенате и в московском Успенском соборе есть запечатанные пакеты, которые в случае смерти Александра повелено было распечатать, прочесть и исполнить прежде всякого другого распоряжения. Говорят, что некоторые из придворных и министров знали это; но народу, и войску и должностным лицам это было не известно. Я первый не знал этого. (опять же, верить в это на сто процентов не стоит — А.З.). Мог ли я допустить, чтоб произнесена была какая-нибудь присяга, кроме той, которая следовала? Мой первый долг был требовать этого и я почитаю счастливым, что Великий князь тотчас же согласился на это (как мы знаем, не тотчас — А.З.). — Признаюсь, граф, возразил князь Шаховской — я бы на Вашем месте прочел бы сначала волю покойного Императора. — Извините — ответил Милорадович — корона для нас священна, и мы, прежде всего, должны исполнить свой долг. Прочесть бумаги всегда успеем, а присяга в верности прежде всего. Так решил и Великий князь. У кого шестьдесят тысяч штыков в кармане, тот может смело говорить — заключил Милорадович, ударив себя по карману. — Разные члены Совета попробовали мне говорить и то, и другое, но сам Великий князь согласился на мое предложение, и присяга была произнесена… Теперь от его воли будет зависеть вновь отречься, и тогда мы присягнем вместе с ним Николаю Павловичу. Вот прямая и торная дорога, по которой я всегда иду. Исполнение долга — мой боевой конь». [Н.К. Шильдер. 200-201. Рукопись, которая полнее записок Зотова, напечатана в Историческом Вестнике, т. 65, 1896. С.42-44]

В 1829 году во время дружеской беседы с Константином, который с первого и до последнего дня упрекал брата за то, что он не стал исполнять волю Александра, Николай сказал: «В тех обстоятельствах я не мог поступить иначе». Что он имел в виду? Почему он не мог поступить иначе? Потому что в кармане у Милорадовича были шестьдесят тысяч штыков? Потому что гвардия бы не присягнула? Опять загадка.

В 1848 году Государь писал, что содержание манифеста ему было вовсе неизвестно, но он слышал, что где-то есть отречение Константина. То ли забыл, то ли счел неприличным сказать правду.

Когда члены Совета согласились с его мнением, Николай Павлович расцеловал их, особенно князя Голицына, которого он, схватив обеими руками за голову, как пишет Оленин, целовал в уста и в очи, и в лоб. После этого повёл всех на присягу. То есть почему-то ему огромную радость доставило, что присягают Константину. Возможно, и скорее всего, это была радость чистой жертвы. Он пока ещё не понимал, куда ведут эти события.

После присяги всех приняла Мария Фёдоровна и подтвердила, что знала и решение Александра, и отречение Константина и одобряет решение Николая не искать престола.

Вечером, читая подписанный журнал, Николай сказал Оленину: «Кажется мы всё наше дело сделали, и совесть наша чиста и может быть спокойна». К концу дня Сенат разослал приказ приводить по всей стране народ к присяге Константину и наследнику престола, который назначен будет. То есть форма сохранилась та же — «который назначен будет» (как у Александра). Николай отправил с этим известием о присяге гонца в Варшаву.

На самом деле всё это — нарушение закона. Дело в том, что присягать можно только после издания манифеста. Манифест может издать только восшедший на Престол император, потому что он подписывается только императором. Скажем, Константин принимает Престол, подписывает манифест о том, что он восшёл на престол, и после этого ему присягают войска, чиновники, Сенат. Но манифеста Константина не было. Как можно было присягать без манифеста? Это тягчайшее нарушение закона. Почему же на него пошли? Почему это было забыто 27 ноября? Почему Милорадович требовал присяги до манифеста? Почему на это пошёл Николай? Опять же, открытый вопрос.

«В сущности принесенная тогда присяга представляла собой неоспоримый coup d'état (государственный переворот)», — пишет великий князь Михаил Павлович и называет действия своего брата революцией. [Н.К. Шильдер. Николай 1, т.1.С.199]

Эти слова сохранены в дневнике супруги Николая, Александры Фёдоровны, которая очень возмутилась тем, что сказал Михаил Павлович, считая действия мужа великодушием, а не революцией. Но факт остаётся фактом. То есть самый младший из всех сыновей Павла Михаил считал то, что учинил Николай (до манифеста присягнул сам и других заставил), революцией и государственным переворотом. И, кстати, сам Михаил Павлович не присягал Константину. Он был в это время у Константина в Варшаве и не стал присягать ему.

Но в Петербурге спешили. Был выбит серебряный рубль с изображением Константина (ныне редчайшая нумизматическая ценность) и отпечатаны портреты Константина с надписью «Император Всероссийский Константин Павлович», которые можно найти в крупных библиотеках.

7. В Варшаве

В Варшаву известия о смерти Александра пришли на день раньше, чем в Петербург. Сначала Дибич известил Константина о том, что Александр при смерти, потом написал о смерти Императора и позвал в Таганрог для того, чтобы поклониться умершему. Но Константин повёл себя очень странно. Он стал отказываться ехать под разными предлогами — дела, заботы… Он отказался ехать в Таганрог и отказался ехать в Петербург, куда его пригласил Николай Павлович, который говорил «коли ты император — приезжай, коли ты не хочешь быть императором — то приезжай и объяви об отречении». Но Константин ехать наотрез отказывался.

