1. Н.К.Шильдер. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Том 1., Чарли, 1997.
   
   
2. Записки графа Дм. Н. Толстого // Русский архив. 1885. Кн. 2. № 5.
   
   
3. И.В. Карацуба. «Православный катехизис» С.И. Муравьева-Апостола: комментарий.
   
   

1. А.А. Корнилов. Курс истории России. XIX в. / А. Корнилов. - 2-е изд., [перераб.]. - М. : Изд. М. и С. Сабашниковых, 1918.
   
   
2. А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений: В 10 т. — Л.: Наука. 1979. Т. 10. Письма, Т. 2 Стихотворения 1823—1836.
   
   
3. А. Е. Розен. Из «Записок декабриста» — //в кн.: Писатели-декабристы в воспоминаниях современников — М.: Худлит, 1980, 478 с.
   
   
4. С. Г. Пушкарёв. Россия 1801-1917 гг. М. Посев, 2001.
   
   
5. В.Н.Бочкарев. Консерваторы и националисты в России в начале XIX века // Отечественная война и русское общество. Том 2, М.,1911
   
   
6. С.П. Трубецкой. Записки СПб, 1906
   
   
7. А.А. Корнилов. Курс истории России. XIX в. / А. Корнилов. - 2-е изд., [перераб.]. - М. : Изд. М. и С. Сабашниковых, 1918.
   
   
8. Восстание Декабристов, том XVII. Донесение следственной комиссии. М., 1980.
   
   
9. Жизнь графа Сперанского, СПб, 1861, часть 4, стр. 309
   
   
10. А.И. Кошелёв. Записки Александра Ивановича Кошелёва (1812-1883 годы). С семью приложениями. М.: Наука, 2002. – С.18-19.
    
    
11. А.И. Одоевский. Полное собрание сочинений. Советский писатель. Ленинградское отделение, 1958.
    

1. Восстание, организованное Южным обществом

После событий 14 декабря в Петербурге, в народе брожение продолжалось. В ночь после восстания генерал-адъютант Александр фон Бенкендорф видел толпы недовольных горожан на Васильевском острове, неприязненно обращавшихся к солдатам, которых он выстроил в полной готовности. Причём это была не пьяная чернь, в основном это были мещане, купцы, то есть те, кого сейчас мы бы назвали средним классом. Бенкендорф подошёл к знакомому купцу и спросил, почему тот теперь не желает его знать. «Вчера вы дрались, — отвечал ему купец, — и сегодня, кажется, снова хотите начать бой; вы присягнули Николаю Павловичу и преследовали солдат, оставшихся верными нашему Государю; что ж нам обо всём этом думать, и что с нами будет?» [«Записки Бенкендорфа». цит. по: Н.К. Шильдер. Николай I… с.303]

В своих записках Бенкендорф далее пишет, что он познакомил людей с манифестом о восшествии на престол Николая Павловича, попросил священника ближайшей церкви громко прочесть его вслух, и люди успокоились.

Но успокоение было далеко не полным. Думаю, что Бенкендорф во многом преувеличивал. Россия не унималась. Ждали, как пишет граф Дмитрий Николаевич Толстой, «новых Мининых и Пожарских». В простом народе дворян считали изменниками Государю. [«Записки графа Дм.Н. Толстого». Русский Архив, 1885, кн.2, с.20 и 24]

То есть народ до последнего дня поминал Константина сначала как цесаревича, потом как государя и был уверен в том, что Николай устроил дворцовый переворот, причём устроил для того, чтобы всем было хуже, чтобы снова поработить людей. Поэтому тех дворян, которые присягнули Николаю, считали изменниками. В образованном слое, особенно в Москве, было большое сочувствие тем, кто вышел на Сенатскую площадь. В этом смысле настроение простых людей и настроение московского оппозиционного дворянства смыкались. Кошелев вспоминал о ходивших тогда слухах, что генерал Ермолов идёт с Кавказа на Москву со своей армией, чтобы навести порядок. В умах была реальная смута. Однако полыхнуло по- настоящему только на Украине.

После известия о восстании в Петербурге, командир Черниговского полка полковник Густав Иванович Гебель лично арестовал подполковника Сергея Ивановича Муравьёва-Апостола, который был одним из главных декабристов и имя которого фигурировало в записке Дибича.

До этого, уже 13 декабря были арестованы полковник Павел Пестель и генерал-интендант 2-й армии Алексей Петрович Юшневский.

Но 29 декабря офицеры Черниговского полка - Кузьмин, Соловьёв, Сухинов и Щепилло - освободили Сергея Муравьёва-Апостола в селе Трилесы, при этом совершив нападение на арестовавшего его полковника Гебеля. Когда Гебель отказался не только освободить братьев Муравьёвых, но и объяснить причины их ареста, участники заговора нанесли ему четырнадцать штыковых ран. Полковнику Гебелю, чьи раны оказались не опасны для жизни, удалось спастись. Воспользовавшись оплошностью заговорщиков, он с помощью рядового 5-й роты Максима Иванова и ряда знакомых и доброжелателей сумел добраться до дома.

Восстание в Украине расширялось. 30 декабря 970 солдат и 8 офицеров Черниговского полка выступили в город Васильков, где захватили всё оружие и полковую казну (около 30 тысяч рублей золотом и ассигнациями). 31 декабря восставшие вошли в Мотовиловку, где перед строем был оглашён «Православный катехизис», написанный как раз Сергеем Ивановичем Муравьёвым-Апостолом и Михаилом Павловичем Бестужевым-Рюминым.

Этот «Православный катехизис» — интересный документ. Это листовка, которая строится в вопросах и ответах. Восставшие заставили местного священника отслужить молебен и зачитать этот документ, суть которого заключалась в обосновании того, что царская власть неестественна для христиан, для христиан естественна свобода.

Я приведу небольшой кусочек из этого «Православного катехизиса», который до отмены цензуры, до революции 1905 года был полностью запрещён к публикации в России. И даже Шильдер в своём сочинении о Николае I не решался его цитировать. Но сейчас вы легко можете найти текст этого документа и прочесть целиком.

«Вопрос. Почему же русский народ и русское воинство несчастно?

Ответ. Оттого, что цари похитили у них свободу.

Вопрос. Стало быть, цари поступают вопреки воле Божией?

Ответ. Да, конечно, Бог наш рек: Больший из вас да будет вам слуга, а цари тиранят только народ.

Вопрос. Должны ли повиноваться царям, когда они поступают вопреки воле Божией?

Ответ. Нет! Христос сказал: не можете служить Богу и маммоне; оттого-то Русский народ и русское воинство страдают, что покоряются царям.

Вопрос. Что же святой закон наш повелевает делать русскому народу и воинству?

Ответ. Раскаяться в долгом раболепствии и, ополчась против тиранства и несчастья, поклясться: да будет всем один Царь на небе и на земле — Иисус Христос.

Вопрос. Что может удержать от исполнения святого сего подвига?

Ответ. Ничто! Те, кто воспротивятся святому подвигу сему, суть предатели, богоотступники, продавшие души свои нечестию, и горе им, лицемерам, страшное наказание Божие постигнет их на этом свете и на том».

Вот в таком тоне выдержан этот катехизис. Этот документ и отношение к нему декабристов внимательно исследовала современный учёный Ирина Владимировна Карацуба.

Сергей Иванович Муравьёв-Апостол объяснял, почему он решил составить этот катехизис: «открывать солдатам что-либо, клонящееся к цели Общества», очень опасно, так как солдаты «отнюдь не в состоянии понять выгод переворота», а «республиканское правление, равенство сословий и избрание чиновников будет для них загадкою сфинкса». Лучшим способом действовать на солдат будет апелляция к текстам Священного Писания, именно таким образом в них «должно возбудить фанатизм» и «внушить им ненависть к правительству». [И.В. Карацуба. «Православный катехизис» С.И. Муравьева-Апостола: комментарий. С.7]

Этот катехизис брал за образец катехизис 1809 года, составленный испанскими монахами против Наполеона и против его брата Жозефа, короля Испании, и действительно возбудивший умы испанцев. Как солдаты восприняли катехизис, составленный Муравьёвым-Апостолом на подобии испанского, но апеллирующий к православной форме христианства, сказать трудно. Но характерно, что для власти этот катехизис был страшен. Настолько страшен, что я думаю, во многом именно из-за него Николай Павлович воспретил публиковать русский перевод Священного писания. Помните требование митрополита Серафима Глаголевского и Аракчеева сжечь Пятикнижие? То есть эта традиция понятного для народа текста Писания, как мы узнаем в следующих лекциях, продолжалась всё царствование Николая I. Русский текст Библии был под полным запретом. Даже когда в русских сочинениях цитировалось Священное Писание, то делалось это только на славянском языке. Переводить на русский язык его было нельзя даже в маленьких фрагментах. Вот насколько боялись революционности текста Священного писания. Такое значение имел катехизис Муравьёва-Апостола, очень толково и разумно составленный.

Вечером 1 января наступившего 1826 года восставшие роты Черниговского полка выступают из Мотовиловки на Житомир, стремясь соединиться с частями, где служили члены Общества соединённых славян, но повернули на Белую Церковь, где надеялись соединиться с 17-м Егерским полком, избегая столкновения с превосходящими силами правительственных войск.

Восставшие войска описали в движении по землям Украины восьмёрку, но цель этого движения была вовсе не хаотичная, не бессмысленная, а разумная. Восставшие ставили себе задачу революционизировать народ, чтобы другие расквартированные роты и полки, крестьяне и горожане примкнули к ним.

Надо сказать, что практически никто этого не сделал. Как и много позже, в эпоху Белого движения, большая часть русского народа осталась зрителями, где-то сочувствующими, где-то, наоборот, осуждающими, но по большей части равнодушными зрителями разворачивающихся событий. Большинство не стало принимать участие в движении и не поддержало тех, кто своим поступком обрекал себя, как мы скоро узнаем, на смерть.

Некоторые части Черниговского полка не поддержали восставших. Например, Гренадёрская рота под командованием капитана Козлова в полном составе ускользнула от восставших и присоединилась к войскам верным Императору. При занятии Ковалёвки офицерами была уничтожена революционная переписка, а солдат полка уже с трудом удавалось держать в повиновении, потому что они разоряли местные трактиры, напивались, отбирали у местных, в основном евреев, пищу или какое-нибудь другое имущество. Началось воровство и неуправляемое разложение революционного войска.

По всей видимости, на солдат катехизис должного впечатления всё-таки не произвёл. Солдаты были почти необразованными. И то, ради чего офицеры готовы были жертвовать жизнью, для солдат оставалось «китайской грамотой».

Наконец, 3 января 1826 года при селе Устимовка восставший полк был разбит правительственными войсками под командованием генерал-майора барона Фёдора Гейсмара. Вверенные Гейсмару силы, используя преимущества пересечённо-лесистой местности, ожидали мятежников в засаде. Подпустив полк на расстояние выстрела, артиллерия открыла огонь без предупреждения. Глава мятежа подполковник Сергей Муравьёв-Апостол отдал приказ продолжать движение прямо на пушки, которые, стреляя картечью, нанесли ощутимый урон рядам восставших и рассеяли их колонну.

Сам Сергей Муравьёв-Апостол в этом бою был тяжело ранен, его брат Ипполит — или убит картечью, или застрелился сам. Погиб так же Щепилло. 895 солдат и 6 офицеров были взяты в плен.

На этом «активная» часть восстания завершилась. Со стороны, из нашего ХХI века оно кажется очень незначительным, речь ведь идёт о тысяче человек, но в то время это было колоссальное и значительное движение. И, если бы к восставшим черниговцам из 2-й армии примкнули бы другие полки, хотя бы некоторые, и если бы одновременно с этим в Петербурге был успех, то, понятное дело, Россия уже к началу января 1826 года была бы совершенно другой. Какой — иной разговор.

2. Аресты и допросы

И, конечно же, никакой победы Николая Павловича и императорской России над восставшими не смогло бы произойти без личного мужества и самопожертвования самого Николая Павловича и его брата Михаила. Дух тогдашнего общества был таков, что, если бы Николай не проявил крайнего мужества, и, как вы помните по прошлой лекции, не пошёл бы говорить с людьми, если бы 14 декабря собственнолично не стояли под пулями он и его брат Михаил, то большая часть петербургского гарнизона наверняка перешла бы к восставшим, и восстание завершилось победой. Николай был готов к смерти, всё сознавал и ни на минуту не сомневался в опасности, но единственной возможности избранного им пути.

На случай своей гибели и даже на случай гибели наследника, малолетнего Александра Николаевича, которого восставшие тоже планировали убить, Николай подготовил специальный указ, по которому определял быть правителем Империи (как бы мы сейчас сказали — «регентом») Михаила Павловича, если Александра Фёдоровна родит мальчика, и взойти на престол, — если родит, после гибели мужчин, девочку. Он подготовил план даже на случай уничтожения своей семьи.

Заговорщики, как буквально через несколько дней после 14 декабря император Николай рассказывал послу Франции в Петербурге Лаферронэ, носили железный перстень с цифрой 71 — сумма дней января, февраля и двенадцати дней марта. В ночь с 11-го на 12-е, в 1801 г. произошло убийство Павла I. 12 марта воцарился Александр. И 12 марта 1826 года, в годовщину его воцарения, заговорщики хотели убить Александра. Это было совершенно реальное столкновение сторонников уничтожения царской фамилии с самой царской фамилией.

Николай не прятался за спины солдат или в каком-нибудь погребе Зимнего дворца, тем более не покидал Петербург, а был во главе войск. Собственно говоря, именно это, а не плохая организация восстания, спасло его положение и романовский абсолютизм.

В то же время мы должны понять сложность психологии, сложность мироведения людей, о которых говорим. Это не простые однозначные люди. Мы увидим, что Николай Павлович постоянно колеблется между ненавистью к восставшим и жалостью к ним, между желанием милости и желанием, если угодно, справедливости, желанием жестоко наказать, дать им урок. Мы ещё встретим эти слова и чувства в Николае, они будут перемежаться. И ни то, ни другое не будет лукавством. Это внутренняя борьба двух начал в любом нормальном человеке. Не в примитивном существе, которое борется только за сохранение своей жизни, а в человеке, который действительно способен встать над собой ради каких-то высших принципов.

Разговор, в котором Николай Павлович рассказал Лаферронэ о железном перстне, сам по себе очень интересен. Дело в том, что 20 декабря Николай Павлович принимал дипломатический корпус и сказал собравшимся вполне обычные слова о героизме русского народа, о его преданности престолу, но после, взяв графа Лаферронэ под руку и уведя к себе в кабинет, целый час говорил с ним с глазу на глаз. Лаферронэ, как полагает дипломату, сохранил запись этой беседы.