И писал: «Не сомневаясь, что ты, любезный брат, привязанный к покойному душой и сердцем, в точности исполнишь его волю и то, что было сделано с его соизволения, приглашаю тебя распорядиться соответственно тому…». То есть соответственно завещанию Александра. Константин напоминает о том, что на самом деле уже давно не является наследником престола. [М.А. Корф. Восшествие на престол императора Николая I-го. СПб, 1857]

Когда Константин Павлович видит, что к нему обращаются Ваше Императорское Величество и приходят к нему уже как к «Императорскому Величеству» за повелениями, он приходит в свою известную дикую ярость, а кого-то из офицеров за то, что тот его назвал «Величеством», даже отправляет на гауптвахту. Константин говорит, что он ни какое не «Величество», и никаких прав на такое именование не имеет, а Николая за то, что тот провозгласил Константина императором и заставил приносить ему присягу, он в частном письме проклинает.

8. В Петербурге

Милорадович, однако, продолжает своё дело. Когда 23 ноября/5 декабря принц Евгений Вюртембергский, племянник императрицы Марии Фёдоровны, прибыл в Петербург, Милорадович сказал ему, что сомневается в успехе воцарения Николая, так как гвардия его не любит. Принц Евгений отвечал на это — не всё ли равно любит или не любит. «Им не следует иметь голос, — говорит Милорадович, — но это (то есть признавать или не признавать Государя — А.З.) обратилось у них в привычку, почти в инстинкт». – вспоминает принц Евгений [Н.К. Шильдер. Николай 1, т.1.С.202].

В Москве присяга прошла в Успенском соборе 30 ноября/12 декабря.

И тут началось самое странное. Вся страна присягнула Константину. Теперь император — Константин, но он молчит и не объявляет о себе. Ни одного манифеста, ни одного заявления, ни одного публичного выступления, ни одного выезда к войскам — ничего. И это совершенно естественно, потому что Константин не считает себя императором. Императором его объявил Николай, а сам он не хочет быть им и даже проклинает за это Николая.

В стране установилось странное молчание. С 30 ноября по 12 декабря, то есть две недели, Россия была погружена в безвластие, или, как его называют, — междуцарствие. Царя не было. Чиновники не знали к кому обращаться. Никто никому не отдавал приказы. Страна катилась в безвластье.

Император Николай впоследствии вспоминает: «Как было изъяснить наше молчание пред публикой? Нетерпение и неудовольствие были велики и весьма извинительны. Пошли догадки, и в особенности обстоятельство неприсяги Михаила Павловича навело на всех сомнение, что скрывают отречение Константина Павловича. Заговорщики решили сие же самое употребить орудием для своих замыслов. Время сего ожидания можно считать настоящим междуцарствием, ибо повелений от императора, которому присяга принесена была, по расчету времени должно было получать – но их не приходило; дела останавливались совершенно; все было в недоумении, и к довершению всего известно было, что Михаил Павлович отъехал уже тогда из Варшавы, когда и кончина императора Александра, и присяга Константину Павловичу там уже известны были. Каждый извлекал из сего, что какое-то особенно важное обстоятельство препятствовало к восприятию законного течения дел, но никто не догадывался настоящей причины». [Цит. по: Б.Н. Тарасов. Николай I и его время: Т.1 с.91]

Николай посылает нового посланца, фельдъегерского офицера Белоусова, в Варшаву и просит Константина приехать в Петербург и лично подтвердить своё отречение. Он не выламывает руку, он не говорит, что он должен править, но просит брата, если он хочет отречься, приехать и сделать это. Константин отвечает, что лично приехать не может, и, если с его приездом в Петербург будут настаивать и не поступят по воле усопшего Александра, «удалится ещё далее», имея в виду отъезд за границу. [Письмо от 2/14 декабря 1825 года]

В это время перед Николаем разверзается бездна. Не бездна междуцарствия и властного безвременья, а бездна заговора.

9. Заговор

В своих записках Николай пишет, что около 10 декабря старого стиля «в одно утро, часов в 6, был я разбужен внезапным приездом из Таганрога лейб-гвардии Измайловского полка полковника барона Фредерикса с пакетом «о самонужнейшем» от генерала Дибича, начальника Главного штаба, и адресованным в собственные руки Императору!»

Николай спрашивает, знает ли Фредерикс содержание пакета. Получает ответ, что ничего ему неизвестно, но что такой же пакет как в Петербург, послан и в Варшаву, потому что Дибич не знал (вот оно — отсутствие связи), где находится Константин. Николай колеблется. Он, как не император, не имеет права вскрывать пакет, адресованный императору. Но после многих сомнений Николай, так как речь идёт о наиважнейшей информации, всё же вскрывает пакет. Прочитав письмо генерала Дибича и просмотрев присланные документы, он увидел, что речь идёт «об открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю Империю, от Петербурга на Москву и до Второй армии в Бессарабии». Он также узнаёт, что Александр знал о заговоре с 1822 года, но никому об этом не говорил. И только теперь, около 10 декабря, за четыре дня до выступления на Сенатской площади, Николаю приходит известие о заговоре, только теперь ему становятся известны имена заговорщиков… Теперь он знает всё. Он знает, что ближайшие для него люди, тот же князь Трубецкой, тот же князь Евгений Оболенский, — это «злостные заговорщики».

12 декабря он отдаёт Милорадовичу приказ арестовать основных заговорщиков. Как потом писал Н.К.Шильдер, достаточно было арестовать всего несколько человек, а все они были известны —Рылеев, Трубецкой, Оболенский, Каховский — и никакого выступления 14 декабря бы не было. Но Милорадович не арестовывает никого. Он говорит, что не может их найти, хотя все эти люди находятся в Петербурге, и из полицейских доносов ясно, что заговорщики каждый день собираются у Кондратия Фёдоровича Рылеева в доме Российско-американского общества на его квартире. Но Милорадович говорит, что всё это пустое, что поэт Рылеев, который издаёт «Полярную звезду», видимо, просто собирает у себя литераторов. Литературное собрание в такое время! Совершенно очевидно, что Милорадович, а не забудем, что это военный генерал-губернатор Петербурга, покрывает заговорщиков. И это потрясающий и невероятный факт.