Он пишет, что несколько раз Николай, пока говорил, плакал. Видимо, пребывая после всех событий в состоянии, как мы бы сейчас сказали, эмоционального шока, он открыл другу свою душу. В частности, Император сказал: «Никто не в состоянии понять ту жгучую боль, которую я испытываю и буду испытывать во всю жизнь при воспоминании об этом дне». [цит. по: Н.К. Шильдер. Николай I… с.307]

Это боль не от страха. Это что-то большее, чем страх за свою жизнь. Конечно, страх за свою жизнь и за жизнь жены, сына входят в эту боль, но это боль за то, что Россия оказалась другой, что Россия — не добрая Россия, где все до смерти свой ярём несут покорно и принимают все милости и немилости царей почти безропотно, Россия — другая, Россия не менее свободно смотрит на своего царя, чем самодержец сморит на Россию, и готова бороться за своё достоинство. Это было невероятное открытие, совершенное молодым Государем.

Я думаю, о том, что знал Александр, не догадывался Николай. Вообще самодержцы плохо понимают то, насколько общество более свободно, чем они о нём думают. Общество — это не объект, общество — это субъект, и это полезно помнить всем правителям, которые захватывают власть или пользуются абсолютной властью в том или ином обществе. И этот субъект может показать себя. Он может говорить «да», но он может говорить и «нет», и очень властно.

Опасность того, что субъект скажет «нет» и сбросит императорскую власть, понимала императрица-мать Мария Фёдоровна. Она писала графу Кочубею за границу: «14-е декабря ознакомило меня с новым родом ужасных мучений: в этот день два моих сына подвергали свою жизнь опасности, и спокойствие государства зависело от гибельной случайности. Милосердие Божие отвратило это бедствие и благородное поведение моего сына Николая, величие его души, твердость и удивительное самоотвержение, равно как и похвальная храбрость Михаила, спасли государство и семейство» [цит. по: Н.К. Шильдер. Николай I… с.302]. Спасли, но могли и не спасти. То есть Россия была на грани успешной революции.

Интересная деталь — немецкий принц Евгений Вюртембергский, племянник Марии Фёдоровны, вспоминал, что министр финансов Канкрин и принц Александр Вюртембергский, то есть его ближайший родственник, обсуждали с ним, что в сложившейся ситуации возможно полезней было бы повторить то, что было с Екатериной Великой, а именно сделать Марию Фёдоровну императрицей или регентшей при малолетнем Александре Николаевиче. Но принц Евгений Вюртембергский, который описывает этот разговор в своём дневнике (то есть мы можем не сомневаться в том, что эта идея действительно обсуждалась, однако знала ли о ней сама Мария Фёдоровна — вопрос открытый), сказал, что он иностранец и в дела эти вмешиваться не хочет. И вариант этот был так же легко забыт, как легко и возник.

Но если мы вернёмся к Николаю Павловичу, то вот определение Шильдера: «Что же касается императора Николая, то происшествия 14 декабря произвели на него тяжкое впечатление, отразившееся на характере правления всего последовавшего затем тридцатилетия». [Н.К. Шильдер. Николай. Т.1, с.307]

Так же, как взошёл на обагрённый кровью престол отца Александр I 12 марта 1801 года, и это наложило отпечаток на всё его правление, точно так же взошёл на престол обагрённый кровью восстания Николай I. Взошёл в тот момент, когда он легко мог лишиться и престола, и жизни, когда легко могли лишиться жизни его близкие и родные ему люди. И это тоже отложило отпечаток на всей его жизни. При всём мужестве, при всей смелости Николая Павловича у него был страх за Империю, он понял, насколько зыбкой является абсолютистская власть в России. Старший брат Константин писал Николаю 22 декабря: «Когда-то я сказал покойному Государю, что не кто иной как он заразил всю армию (gangrene l'armee) разослав в её недра Семеновцев, и что это распространило заразу повсюду». [Н.К. Шильдер. Николай. Т.1, с.315] Gangrene l'armee — то есть гангрена, страшное гниение, распространившееся повсюду.

Это был не какой-то случайный бунт нескольких тысяч людей. Это было на самом деле огромное сообщество симпатизирующих, знающих, догадывающихся, незнающих, но разделяющих основные мысли, это был практически весь образованный слой России. Поэтому можно не согласиться с историком Александром Корниловым, да он и не знал всего, ведь на самом деле полностью архивы были открыты только после краха монархии в России. В 1913 году Корнилов говорил в своей лекции: «Николай, несомненно, преувеличивал, особенно в первое время, значение и численность тайных революционных обществ, любил выражаться возвышенным слогом относительно этих событий и своей собственной роли в них, всё представляя в героическом виде, хотя бунт, который произошел в Петербурге, на самом деле, по тем материальным силам, какими располагали заговорщики 14 декабря, был, в сущности, довольно бессилен и если мог иметь какой-нибудь успех, то разве благодаря тому феноменальному беспорядку, который царил в это время во дворце». [А.А. Корнилов. Курс истории России. XIX в. c.283]

Ну, во-первых, даже он признаёт, что бунт мог иметь успех. А во-вторых, он, безусловно, преуменьшает степень распространённости сочувствия восставшим.

А официально Николай на знаменитой встрече 20 декабря сказал дипкорпусу такие слова: «Невозможно увлечь русскую армию к нарушению ее долга. В верности солдата его клятве вожаки только и могли найти единственное средство ввести его в заблуждение на одно мгновение… Восстание это нельзя сравнивать с теми, что происходили в Испании и Пьемонте. Слава Богу, мы до этого еще не дошли и не дойдем никогда». [Н.К. Шильдер. Николай. Т.1, с.340]

Но это - дежурные слова. Тому же Лаферронэ Николай сразу же после этого в личной беседе сказал, что революции в Европе и тогдашние события в России -это одно и то же. И если русский народ более дик, чем в Испании и Пьемонте и не понимает политических моментов, то офицерство, образованный слой, всё прекрасно понимаело, и, как скоро мы увидим, не собиралось особо привлекать народ к перевороту. Армию — да, но именно как орудие, а не как соучастников борьбы, а народ - нет. Мало кто думал, что простые солдаты и простые крестьяне будут действительно сознательными революционерами. Речь шла о военном перевороте, как наиболее безболезненном. Потом мы увидим, что об этом на допросах прямо говорил князь Сергей Трубецкой.

Итак, с вечера 14-го и в продолжение всей ночи на 15 декабря начали привозить во дворец арестованных. Их немедленно допрашивали генерал-адъютанты — начальник штаба действующей армии Карл-Вильгельм фон Толь и командир лейб-гусарского полка Василий Васильевич Левашов, а затем лично Государь. Допрашивались, в том числе, Рылеев, князь Трубецкой, Якубович, Александр Николаевич Сутгоф, князь Оболенский, князь Щепин-Ростовский, молодой историк Александр Осипович Корнилович (1800-1834).

В этот же вечер 14 декабря и всю ночь в перерывах между допросами Николай Павлович писал письмо своему брату Константину в Варшаву. Это удивительное письмо, оно в буквальном смысле написано кусками. Николай пишет начало, потом идёт на очередной допрос, потом пишет следующий кусок уже с рефлексией того, что сказал на этом допросе допрашиваемый, и так далее... Я приведу небольшие кусочки это очень интересного текста: «Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена; я — император, но какой ценой. Боже мой! Ценой крови моих подданных — Милорадович смертельно ранен, Шеншин, Фредерикс, Стюрлер — все тяжело ранены! <…> Я надеюсь, что этот ужасный пример послужит к обнаружению страшнейшего из заговоров, о котором я только третьего дня был извещен Дибичем…. (помните письмо Дибича из Таганрога?) Около 500 человек из Московского и Гренадерского полков, схваченных на месте… я приказал посадить в крепость… там и масса всякой сволочи (menue canaille), почти поголовно пьяной… Только что захватили у князя Трубецкого бумагу, содержащую предположения об учреждении временного правительства с любопытными подробностями… мы располагаем всеми их бумагами… всего любопытнее то, что перемена Государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор, с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское конституционное правление. У меня имеется даже сделанный Трубецким черновой набросок конституции… Весьма вероятно, мы откроем еще несколько мерзавцев во фраках (canailles en frac)… (то есть он думает о гражданских кукловодах, как сейчас бы сказали) Дорогой Константин, следовать Вашей воле и примеру нашего ангела (т.е. Александра I) — вот то, что я буду иметь постоянно в виду и в сердце; дай Бог, чтобы мне удалось нести это бремя, принятое при столь ужасных обстоятельствах, с покорностью воле Божьей и верой в Его милосердие… Достоверно, на основании слов наиболее смелых (восставших), что речь шла о покушении на жизнь покойного императора, чему помешала его преждевременная кончина. Страшно сказать, но необходим внушительный пример, и так как в данном случае речь идет об убийцах, то их участь не может не быть достаточно сурова». [Н.К. Шильдер. Николай. Т.1, с.298]

Мы видим, что в этот момент, в саму ночь после восстания, он думает о жестоком наказании. Это первая естественная реакция, но она соединена с ощущением того, что сурово наказывать людей — это тяжкое бремя.

Вообще, дорогие друзья, мы с вами, слушая рассказ о том, что произошло после восстания, всё время должны иметь в виду, что после этого был ХХ век. Ни Шильдер, ни Корнилов, ни Платонов, когда они писали свои книги, не могли знать, что будет после них, не могли знать о том, как бестрепетно будут умерщвлять миллионы людей, как их будут вести на смерть подобно скотине на скотобойню, как будут сотнями убивать подряд выстрелом в затылок. И в чём-то виновных относительно новой власти, и совершенно невиновных, просто для острастки. Мы должны помнить обо всём этом, помнить о допросах, об ужасающих пытках ВЧК-НКВД, и сравнивать то, что было в 1825-1826 годах в Российской империи, с тем, что было через сто лет после этого в большевицком государстве…

Прогресс или величайшая деградация? Ведь на самом деле тогда, 14 декабря, и потом в новогодние дни 1825-1826 года в Петербурге и на Украине происходило реальное военное восстание с целью государственного переворота и учреждения республиканского или конституционно-монархического правления, скорее всего с уничтожением императора и всей династии или значительной её части. То есть это были серьёзные и глубоко противозаконные деяния. И мы должны постоянно иметь это в виду и сравнивать с тем, что было в Советском Союзе с совершенно невиновными или виновными только в болтовне людьми.

Надо ещё сказать, что никакого замалчивания не было. Император с самого начала сказал, что ничего скрывать от людей не нужно, надо дать полную информацию о восстании. «Санкт- Петербургские ведомости» писали: «Две возмутившиеся роты построились в батальон-каре перед Сенатом. Ими начальствовали семь или восемь обер-офицеров, к коим присоединились несколько человек гнусного вида во фраках. Небольшие толпы черни окружали их и кричали ура!» [Н.К Шильдер. Николай. Т.1, с.582]

Конечно, на самом деле рот было не две, а больше, и офицеров тоже было больше. Но всё же новость о произошедшем была опубликована. «Люди во фраках» — это, понятно, Каховский, Рылеев и другие гражданские люди, которые, кстати, все были офицерами, но уже в отставке. Подчёркнуто также, что их поддержала чернь. Само слово «чернь» (а статья была написана на русском) — конечно, отвратительно. Не чернь, а народ, люди. Да, они — не «белая кость», не «голубая кровь», кстати, тоже, позорные и отвратительные эпитеты.

17 декабря Николай пишет Константину: «Прошу вас, дорогой Константин, сохранить доброе расположение и вашу дружбу бедному малому (au pauvre diable), которому вы задали трудную задачу и который очень желал бы освободиться от нее». [Н.К. Шильдер. Николай. Т.1, с.300] Он употребляет французское выражение «pauvre diable», то есть бедному дьяволу, — так во Франции в таком полубогоборческом стиле действительно говорят. Но для русского уха это звучит по меньшей мере странно.

Уже 23 декабря 1825 Николай пишет Константину, что подозревает, что во главе заговора стоит Мордвинов и, возможно, иные члены Государственного Совета. То есть нити восстания тянутся вверх.

Николай, в своём специальном мемуаре о событиях 14 декабря, пишет о том, как утром 14 декабря он начал читать манифест о восшествии на престол перед членами Государственного совета: «И вслед за тем начал читать манифест о моем восшествии на престол. Все встали, и я также. Все слушали в глубоком молчании и по окончании чтения глубоко мне поклонились, причём отличился Н.С. Мордвинов, против меня бывший (т.е. стоявший напротив Иператора – А.З.), всех первый вскочивший и ниже прочих отвесивший поклон, так что оно мне странным показалось». Мордвинов, отправляясь в Совет, сказал знакомому поручику «не знаю, вернусь ли, если присягну, то не вернусь. Теперь не нам, а вам, господа, и гвардии должно действовать». [Н.К. Шильдер. Николай. Т.1, с.259]

То есть, безусловно, Николай Семёнович Мордвинов был как-то связан с заговором. Я уже не раз говорил об этом удивительном человеке. Сын адмирала Семёна Ивановича Мордвинова, морской министр 1802 года, председатель Вольного экономического общества в 1823-40 годах, англоман и сторонник английской политической системы, Мордвинов по словам Пушкина из письма к Вяземскому «заключает в себе одном всю русскую оппозицию». [А.С. Пушкин., Полн. Собр. соч. Т. 10. С. 69]

«Партия Мордвинова, — писал А.Х. фон Бенкендорф, — опасна тем, что её пароль — спасение России». Вы думаете, что Мордвинов был арестован, былхотя бы допрошен? Ничего подобного. Никто и пальцем его не тронул. 12 января 1829 года по предложению министра образования А.С.Шишкова он был избран членом Российской академии, а в 1834 году возведён в графское достоинство.

В 1827 году должно быть знавший о том, что Мордвинова заговорщики планировали сделать одним из руководителей первого переходного правительства, Пушкин писал о нём хвалебно:

Один, на рамена поднявши мощный труд,
Ты зорко бодрствуешь над царскою казною,
Вдовицы бедный лепт и дань сибирских руд
Равно священны пред тобою.
(А.С. Пушкин. «Мордвинову», июнь 1827, при жизни не публиковалось)

Этими словами Пушкин заявляет, что Мордвинов не воровал, не бездельничал, не презирал бедных. Действительно, Мордвинов никогда не поступался независимостью своих взглядов и суждений ради алчности или честолюбия, всегда и всюду отстаивая законность. По его собственному признанию, он говорил с императором Николаем I так же прямо, как и с его бабкой Екатериной. При столкновениях с многочисленными врагами он, не задумываясь, удалялся от дел, пока доверие следующего Государя не призывало его вновь на службу.

Забегая вперёд, скажу, что Мордвинов единственный из всех членов суда над декабристами голосовал против смертной казни. И всё это ровным счётом никак не сказалось отрицательно на его положении при Дворе. Только уважение к нему возрастало. Задумаемся над этим.

3. Создание следственного комитета

Вскоре после восстания создаётся следственный комитет. Константин отказывается приехать в Петербург. Он вообще не приезжает в Петербург из Варшавы до самой коронации, то есть до конца августа 1826 года. И даже в марте 1826, когда в Петербурге хоронили Александра, Константина в городе не было, что вызвало недоумение народа. «Чужих государей хоронить ездят, а он брат покойному Государю», — говорили о нём. Эта странная позиция Константина непонятна и нам. Можно только гадать, почему он действовал так. И вообще, во всём этом деле есть немало загадок.