Зная, что Аракчеев связан с Шервудом, который доносил летом 1825 г. императору Александру о готовящемся заговоре, Николай Павлович посылает Милорадовича к Аракчееву, который в это время, оправившись от постигшего его горя, переехал в Петербург. Великий князь в эти последние часы перед восстанием хочет узнать, должно быть, детали заговора. Но Милорадович вернулся ни с чем – по его словам Аракчеев отказался принять генерал-губернатора столицы, привезшего ему личное письмо Николая Павловича. Необъяснимо.

12 декабря вечером к Николаю Павловичу приходит Яков Ростовцев - двадцатилетний подпоручик, адъютант командующего гвардейской пехотой генерала Карла Бистрома. Ему, Якову Ивановичу Ростовцеву (28 декабря 1803/9 января 1804 - 6/18 февраля 1860), предстоит великое будущее. Будучи одним из декабристов, он пришёл к Николаю рассказать о заговоре. И он же исполнил мечты самых лучших из декабристов, ведь именно Яков Ростовцев — в будущем генерал от инфантерии — станет главным разработчиком крестьянской реформы 1861 года, создаст её полный план, и, хотя уйдёт из жизни за год до её осуществления (6 февраля 1860 года), освобождение крестьян пойдёт по его лекалам.

Ростовцев прямо сказал Оболенскому и Бестужеву, что они затеяли безумную вещь, и он хочет поговорить с Государем. Те говорят: «Ну, иди, говори». И он идёт и говорит. Он никого не выдал, и вообще сама по себе их беседа с Государем — это потрясающий документ, показывающий особенности поведения людей в ту романтическую эпоху. Там были постоянные объятия, слёзы, доверие, взаимные уступки. Император, который уже всё знает о заговоре, и, конечно, ничего нового от Ростовцева не узнаёт, не требует от подпоручика ни выдачи имён заговорщиков, ничего. Он говорит: «Я знаю, что вы считаете называть имена слишком не благородным, мне этого и не надо…» Государь принимает Ростовцева один на один. Оба они были при шпагах, и, казалось бы, заколоть друг друга им ничего не стоит. «Возьмите мою шпагу, возьмите меня под арест, я был среди заговорщиков, я виновен», — говорит молодой подпоручик. «Ваша шпага вам понадобится, я прошу вас быть со мной, я не прошу у вас никаких признаний», — отвечает Николай.

Сначала Ростовцев подаёт Николаю написанную им самим записку. Вот её часть: «В народе и войске распространился уже слух, что Константин Павлович отказывается от престола. Следуя редко влечениям Вашего доброго сердца, излишне доверяя льстецам и наушникам, Вы весьма многих против себя раздражили (говорит в лицо Николаю Ростовцев — А.З.). Для Вашей собственной славы погодите царствовать. Против Вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге, может быть, это зарево осветит конечную гибель России. Пользуясь междоусобиями, Грузия, Бессарабия, Финляндия, Польша, может быть и Литва от нас отделятся, Европа вычеркнет раздираемую Россию из списка держав своих и соделает ее державою Азиатскою, и незаслуженные проклятия вместо должных благословений будут Вашим уделом.

Ваше высочество!... Дерзко умоляю Вас именем славы отечества, именем Вашей собственной славы преклонить Константина Павловича принять корону!» [Н.К. Шильдер. Николай 1, том 1, с.253]

Прочтя эту записку, Николай говорит, что никто ещё с ним не был так откровенен, обнимает Ростовцева, увлекает в глубину своего кабинета. «Мой друг, я плачу тебе доверием за доверие. Ни убеждения матушки, ни мольбы мои не смогли преклонить брата принять корону: он решительно отрекается. В приватном письме проклял меня за то, что я провозгласил его императором, и прислал мне с Михаилом Павловичем акт отречения…», — говорит Николай. (О том, что Константин проклял Николая, мы знаем как раз из записки Ростовцева, записки самого Константина не сохранилось).

«Мой друг, — продолжает Николай, — может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь назвать их, думая, что сие противно благородству души твоей? — И не называй! Ежели какой-либо заговор тебе известен, то дай ответ не мне, а Тому, Кто нас выше (то есть Богу — А.З.)!». «Умрем вместе! — говорит Николай, — а твоя шпага поможет защитить и тебя и меня от заговора…» [Н.К. Шильдер. Николай 1, том 1, с.254]

Надо сказать, что 14 декабря Яков Ростовцев получит тяжёлые ранения, защищая Императора.

Подпоручик сообщил о своей встрече с Николаем Павловичем князю Оболенскому и Рылееву. «Я тебя за это убью», — воскликнул горячий Оболенский. Но Кондратий Рылеев защитил молодого человека: «Не смей его убивать. Он благородный человек. Нельзя его обвинять в том, что он не думает так, как мы. Он же не давал клятвы при вхождении в общество. Он пока нам только друг. Он имеет право думать иначе». По показанию Е. П. Оболенского «за несколько недель до 27-го ноября» Ростовцев был принят им в «Северное общество».

«Я не назвал Николаю ни одного имени», — добавил Ростовцев. Но, скажем прямо, Николаю это уже было не нужно, потому что записка Дибича отвечала на все вопросы, в ней было всё. К ней была приложена и записка Бенкендорфа 1822 г., о которой вы тоже помните. То есть всё было известно.