Ведение дел в следственном комитете было поручено интересному человеку, одному из тех ярких русских людей, которых хорошо подзабыли, — Александру Дмитриевичу Боровкову. Происходивший из купцов, Боровков женился на дворянке, получил дворянство и был советником Военного министра генерала Александра Ивановича Татищева. Боровков составил проект указа о создании следственного комитета, который Военный министр подал 16/28 декабря Государю. Забегая вперёд скажу, что Александр Дмитриевич Боровков помог смягчить наказания примерно двадцати подследственным. Он способствовал тому, чтобы репрессии и подозрения не распространились ни на Государственный Совет, ни за границу. Но не один он. Такова была общая воля и Татищева, и как я подозреваю, самого Николая Павловича.

В проекте указа, составленного Боровковым, который на подпись Николаю привез Александр Иванович Татищев, есть такие слова: «Принять деятельнейшие меры к изысканию соучастников сего гибельного общества, внимательно, со всею осторожностью, рассмотреть и определить предмет намерений и действий каждого из них ко вреду государственного благосостояния, ибо, руководствуясь примером августейших предков наших, для сердца нашего приятней десять виновных освободить, нежели одного невиновного подвергнуть наказанию». Представляете себе такой текст, написанный Молотовым или Ворошиловым в эпоху Иосифа Виссарионовича Сталина? Думаете, что Николай вычеркнул эти слова? Ничего подобного. Прочтя, Государь обнял министра и сказал: «Ты проникнул в мою душу; полагаю, что многие впутались не по убеждению в пользу переворота, но по легкомыслию. Так и надобно отделить тех и других». [Н.К. Шильдер, т.1, с.326]

17 декабря именно в этой редакции указ был подписан Государем. Члены комитета — генералы и гражданские сановники. Сыска как такового не было. Сутью следствия была беседа, допросы арестованных, очные ставки арестованных друг с другом и их письменные показания, которые они составляли по указанию комитета, вернувшись в свои камеры. То есть приказа «разыскать, арестовать, доставить» не было. Только когда называлось какое-то имя, тогда против человека начиналось расследование, и, если оказывалось, что этот человек серьёзно замешан в деятельности тайных обществ, его арестовывали и доставляли.

Характерно, что не привлекли к следственному комитету ни Алексея Андреевича Аракчеева, ни его правую руку Петра Андреевича Клейнмихеля, людей, которые считались в обществе злыми и были не популярны. Татищев, так же как и друг Александра I Александр Николаевич Голицын, которые работали в следственном комитете, были как раз людьми добрыми.

19 декабря этот Манифест, деливший всех участников на злоумышленников и заблудших, был обнародован. В нём было сказано, что только злоумышленники стремились «испровергнуть престол и отечественные законы, превратить порядок государственный, ввести безначалие». «Чего желали заблудшие? Быть верными данной ими присяге… они были уверены, что защищают престол» — резко смягчал вину и фактически оправдывал очень многих участников Манифест. Далее в нём было сказано: «Ни делом, ни намерением не участвовали в сих злодеяниях заблудшиеся роты нижних чинов, невольно в сию пропасть завлеченные. Удостоверясь в том самым строгим изысканием, я считаю первым действием правосудия и первым себе утешением объявить их невиновными». [Н.К. Шильдер. С.329] То есть нижние чины объявлялись невиновными.

Потом мы увидим, что 178 человек из нижних чинов прогнали сквозь строй, но указаний, что кто-то из них погиб под шпицрутенами, нет. Видимо наказание было достаточно мягким. Но всё-таки это были 178 человек. А нижних чинов, непосредственно вышедших с оружием против власти, в «Южном обществе» была тысяча человек, а на Сенатской площади около трёх тысяч человек. Так что мы видим уровень репрессий. Николай сдержал своё слово. Солдаты в целом не виновны, их обманули офицеры. Можем ли мы себе представить что-нибудь подобное в ленинско-сталинские времена?

«Но то же самое правосудие запрещает щадить преступников. Они, быв обличены следствием и судом, восприимут каждый по делам своим заслуженное наказание». То есть Манифест объявляет, что щадить непосредственных организаторов не будут. Это «зараза, извне к нам нанесенная», — говорится в документе о них. Любимое для русского сознания выражение! Всё плохое к нам занесено извне, всё хорошее из нас разносится по всему миру. Но это как бы для внешнего пользования. На самом деле Николай, который сначала сам думал так, стал понимать, что если что-то и пришло извне, то только идеи, но никаких внешних сил, которые управляли и инспирировали бы восстание, как до сих пор любят писать некоторые наши историки и полуисторики, в выступлении 14 декабря не было.

Суд и наказание «покажут наконец всему свету, что российский народ, всегда верный своему Государю и законам, в коренном его составе также неприступен тайному злу безначалия, как недосягаем усилиям врагов явных». Увы, это слова, которые и тогда не соответствовали действительности, и, разумеется, через сто лет русской революцией ХХ века, ясно доказали свою неверность.

Впоследствии, слыша о выражении каких-то политических взглядов, несогласных с его собственными, слыша о либеральных взглядах, император Николай любил повторять: "Cet sont mes amis du quatorze", - «это мои друзья 14 декабря». То есть «mes amis du quatorze» — это для него все либералы, все те, кто хотят республики или конституционной монархии, все те, кто хотят серьёзных преобразований государственной жизни. Николай Павлович, пережив это серьёзное испытание, резко сдвинулся в сторону абсолютного консерватизма, и беседы с Карамзиным в этом ему очень помогли.

4. Следствие

Итак, началось следствие. На каждого обвиняемого была составлена специальная записка. Эти записки, вполне, кстати, объективные, вы можете найти в материалах по восстанию декабристов, а записки по Рылееву и Пестелю приводит Шильдер.

Великий князь Михаил Павлович, который тоже состоял в следственном комитете, говорил: «Тяжела обязанность вырывать из семейства и виновного, но запереть в крепость невиновного — это убийство». [Н.К. Шильдер. С.334] Поэтому людей невиновных старались оградить от репрессий. Надо сказать, что в целом никто не обвинил следственную комиссию в том, что она судила и наказывала как виновного, так и невиновного. Как раз многие виновные остались ненаказанными, а из невиновных, пожалуй, не был наказан ни один. Есть пара сомнительных случаев, но это, может быть, элемент ошибки. Принципа же - «лес рубят — щепки летят» не было и в помине, такова была установка самой царской семьи.

Военный министр Татищев говорил Боровкову: «Смотри брат, на твоей душе грех, если подхватим напрасно». Иными словами, если невиновный человек будет схвачен и осуждён, то на душе Боровкова, который является главным производителем дел, будет грех. То есть вся система работала в парадигме христианских отношений.

Николай велел тому же Боровкову и другим следователям проверять, каково материальное состояние семей арестованных. Понятно, что многие семьи декабристов были зажиточными и в помощи не нуждались. Но когда выяснилось, как пишет Бенкендорф, которому в данном случае у нас нет причин не верить, что семья Рылеева бедствует, Николай приказал после начала следствия ещё до суда выдать жене Рылеева три тысячи рублей, но не от себя, а как бы от полицмейстера (чтобы было непонятно, от кого помощь) и взял на себя попечение о дочери Рылеева Анастасии. Когда об этом узнал сам Кондратий Фёдорович, он расплакался и, как говорят, рассказал обо всех, с кем участвовал в заговоре, что уже никому из них не повредило, потому что все и так были арестованы. Он также сказал: «Я советую вам раскрыть вполне сердце свое комитету, как это сделал я». Но не все последовали его примеру, а некоторые и осудили пылкого поэта.

Якушкин и братья Михаил и Николай Бестужевы стояли до конца. Михаил даже изобрёл специальную тюремную азбуку перестукивания. Они с братом находились в соседних камерах но, из-за толщины стен каземата, не могли общаться голосом, и изобретённый ими алфавит перестукивания, надо сказать, на многие десятилетия вошёл в арестантские обычаи России.

Что же касается капитан-лейтенанта 8-го флотского экипажа Николая Александровича Бестужева, брата Михаила, то у него с Николаем Павловичем во время следствия произошёл весьма интересный разговор. Этот разговор приводится одним из декабристов - бароном Розеном. Тронутый высокими чувствами Бестужева, его любовью к отечеству, Николай сказал: «Вы знаете, что всё в моих руках, что могу простить вам, и если бы мог увериться в том, что впредь буду иметь в вас верного слугу, то готов простить вам. — Ваше Величество! В том и несчастье, что вы всё можете сделать, что вы выше закона; желаю чтобы впредь жребий ваших подданных зависел от закона, а не от вашей угодности». [А.Е. Розен. Из «Записок декабриста»… М.: Худлит, 1980]

Надо сказать, что Бестужев после этого не был ни казнён, ни распят, а получил каторгу, потом перешёл на поселение и в 1855 году умер естественной смертью. Но понятно, что после этих слов его не освободили, не смотря на «любовь к отечеству».

Для заключённых применяли довольно жестокие методы следствия: связанные руки, кандалы, часто и ручные, и ножные, одиночное заключение, плохая пища вплоть до одного хлеба и воды, сырая камера. Заковывание декабристов в кандалы практиковалось с первых дней задержания. Заключённых стращали пытками. Упорствующим давали понять, что, несмотря на действующий в России запрет пыток, у следствия, как вспоминает тот же Розен, «существуют разные способы заставить вас признаться», но пыток, если не считать таковыми кандалы, не применяли. [А.Е. Розен. Из «Записок декабриста»… сс. 145—205] Опять же, вспомним, что было в большевицкое время.

Порой пытались действовать на жалость к участи жен и детей подследственных. Это началось с первых дней, даже с первых часов. Когда привели князя Сергея Трубецкого, Николай Павлович начал говорить ему: «У вас же красавица жена, князь, зачем вы пошли на это безумие? У вас есть дети? — Нет, детей у меня нет. — Слава Богу, что ещё нет детей, это сейчас для вас добрый жребий…» И так далее… То есть звучали такие вопросы: на кого вы оставите вашу жену, на кого вы оставите ваших детей? Это был метод.

Но в итоге с 1826-1827 года семьям примерно двадцати осуждённых стала оказываться помощь. Детей взяли в кадетские корпуса, некоторым бедным семьям были назначены пенсии.

Российский учёный Рахматуллин в 1995 году написал специальную статью «Император Николай I и семьи декабристов», где рассказал об этой тайной помощи Императора. Действительно тайной — говорить, что эта помощь поступает от Николая, было запрещено, она всегда оказывалась через вторых и третьих лиц.

Что сказать о форме следствия? Сохранилось несколько воспоминаний об этом. Я приведу вам то, что пишет фон Визен в своих воспоминаниях, чтобы у вас вырисовалось некоторое представление, как сами декабристы видели свои допросы: «Обвиняемые содержались в самом строгом заточении, в крепостных казематах и беспрестанном ожидании и страхе быть подвергнутыми пытке, если будут упорствовать в запирательстве. Многие из них слышали из уст самих членов Следственной комиссии такие угрозы. Против узников употребляли средства, которые поражали их воображение и тревожили дух, раздражая его то страхом мучений, то обманчивыми надеждами, чтобы только исторгнуть их признания. Ночью внезапно отпиралась дверь каземата, на голову заключенного накидывали покрывало, вели его по коридорам и по крепостным переходам в ярко освещенную залу присутствия. Тут, по снятии с него покрывала, члены комиссии делали ему вопросы на жизнь и на смерть и, не давая времени образумиться, с грубостью требовали ответов мгновенных и положительных, царским именем обещали подсудимому помилование за чистосердечное признание, не принимали никаких оправданий, выдумывали небывалые показания, будто бы сделанные товарищами. Кто же не давал желаемых им ответов по неведению им происшествий, о которых его спрашивали, или из опасения необдуманным словом погубить безвинных, того переводили в темный и сырой каземат, давали есть один хлеб с водою и обременяли тяжкими ручными и ножными оковами. После того могли ли признания обвиняемых, вынужденные такими насильственными средствами, почитаться добровольными? Часто они были неистинны и показания некоторых обвиняемых упавших духом содержали в себе вещи избыточные и до того нелепые, что человек в здравом уме и с полным сознанием никак не мог бы наговорить такого вздора и во вред самому себе, и товарищам». [Записки Фон Визена о форме следствия – Н.К. Шильдер, стр. 336-337.]

Но вздор отсеивался. Практически никто из заговорщиков не утверждал, что в обвинительном приговоре были вещи, которых не было на самом деле. Говорили, что многое, вменяемое в вину, было сказано в случайной беседе, что когда это говорилось, никто не думал, что за словами последуют дела. Но прямых наговоров, ничего подобного, как опять же в ХХ веке, когда людей называли и японскими шпионами, и обвиняли в том, что они готовили бомбу для Сталина, тогда не было.

О некоторых допрашиваемых Николай I вынес своё заключение. Особенно Император был возмущён поведением полковника Павла Пестеля, который был мужественен, твёрд, не принимал священника, не каялся ни в чём. «Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве». Тем не менее, этот «злодей» не молчал, говорил. Когда Николай Павлович спросил его, почему он решил ниспровергнуть императорскую семью, его фамилию и ввести в России республику, Пестель ответил: «Все газеты и политические сочинения так сильно прославляли возрастание благоденствия в Северо-Американских Соединенных Штатах, приписывая сие государственному их устройству, что сие мне казалось ясным доказательством в превосходстве республиканского правления. Я сделался в душе республиканцем и ни в чем не видел большего благоденствия и высшего блаженства для России, как в республиканском правлении». [цит. по: С.Г. Пушкарёв. Россия 1801–1917. Власть и общество] Этот ответ вызвал возмущение Николая Павловича, но, по крайней мере, он был честный. И также мы видим, как притягательна была уже тогда ещё даже рабовладельческая Североамериканская федерация.

Очень ответственно сознавал свою миссию и «диктатор» князь Сергей Трубецкой. Он объяснял Императору, почему был избран военный переворот, а не революционизация народа: «С восстанием крестьян неминуемо соединены будут ужасы, которых никак воображение представить себе не может. И государство сделается жертвой раздоров, и, может быть, добычей честолюбцев. Наконец, может распасться на части и из одного сильного государства обратиться в разные слабые. Вся слава и сила России может погибнуть если не навсегда, то на многие века». [С.П. Трубецкой. Записки СПб, 1906] Если же будет военный переворот, то Россия сохранится и произойдёт изменение государственного правления, если не сверху, то, по крайней мере, сбоку, а не снизу.

В отношении членов государственного совета Мордвинова, Сперанского, генерала-адьютанта Киселева, сенатора Муравьёва-Апостола (отца подследственных декабристов), Баранова, Аркадия Алексеевича Столыпина (зятя Мордвинова) было проведено совершенно тайное расследование. «По точнейшим изысканиям обнаружилось, что надежда эта была только выдуманной и болтовней для увлечения легковерных», — писал Боровков. Ни на кого из них, как я уже говорил, дела не завели.

Также отрицательно был решен и вопрос о заграничных влияниях и связях. Подчёркивалось, что это чисто русское дело. Как вы видите, это прямо противоположенный подход тому, что был в ХХ веке. Желание заключалось не в том, чтобы докопаться как можно выше, обвинить как можно больше людей и охватить круг виновных как можно шире, а, наоборот, как можно больше этот круг сократить.