В придворном обществе, которое или уже всё знает или догадывается, царит полная растерянность. Командир лейб-гвардии Московского полка генерал Василий Никанорович Шеншин спрашивал князя Евгения Оболенского: «Что же нам теперь делать. А в теперешних обстоятельствах, князь, необходимо на что-то решиться»…

Тайные общества переставали быть тайными. Офицеры вступали в них десятками и сотнями. Другое дело, что большинство из них побоится выйти на площадь. Но о том, что происходит, говорит уже весь Петербург.

С 10 декабря проводились ежедневные совещания у Трубецкого, Рылеева и Оболенского. Там прекрасно знали об отречении Константина 1822 года и о его нынешнем отказе занять престол. Милорадович, как вы уже знаете, не спешил их арестовывать.

Капитан-лейтенант 8-го экипажа Николай Александрович Бестужев решил «с братом Александром и Рылеевым идти ночью по городу и каждому солдату, каждому часовому сообщать словесно, что их обманули, не показав завещания покойного царя, в котором дана свобода крестьянам и убавлена до 15-ти лет солдатская служба…» Говорили, что Николай хочет вернуть всё старое, а Константин дарует новое, потому что он единомышлен с братом Александром. Говорили, что на самом деле Николай Павлович отстраняет Константина от власти, потому что не хочет давать свободу крестьянам и уменьшать годы солдатской службы. То есть они откровенно лгали солдатам. Хотя сами всё знали верно.

Но как вспоминает капитан-лейтенант Бестужев, «нельзя представить жадности, с какою слушали солдаты; нельзя изъяснить быстроты, с какою разнеслись наши слова по войскам: на другой день такой же обход по городу удостоверил нас в этом. Мы работали усерднее: приготовляли гвардию, питали и возбуждали дух неприязни к Николаю, существовавший между солдатами». [Н.К. Шильдер. Николай 1, том 1, с.263]

То есть заговорщики поставили на откровенную ложь. Говорить, что Николай — узурпатор, что ему нельзя приносить присягу, что надо сохранять верность присяге Константину, говорить, что Константин даст свободу, даст сокращение срока службы и вообще хорошую жизнь — это на самом деле большевицкий метод откровенной и сознательной революционной лжи. Эта ложь была необходима заговорщикам для того, чтобы вывести войска на площадь. Как мы видим, всё было совсем не так благородно.

Декабристы обсуждают форму заговора и решают, что это должен быть не ночной заговор с убийством царя, как с Павлом и Петром III, а явная, гласная революция, как в Испании, как в Неаполе, в Пьемонте, во Франции. То есть нужно при свете дня вывести войска на площадь, чтобы к ним там присоединились ещё войска и, если собравшихся войск будет достаточно, действовать.

Как говорили на последующих допросах декабристы, у Рылеева было мало надежд. Евгений Петрович Оболенский и полковник Александр Михайлович Булатов, который нам скоро понадобится, говорили, что «ведь нельзя же делать репетиции», надо с самого начала действовать наверняка. А наверняка не получалось. Но в то же время действовать было надо. «Да, мало видов на успех, но все-таки надо, все-таки надо начать; начало и пример принесут пользу», — говорил Рылеев. [Н.К. Шильдер. 265] Конечно, многие надеялись и на победу. И на самом деле надежды эти были весьма серьёзные.

В тайных обществах на совещании у Рылеева было решено, если Константин примет Престол, объявить о самороспуске и постараться в два-три года занять ведущие посты в гвардии. А если не примет Престол, то действовать незамедлительно.

13 декабря был опубликован манифест Николая о восшествии на царство и об отречении Константина. На этот раз всё по закону - манифест прежде присяги. В этом манифесте были приведены все основные документы, было сказано и об отречении Константина 1822 года, и о принятии этого отречения в 1823 году, было сказано, что из-за того, что закон нарушить было нельзя, Великий князь Николай допустил присягу Константину, хотя знал, что он не хочет всходить на престол. Но теперь он действительно отказался, есть ещё одно его отречение, и теперь присягать необходимо Николаю.

Но декабристы в разговорах с нижними чинами продолжали настаивать на том, что это узурпация. С Варшавой же связи нет, кто там знает. Великого князя Михаила Павловича тоже в Петербурге не было, он должен был приехать только 14-го числа, что тоже странно: почему покинул город в этот ответственейший момент?

На ночном заседании с 13 на 14 декабря на квартире Рылеева заговорщики разработали план действий. И те, кто утверждают, что никакого плана у декабристов не было, ошибаются, план был разработан до мелочей. Было решено помешать войскам и Сенату принести присягу новому царю. Уже ночью войска должны были поднять их ротные командиры и объяснить, что нельзя присягать узурпатору. Далее восставшие войска должны были занять Зимний дворец и Петропавловскую крепость, царскую семью планировалось арестовать и, при определённых обстоятельствах, убить. Для руководства восстанием был избран «диктатор» полковник князь Сергей Петрович Трубецкой, начальником его штаба поручик князь Евгений Павлович Оболенский. Полковник Булатов должен был командовать войсками на Сенатской площади.

После этого планировалось потребовать от Сената опубликовать всенародный Манифест к русскому народу, в котором провозглашалось бы «уничтожение бывшего правления», созыв Великого Собора и учреждение Временного революционного правительства. Его членами предполагалось сделать М.М.Сперанского, сенатора Муравьёва-Апостола (отца трёх декабристов), генерала Ермолова, графа Киселёва, адмирала Мордвинова (позднее они стали членами суда над декабристами), а от декабристов — подполковник-инженер Гавриила Степановича Батенькова (его предполагали назначить Председателем временного революционного правительства) и полковника Павла Пестеля.

Стало известно, что отказываются присягать Николаю без устного уверения Константина (то есть без того, что Константин лично объявит «я отрекаюсь») почти все гвардейские полки – Измайловский, Преображенский, Егерский, лейб-гренадерский, Финляндский, Московский, Морской экипаж и часть гвардейской артиллерии.

Это были огромные силы, почти весь гарнизон Петербурга. Взятие Зимнего дворца не составляло труда, ни одного выстрела бы не было. Убийство Николая могло быть совершено запросто. После этого Сенат сделает то, что надо. Есть большое подозрение, что многие сенаторы и члены Государственного Совета знали о заговоре, и о том, что им будут предоставлены новые посты. Потом они с удовольствием осудят декабристов на ужасные казни, которые смягчит Николай, но тогда они были с ними, безусловно, в контакте.

Депутаты этого российского собрания должны были утвердить новый основной закон — конституцию. Если бы Сенат не согласился добром обнародовать манифест, было решено принудить его к этому силой. Манифест содержал в себе несколько пунктов: учреждение временного революционного правительства, отмену крепостного права, равенство всех перед законом, демократические свободы - (печати, исповеди (то есть совести), труда -, введение суда присяжных, введение обязательной военной службы для всех сословий вместо рекрутчины, выборность чиновников, отмена подушной подати, отмена телесных наказаний, «представительное правление по образцу просвещенных европейских государств».

После принятия этих деклараций войска должны были покинуть Петербург и оставаться за городом, обеспечивая извне мирный политический процесс по ликвидации абсолютной монархии. Так якобы требовали члены Государственного Совета.

Через три месяца созывается Великий собор (Учредительное собрание), который должен был решить вопрос о форме правления — конституционная монархия или республика. Было разработано даже как выбирать на него представителей - по два представителя от каждого сословия от каждой губернии.

Кондратий Рылеев, который хорошо знал американские дела, предлагал выслать семью Николая Павловича в Форт-Росс (В 1812-1841 гг. русское владение и крепость в Калифорнии в восьмидесяти верстах к северу от Сан-Франциско,). То есть все планы и на само восстание и на действия после него немедленные и более отдаленные были проработаны до деталей.

10. Ответ на заговор

«Тогда только почувствовал я в полной мере всю тягость своей участи, — пишет Николай о 12 декабря 1825 г., после того как познакомился он с запиской Дибича — и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. Должно было действовать, не теряя ни минуты, с полною властью, с опытностью, с решимостью – я не имел ни власти, ни права на оную; мог только действовать чрез других, из одного доверия ко мне обращавшихся, без уверенности, что совету моему последуют; и притом чувствовал, что тайну подобной важности должно было наитщательнейше скрывать от всех, даже от матушки, дабы ее не испугать или преждевременно заговорщикам не открыть, что замыслы их уже не скрыты от правительства. К кому мне было обратиться – одному, совершенно одному без совета!»

Николай пригласил к себе графа Милорадовича, князя Голицына, показал им все докладные Дибича о заговоре, ещё раз сказал генералу Милорадовичу (у которого было шестьдесят тысяч штыков в кармане), что в эту ночь надо всех арестовать, но никто не был арестован.

После прочтения бумаг Дибича, Николай Павлович писал: «Завтра поутру я – или Государь или без дыхания. Я жертвую собой для брата. Счастлив, если как подданный исполню волю его. Но что будет в России? Что будет в армии?... Во мне видеть должно наместника и исполнителя воли покойного Государя, а потому я на всё готов». [Н.К. Шильдер. 246]

Манифест о восшествии на престол с помощью Сперанского (проект Карамзина был отклонён) был написан 12 числа. Тональность его к народу дружественно возвышенная, к памяти ушедшего брата Александра самая почтительная.

Из манифеста о вступлении на Престол Императора Николая I, 12 декабря 1825 года:

«Сколь ни положительны сии Акты, сколь ни ясно в них представляется отречение Его Высочества непоколебимым и невозвратным; Мы признали, однако же, чувствам Нашим и самому положению дела сходственным приостановиться возвещением оных, доколе не будет получено окончательное изъявление воли Его Высочества на присягу, Нами и всем Государством принесенную.

Ныне, получив и сие окончательное изъявление непоколебимой и невозвратной Его Высочества воли, возвещаем о том всенародно, прилагая при сем: 1) Грамоту Его Императорского Высочества Цесаревича и Великого Князя КОНСТАНТИНА ПАВЛОВИЧА к покойному Государю Императору АЛЕКСАНДРУ Первому. 2) Ответную Грамоту Его Императорского Величества. 3) Манифест покойного Государя Императора, отречение Его Высочества, утверждающий и Нас Наследником признавающий. 4) Письмо Его Высочества к Государыне Императрице, Любезнейшей Родительнице Нашей. 5) Грамоту Его Высочества к Нам.

В последствие всех сих Актов и по коренному закону Империи, о порядке наследия, с сердцем, исполненным благоговения и покорности к неисповедимым судьбам Промысла, Нас ведущего, вступая на Прародительский Наш Престол Всероссийской Империи и на нераздельные с ним Престолы Царства Польского и Великого Княжества Финляндского, повелеваем: 1) Присягу в верности подданства учинить Нам и Наследнику Нашему, Его Императорскому Высочеству Великому Князю АЛЕКСАНДРУ НИКОЛАЕВИЧУ, Любезнейшему Сыну Нашему. 2) Время вступления Нашего на Престол считать с 19 Ноября 1825 года.