Николай Павлович был уверен в том, что в заговоре участвовал Мордвинов. Он был уверен и в том, что с заговорщиками связан Сперанский, о чём потом прямо говорил. Но предпочёл удовлетвориться тем, что все эти сведения и слухи об этих людях — лишь вымыслы. Хотя многие декабристы на допросах говорили, что с этими членами Госсовета и с другими высокопоставленными людьми вплоть до генерала Ермолова у них были какие-то разговоры, намёки, договорённости, но всё это было сочтено болтовнёй для увлечения легковерных. Таков был подход. Так же никто не связывал восстание ни с каким внешним заговором, никакие английские, японские, чешские шпионы к нему приплетены не были. Это было внутреннее дело. Ни с одной страной в мире в связи с восстанием декабристов Николай Павлович портить отношений не захотел.

Историк Корнилов писал: «Николай хотел добиться всех причин недовольства, доискаться скрытых пружин и благодаря этому пред ним мало-помалу развернулась картина тех непорядков русской общественной и государственной жизни того времени, размеров и значения которых он и не подозревал раньше». [А.А. Корнилов. Курс истории России. XIX в…с.285]

То есть Николай Павлович использовал эти допросы и личные ставки, чтобы понять мотивы заговорщиков. Он очень много работал, потом в одном из писем Константину он даже назвал себя «каторжником из Зимнего дворца». И каторжником он был в том смысле, что практически каждый день вёл беседы и допросы с глазу на глаз с заговорщиками, пытался не только распутать заговор, но и понять мотивы совершивших его людей, сознавая, что среди них есть много глубоких и умных людей. Так он хотел узнать Россию, чтобы потом самому исправлять её недостатки. В его уме сталкивались две вещи: с одной стороны — страх, что, если что-то сдвинуть, то всё посыплется, с другой стороны — необходимость перемен, иначе возможен новый взрыв.

Боровков по указанию Государя составил специальную записку с планами преобразований декабристов, и эту записку Государь держал у себя. Естественно, Николаю посыпались многочисленные, часто анонимные доносы, что он окружен якобинцами, что с заговором связаны те или иные люди, вплоть до генерал-губернаторов, командующих армий и так далее. Огромное количество записок Шильдер обнаружил в тайном царском архиве. Эти анонимные записки осуждали и дух Царкосельского лицея, и космополитичное окружение императора Александра. Русские (по крови) люди писали о русских подданных немцах, якобы заинтересованных в ослаблении и в расчленении России и потому потакавших заговорщикам. Ни одной этой анонимной записке, ни одному навету не был дан ход. Всё так и осталось. Ни с Царскосельским лицеем, ни с чиновниками, ни с вельможами, будь то немцы или русские, ничего не было сделано. То есть ничего похожего на то, что было в России 20-30-е годы XX века.

Правда, 21 апреля 1826 года Николай написал указание управделами МВД Ланскому потребовать от всех когда-либо состоявших в каких-либо тайных обществах подробно сообщить где, как и когда они состояли, даже если и не было для них формальных посвящений. То есть Император хотел знать всех людей, которые были с этим когда-то связаны, и, наверное, собрал необходимую информацию, но за этим не последовало никаких репрессий и никаких остановок в карьерном росте, как мы видели на примере адмирала Мордвинова.

Наконец, 30 мая 1826 года Императору было представлено донесение следственной комиссии, подготовленное будущим министром внутренних дел Дмитрием Николаевичем Блудовым и Боровковым и зачитанное перед ним в присутствии Сперанского и всех членов комитета. Этот замечательный многостраничный документ был опубликован как приложение во всех газетах, переведён на французский и издан отдельной брошюрой. Это полнейший анализ заговора, в котором не скрываются ни его цели, ни его задачи, ни внутренние связи людей друг с другом. То есть ничего не было засекречено. В донесении не шла речь о том, чему не был дан ход, никакие подозрения в него не вошли, но то, что было явно расследовано, всё было рассказано откровенно и открыто для всех людей, которые хотели это знать в России и за границей.

Подписали этот документ: председатель, военный министр Татищев, генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил, действительный тайный советник князь Александр Голицын, Санкт-Петербургский военный генерал-губернатор, генерал-адъютант Голенищев-Кутузов, генерал-адъютант Чернышев, генерал-адъютант Бенкендорф, генерал-адъютант Левашов, генерал-адъютант Потапов и Дмитрий Блудов, который вместе с Боровковым этот документ и составил. [Восстание Декабристов, том XVII. Донесение следственной комиссии. М., 1980. С.24-61] Посмотрите полный текст донесения, он очень интересен.

Князь Оболенский, вспоминая в 1864 году об этом документе, говорил: «Из многочисленных спутников моей сибирской жизни ни один не сообщил мне не только о намеренном искажении истины его показаний (в отчете), но даже о натянутом или недобросовестном толковании их». Правда, другие декабристы обвиняли следствие, что случайно сказанные ими слова объявлялись преступными намерениями, но не более того.

При первых допросах декабристов Николай сказал брату Михаилу: «Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока Божьей милостью я буду Императором». [Н.К. Шильдер. т.1 с.340] То есть он видел, что революция вот-вот может произойти.

Следственный комитет, представив этот объёмистый текст, просил не привлекать к суду:

1. Бывших членов Союза Благоденствия, которым не была открыта «сокровенная цель»;

2. Всех тех, кто знали о цели, но отпали от Общества после закрытия его на съезде 1821 г.

3. Тех, которые не отпали в 1821, но прекратили все сношения с ним до 1822 г., когда все Тайные общества были запрещены в России императором Александром.

4. Тех, кто знали об обществе и приготовлении мятежа, но не донесли.

То есть за недоносительство просили не привлекать к суду. Следственный комитет в этом смысле ограничил число подсудных лиц полнейшим минимумом.

1/13 июня 1826 года был дан указ о назначении Верховного уголовного суда. Это был огромный круг судей из Государственного совета, Сената и Синода с присоединением ряда (порядка двадцати пяти) высших чиновников. Государь требовал «справедливости нелицеприятной, ничем не колеблемой, на законе и силе доказательств учрежденной».

Председателем суда был назначен князь Лопухин, его заместителем — князь Алексей Борисович Куракин. Министр юстиции князь Лобанов-Ростовский исполнял в суде звание генерал-прокурора.

Верховному суду был предан 121 человек. В том числе 61 — из состоявших в Северном обществе, 37 — в Южном обществе, 23 — в Обществе соединенных славян. Николай опять склоняется к жестокому наказанию виновных. Но виновных-то оказалось не так много, а мы же помним, сколько человек участвовало в заговоре и восстании.

6 июня Николай писал Константину: «В четверг начался суд… я не знаю еще к какому дню это может быть окончено. Затем наступит казнь, ужасный день, о котором я не могу думать без содрогания. Я предполагаю произвести её на эспланаде крепости». В этот момент думает о казни и даже о месте ее совершения.

Была создана Ревизионная комиссия. Ею в Петропавловской крепости были опрошены все подсудимые — нет ли у них жалоб на следствие, не желают ли что-то добавить в свое оправдание.

Только после того, как были проанализированы все ответы, 12 июля 1826 года подсудимым был оглашён приговор. Сначала первоначальный, потом смягчённый Государем.