Наконец Мы призываем всех Наших верных подданных соединить с Нами теплые мольбы их ко Всевышнему, да ниспошлет Нам силы к понесению бремени, Святым Промыслом Его на Нас возложенного; да укрепит благие намерения Наши жить единственно для любезного Отечества, следовать примеру оплакиваемого Нами Государя; да будет Царствование Наше токмо продолжением Царствования Его, и да исполнится все, чего для блага России желал Тот, Коего священная память будет питать в Нас и ревность и надежду, стяжать благословенье Божие и любовь народов Наших. Дан в Царствующем граде Санкт-Петербурге, в дванадесятый день Декабря месяца, в 1825 лето от Рождества Христова, Царствования же Нашего в первое».

После передачи в печать этого манифеста Николай Павлович пишет генерал-адъютанту Петру Михайловичу Волконскому 12 декабря 1825 года: «Воля Божия и приговор братний надо мной совершается! 14-го числа я буду Государь или мертв. Что во мне происходит, описать нельзя; вы, вероятно, надо мной сжалитесь – да, мы все несчастные, – но нет несчастливее меня! Да будет воля Божия!» [Н.К. Шильдер, 247]

После этого Николай собирает у себя Государственный Совет. Он ждёт, что приедет Михаил Павлович. Он хочет объявить новый манифест вместе с Михаилом, если уж не с Константином. Но Михаил не приезжает. И он один проводит ночное заседание Государственного Совета с 13-го на 14-ое декабря, где объявляет манифест и просит присяги себе. И ему присягают даже те, кто имели какие-то связи с заговорщиками. При этом один из членов Совета, Мордвинов, отправляясь на заседание, сказал знакомому поручику: «Не знаю, вернусь ли, если присягну, то не вернусь. Теперь не нам, а вам, господа, и гвардии должно действовать». То есть, по мнению Мордвинова, действовать необходимо уже непосредственно революционерам.

Завершив ночное заседание Государственного Совета, ему присягнувшего, Николай пишет своей жене, Александре Федоровне, той самой блистательной Лалле-Рук: «Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, — умереть с честью».

Рано утром 14 числа Николай собирает генералов, командующих войсками, и объясняет им манифест. Все присягают ему, но перед тем, как отправится в свои полки, многие из генералов сообщают, что их войска уже ненадёжны, особенно гвардейский Московский полк и гвардейский Морской экипаж. Очень многие находятся в состоянии крайней экзальтации.

На 12 часов назначен молебен, после него — присяга войск. Рано утром 14 числа Рылеев просил Каховского проникнуть в Зимний дворец и убить Николая. Каховский сначала согласился, но потом отказался. Через час после его отказа Якубович отказывается вести матросов Гвардейского экипажа и Измайловский полк на Зимний дворец. И опять, сначала Якубович сам вызывается на это, а потом отказывается и говорит, что не выйдет. Прекрасно организованный заговор начинает разваливаться. Офицеры-заговорщики начинают уходить из казарм домой.

Но, тем не менее, агитация солдат происходит, и к 11 часам утра 14(26) декабря 1825 года на Сенатскую площадь офицеры Александр Бестужев и князь Дмитрий Щепин-Ростовский выводят около 800 солдат лейб-гвардии Московского полка; позже к ним присоединились части 2-го батальона Гренадерского полка (около 1100 человек при 5 офицерах) и матросы Гвардейского морского экипажа (капитан-лейтенант Николай Александрович Бестужев) в количестве около 1000 человек с 12 офицерами. Всего около 3000 человек. А это не так мало. И эти 3000 могли бы стать центром для аккумулирования других сил.

Не забудем, что в конце концов в распоряжении Николая в городе оказалось 12 тысяч войска, но сначала он был не уверен ни в ком. Тот же Преображенский полк должен был быть приведён на Сенатскую площадь полковником князем Трубецким. Преображенский полк — первый гвардейский полк Русской армии, который очень не любил Николая. Но князь Трубецкой исчез. Измайловский полк должен был быть приведён на площадь Якубовичем, но Якубович отказался это делать. Если бы у Николая совсем не осталось верных войск, очень возможна была совершенно другая конструкция- конструкция бескровного переворота, как в Неаполе. Такой вариант был совершенно реален.

Надевая 14-го декабря утром мундир, перед выходом к войскам, Николай говорит верному Бенкендорфу: «Сегодня вечером может быть нас обоих не будет более на свете, но, по крайней мере, мы умрем, исполнив наш долг». Во всех этих фразах, сказанных генералам и написанных жене, Николай не шутит и не кокетничает – в эти часы он был полон ощущением скорее гибели, чем победы.

«Спустя несколько минут после сего, - продолжает рассказ Николай Павлович, - явился ко мне генерал-майор Нейдгарт, начальник штаба гвардейского корпуса и, взойдя ко мне совершенно в расстройстве, сказал: – Sire, le ŕegiment de Moscou est en plein insurrection; Chenchin et Frederichs (тогдашний бригадный и полковой командиры) sont grièvement blesśes, et les mutins marchent vers le Śenat, j'аi à peine pu les d́evancer pour vous le dire. Ordonnez, de gràсе, au l-er bataillon Рŕeobrajensky еt à lа gardeà – cheval de marcher contre. - Меня весть сия поразила, как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная существование заговора, узнал в сем первое его доказательство».

Да, заговорщики тоже считали, что, скорее всего, проиграют. Обе стороны были не уверены в себе — это естественно в таком исключительном случае, когда репетиции невозможны. Собственно, и большевики думали, что они не захватят власть, а если захватят, то продержатся недели две. Получилось иначе. Но это было вовсе не то, о чём пишет историк Платонов, которого я цитировал в начале лекции. 14 декабря была величайшая возможность катастрофы, революции, называйте как угодно. И во многом эту катастрофу смог преодолеть сам Николай Павлович. Здесь надо ему отдать должное.

Николай Павлович сам лично ставил войска, сам обращался к ним, сам утром вышел на Дворцовую площадь к народу и стал перед народом, потому что войска пока ещё были не выведены. Он дал приказ генералам вывести верные части, а сам, ожидая подхода войск и не зная, придут ли они на его защиту, спрашивал у людей на площади, знают ли они манифест. Ответили, что не знают, слышали, что присягать надо, а манифеста не читали. А почему люди не читали манифест? Потому что рабочие сенатской типографии, напечатав манифест, не дали его вывезти, он почти не был развезён по городу. Почему — опять же неизвестно. «У кого-то в толпе нашелся экземпляр; я взял его и начал читать тихо протяжно, толкуя каждое слово…», — вспоминал в своих записках сам Николай.

Он отправляется на Сенатскую площадь, не бежит, не прячется в бункер. Сначала он идёт пешком, потом ему подводят коня, но рядом с ним все генералы идут пешком, даже коней ещё нет. Он проходит через строй войск Лейб-гренадерского полка, спрашивает у них, присягнули ли они ему, на что они отвечают: «Мы – за Константина!» — «Когда так – то вот вам дорога», — указав на Сенатскую площадь, спокойно и мужественно сказал им Николай.

Любая шальная пуля любого солдата, любого офицера могла бы его тотчас убить, но в него никто не выстрелил. Хотя потом уже на Сенатской площади по нему стреляли не раз.

Командир 12-го Егерского полка полковник Александр Михайлович Булатов был рядом с Николаем, а уже после разгрома восстания его привели как заговорщика. «И ты здесь?» — удивился Николай. «Я удивлён, что Вы здесь, — ответил на это Булатов, — я два часа стоял рядом с Вами на Сенатской площади с заряженным пистолетом, собираясь застрелить Вас. Но не стал этого делать…» То есть убийство Николая было совершенно реально.

Как вы думаете, что было с Булатовым дальше? Николай распорядился отпустить его, но тот сам попросился в крепость, говоря: «я не могу, мне не поверят, меня сочтут предателем». Тогда Николай распорядился, чтобы он жил в квартире коменданта Петропавловской крепости. И в итоге, либо Булатова затерзала совесть, либо ему действительно отомстили, но 19 января 1826 года его нашли мёртвым с огромной раной в голове. На самоубийство не похоже. Николай Павлович так не мстил. Не его стиль. Опять тайна…

Генерал-губернатор Петербурга Михаил Андреевич Милорадович унёс свою тайну с собой. Когда днем 14 декабря он выступал на Сенатской площади перед восставшими войсками, пытаясь убедить их в необходимости присяги Николаю Павловичу, князь Оболенский проткнул его штыком, а Пётр Каховский выстрелил в него. Умирая, Милорадович повелел отпустить на свободу всех своих крепостных крестьян (порядка 1500 душ).

Ситуация была настолько опасна, что Николай послал Адлерберга приказать своему шталмейстера князю Долгорукову увезти в Царское Село под охраной кирасир императрицу мать, Александру Фёдоровну, и всех женщин и детей царской семьи, которые находились в Зимнем дворце. Ожидалось, что пока Николай противостоит мятежникам на Сенатской площади, Зимний дворец может быть взят.

И действительно, как пишет сам Николай Павлович: «толпа лейб-гранадер, предводимая офицером Пановым, шла с намерением овладеть дворцом и в случае сопротивления истребить все наше семейство. Они дошли до главных ворот дворца в некотором устройстве, так что комендант почел их за присланный мною отряд для занятия дворца. Но вдруг Панов, шедший в голове, заметил лейб-гвардии саперный батальон, только что успевший прибежать и выстроившийся в колонне на дворе, и, закричав: – Да это не наши! –начал ворочать входящие отделения кругом и бросился бежать с ними обратно на площадь. Ежели б саперный батальон опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были б в руках мятежников».

«Наконец, - продолжает Николай Павлович свой рассказ, - народ начал также колебаться, и многие перебегали к мятежникам, пред которыми видны были люди невоенные. Одним словом, ясно становилось, что не сомнение в присяге было истинной причиной бунта, но существование другого важнейшего заговора делалось очевидным. «Ура Конституция!» – раздавалось и принималось чернью за ура, произносимое в честь супруги Константина Павловича!... В это время сделали по мне залп; пули просвистали мне чрез голову и, к счастию, никого из нас не ранило. Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями (а в тот момент собор строился, и там было полно строительных материалов). Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были б в самом трудном положении».

Николай Михайлович Карамзин в эти часы тоже из Зимнего дворца пришёл на Сенатскую площадь. Как может историк оставаться вне истории, свершающейся рядом с ним? Потом он писал Дмитриеву: «Видел Императора на коне среди войска, видел ужасные лица, слышал ужасные слова и камней пять – шесть упало к моим ногам». Именно тогда он простудился и получил воспаление легких, от последствий которого и скончался в мае 1826.

После больших колебаний, подчинившись совету князя Васильчикова, Николай Павлович приказал открыть огонь из пушек. Нашлось всего-навсего четыре орудия. Одно он поставил около Адмиралтейства, три около себя.

Вот как пишет об этом моменте Николай:

«Генерал-адъютант Васильчиков, обратившись ко мне, сказал:— Sier, il n'у а pas un moment à perdre; l'on n'y peut rien maintenant; il faut de la mitraille! – (Сир, нет времени на промедление, мы не можем долее ждать. Надо начать обстрел). Я предчувствовал сию необходимость, но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру, и меня ужас объял.

— Vous voulez que je verse le sang de mes sujets le premier jour de mon ŕenge? — отвечал я Васильчикову. – (Вы желаете, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего правления?) — Pour sauver votre Empire (Для спасения Вашей империи), — сказал он мне». [Б.Н. Тарасов. Николай I и его время. C.102]

По широко распространённому свидетельству, когда капитану артиллерии был отдан приказ о том, чтобы первое орудие стреляло картечью, фейерверкер отказался подносить фитиль, и это сделал сам капитан. После этого орудия начали стрелять. То есть вы понимаете, в каком наэлектризованном состоянии в этот день находилась армия в Петербурге.

После нескольких залпов картечи, все побежали. Картечи — это страшные вещи. До этого никто не уходил, до этого стреляли и в Михаила, и в Николая. Но в четвёртом часу, когда смеркалось, когда залпы артиллерии уже рассеяли восставших на Сенатской площади, мятежные солдаты побежали на лёд Невы. На льду Бестужев попытался вновь их построить, чтобы идти в наступление на Петропавловскую крепость с целью занять её и сделать там новый центр восстания, но тут же с берега в них стали стрелять ядрами, лёд от ударов ядер треснул, многие утонули, и построить войска не удалось.

Всё было кончено. В 18:30 прошёл тот молебен, который должен был пройти в 12:00. Восстание было подавлено в силу целого ряда случайных, и для Николая Павловича счастливых обстоятельств.

После ликвидации восстания сразу же были арестованы и отправлены в Петропавловскую крепость 371 солдат Московского полка, 277 Гренадёрского и 62 матроса Морского экипажа. Арестованных офицеров привозили в Зимний дворец. Сам император Николай выступал в качестве следователя, но об этом мы ещё поговорим.

После кровавых событий 14 декабря Николай I тут же повелел обер-полицмейстеру генералу Шульгину, чтобы все зримые свидетельства восстания — кровавые пятна, трупы восставших и многочисленных зевак были убраны к утру 15-го.

Но что это означало после страшного дня, когда множество людей погибло, многие были изувечены и на снегу истекали кровью? Декабрист Михаил Бестужев вспоминал, что «одни рабочие скоблили красный снег, другие посыпали вымытые и выскобленные места белым снегом, остальные собирали тела убитых и свозили их на реку». [Воспоминания братьев Бестужевых… Пг. : Огни, 1917]

О том, что происходило в это время на Неве, рассказывает другой современник событий тайный советник Михаил Максимович Попов: «В ночь на Неве от Исаакиевского моста до Академии Художеств и далее к стороне Васильевского острова сделано было множество прорубей, в которые опустили не только трупы, но, как утверждали, и многих раненых, лишенных возможности спастись от ожидавшей их участи. Но этим дело не обошлось: полиция и помогавшие ей рабочие пустились еще грабить; с мертвых и раненых, которых опускали в проруби, снимали платье и обирали у них вещи; даже спасавшихся ловили и грабили. Когда в течение зимы по Неве начали добывать лед, то многие льдины вытаскивали с примерзшими к ним рукой, ногой или целым трупом. Тогда запретили рубку льда у берега Васильевского острова и назначили для этого другие места на Неве. Со вскрытием реки трупы несчастных жертв декабрьского мятежа унесены были в море». [Н.К. Шильдер. Император Николай... СПб,1909, стр.110-121]

Николай был недоволен, что его приказ исполнили столь бесчеловечно, и уволил обер-полицмейстера Шульгина, назначив на его место генерал-майора Бориса Княжнина. Но как иначе можно было исполнить императорский приказ убрать все следы мятежа за одну ночь? Я здесь подчеркну — никакого пиетета перед восставшими у народа не было. Рабочие и полицейские грабили убитых и раненых. То есть никакой, как говорили потом, пролетарской солидарности не было. Получится переворот — хорошо, не получился — горе побеждённым.

16(28) декабря 1825 года Николай I написал Константину Павловичу: «Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена: я — Император, но какою ценою, Боже мой! Ценою крови моих подданных!» [Н.К. Шильдер, 295]

Так закончился этот страшный день, один из самых страшных дней русской истории. Мы совершенно не представляем себе на самом деле, что было, если бы победили декабристы. В любом случае ясно, что рая на земле не было бы. Скорей всего повторилось бы то, что было в Испании, а скорее даже то, что было во Франции с её 1793-м годом. По многим идеям декабристов, по их обману и лжи было ясно, что произошло бы что-то очень похожее на то, что произошло после 1917 года. И лучшие из них, наивнейшие из них, сами бы пали под мечом этого революционного правительства. Отнюдь не надо считать, что победившая революция была бы великим благом тогда в 1825 году. Но и проигравшая революция была великой бедой.

Генерал-адъютант Левашов писал князю Трубецкому, когда тот уже находился в Петропавловской крепости: «Ах, князь, вы причинили большое зло России, вы её отбросили на 50 лет назад».

А позднее граф Владимир Александрович Сологуб писал: «По мнению людей истинно просвещенных и истинно преданных своей родине как в то время, так и позже, это восстание затормозило на десятки лет развитие России, несмотря на полный благородства и самоотверженности характер заговорщиков». [В.А. Сологуб. Воспоминания... СПб, 1887. – с.102]

Было там, конечно, и благородство, и самоотверженность, была там и ложь во имя победы, была там и ужасная кровожадность, но абсолютно точно одно — Россия была остановлена в своём развитии. Дело Александровских реформ после 14 декабря 1825 года остановилось. Остановилось не до конца, но пройдёт еще несколько лет, и оно остановится до конца. И виноват в этом не Николай — он делал то единственное, что мог делать, чтобы спасти себя, Россию, как он считал, свою семью, свои устои. Но все остальные герои драмы — и Константин Павлович, и покойный государь Александр Павлович, и граф Милорадович, и Алексей Андреевич Аракчеев — вели себя в этих обстоятельствах, по меньшей мере, странно. И до конца причина этой странности нам до сего дня непонятна.