Из ХIХ – начала ХХ века этот приговор кажется жёстким, несправедливым. Россия в эпоху Шильдера и Корнилова уже привыкла к суду соревновательному с адвокатами и обвинителями, к суду присяжных. То, что происходило в 1826 году, таким судом не было. Рассмотрение материалов и вынесение приговоров было скорее судилищем. «История должна признать, что Верховный уголовный суд не судил, а осудил декабристов, обреченных уже предварительно на жертву», — пишет придворный историограф Шильдер в своём исследовании о Николае I. [Н.К. Шильдер. Т.1, т.1, с.446]

Но когда мы вспоминаем о «тройках», обрекавших миллионы невинных людей на расстрел в затылок в подвале каким-нибудь Блохиным, мы должны признать, что этот суд, да, действовавший в абсолютистской России ещё не по правилам Великих реформ, но действовавший открыто и тщательно, старался не увеличить, а максимально уменьшить круг виновных. И если бы Николай Карлович Шильдер, который счастливо умер в 1904 году, знал историю русского ХХ века, то он бы, наверное, так не сказал.

5. Решение суда

28 января 1826 года на обычный доклад князя Меньшикова Император налагает резолюцию: «Сомневаюсь, чтобы кто-либо из моих подданных осмелился действовать не в указанном мною направлении, коль скоро ему предписана моя точная воля». [Н.К. Шильдер. 310]

Существенно то, что воля Государя в этом суде предписана как раз не была. Он говорил, что надо исследовать, надо осудить виновных, оправдать невиновных, но всё это отдавал в руки суда. Сам он решений суду не предписывал. То, что он писал брату Константину о казни на кронверке Петропавловской крепости, было частным высказыванием, которое, естественно, суду было неизвестно. То есть Николай Павлович предложил русскому высшему чиновничеству самому принять решение по этому вопросу. Первое решение, видимо, уже было принято — максимальное сужение числа обвиняемых. И оно вызвало полное одобрение Николая Павловича. Теперь поговорим о судьбе этих обвиняемых.

20 декабря 1825 года Николай сказал Лаферроне в уже известной вам беседе: «С вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без жалости, без пощады. Закон изречет кару, и не для них воспользуюсь я принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен. Я обязан дать этот урок России и Европе». [Н.К. Шильдер. 346]

Но не все думали так. Принц Евгений Вюртембергский убеждал свою тётушку императрицу Марию Федоровну помиловать заговорщиков. По его мнению, Николай должен им объявить: «Я исполню то, что было бы сделано императором Александром. Я прощаю вас. Удалитесь! Вы не достойны России! Не переступайте более никогда ее пределов». Он как бы намекает на то, как Александр поступил с убийцами императора Павла Петровича. Отвечая на возражения Марии Фёдоровны, принц Евгений сказал: «Положив руку на сердце, мы должны сознаться, что ни один смертный не безгрешен, и Российское государство также не безупречно в своей истории. Приятнее прощать, чем карать и при воцарении, в политическом отношении, следует отдать предпочтение милости перед строгостью». [Н.К. Шильдер. 332]

Ходил слух, что Карамзин сказал Николаю после восстания: «Ваше величество! Заблуждения и преступления этих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века». То есть он вроде бы просил Николая о милости. Карамзин был, конечно, консерватор, но он был и человек.

И, как-то восприняв эти слова, Николай, видимо, в ответ на сообщение о мнении принца Евгения писал матери Марии Фёдоровне, что своим «милосердием удивит весь мір». «Мы арестуем не для того, чтобы искать жертв, а для того, чтобы оправдать оклеветанных», — писал Николай брату Константину 20 февраля 1826 года, безусловно раскрывая ему свое сердце. Он страшно мучается — ведь за всё двадцатипятилетие Александрова царствования в России не было совершено ни единой казни. Возможно, если бы Верховный уголовный суд, назначенный для решения дела о мятеже 14 декабря, просил Государя о снисхождении, привёл доводы за помилование, то Николай и согласился бы. Но суд готов был казнить всех.

В первом заключении суда было сказано: «По внимательном и подробном рассмотрении всех преступных действий каждого из подсудимых (то есть для 121 человека) и по соображении их с вышеприведенными законами, Верховный уголовный суд признаёт, что все без изъятия, как действовавшие и участвовавшие в злоумышлениях по первым двум пунктам и в мятеже, так и знавшие о сих злоумышлениях, но не донесшие о том правительству, по законам подлежат смертной казни». [19-й («решительный») протокол Верховного Уголовного Суда от 5 июля 1826 г. Восстание декабристов. С.203.]

Законы эти — соборные уложения 1649 года, петровский воинский устав 1716 года и указания 1730 года, то есть закон столетней давности.

Как мы видим, стремление карать жестокими казнями обнаружилось именно в суде. Запомним, что суд — одно, а следственная комиссия — другое. Следственная комиссия была намного меньше, и она старалась максимально уменьшить число обвиняемых. А суд, в который входило огромное число сенаторов, несколько митрополитов, все члены Государственного совета и ещё около двух десятков высших чиновников, в том числе М.М.Сперанский, который, кстати, как знаток законов вёл дело о судах, наоборот требовал казни.

Из 72 судей Верховного уголовного суда против смертной казни, как я уже говорил, высказался только один адмирал Мордвинов, заслуживший не немилость, а великую милость Николая. За свою позицию, за то, что Мордвинов никогда не гнул шеи и никогда не менял своих принципов, Император простил ему все подозрения и весь тот ненавистный Императору либерализм, англичанку жену и устроенный в абсолютно английской манере дом, и возвёл «упрямого либерала» в графское достоинство.

Шестьдесят же три члена Суда, уже после требования Царя ввести разряды наказаний и не казнить смертью всех виновных, потребовали смерти для каждого третьего — для тридцати шести декабристов, в том числе для пяти «внеразрядных», признанных самыми виновными, — не просто смерти, но мучительной казни через четвертование, медленной смерти на колесе.

К четвертованию были присуждены Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьёв-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Пётр Каховский. 31 — к смерти отсечением головы, 17 — к политической смерти с положением головы на плаху и последующей вечной каторгой, 16 — к пожизненной ссылке на каторжные работы, 5 — к ссылке на каторжные работы на десять лет, 15 — к ссылке на каторжные работы на шесть лет, 15 — к ссылке на поселение, 3 — к лишению чинов, дворянства и к ссылке в Сибирь, 1 — к лишению чинов и дворянства и разжалованию в солдаты без выслуги, 8 — к лишению чинов с разжалованием в солдаты с выслугой.

Вот так распорядился суд. И Михаил Сперанский был одним из тех, кто голосовал за четвертование пятерых и за отсечение головы у тридцати одного. А ведь некоторые из тех, кого он утверждал на смерть, посещали его дом. Дочь Сперанского в книге «Жизнь графа Сперанского» пишет, что в это время он покушался даже вообще оставить службу. [Жизнь графа Сперанского, СПб, 1861, часть 4, стр. 309] Он очень мучился и страшно боялся, в отличие от адмирала Мордвинова, который никого не боялся, кроме Бога. Сперанский, вроде бы очень верующий человек, один раз уже сосланный в Пермь Александром за свои, видимо, интриги, боялся, что опять будет наказан. Но ради истины надо сказать, что Сперанский тоже был возведён в графское достоинство, тоже был пожалован орденом Александра Невского, но не за суд, а совсем за другие дела, о которых мы будем говорить в следующих лекциях.

Но некоторые были намного более жестоки. Сенатор Иван Павлович Лавров (1786-1836) призывал четвертовать 63 человека и еще четверых предать другим видам смерти.

Как известно, Государь смягчил все наказания, число осужденных на смерть сократил с 36 до 5, запретил казнить мучительно или с пролитием крови. Но полностью отменять смертный приговор он не стал. 88 были присуждены к каторге от бессрочной до двухлетней, 19 — к ссылке в Сибирь, остальные — разжалованы в солдаты с правом или без права выслуги.

10 июля 1826 года перед вынесением приговора он писал Верховному суду, что пять внеразрядных (тех самых, которых хотели четвертовать) «предаются решению суда и тому окончательному постановлению, какое о них в этом суде состоится». То есть Николай Павлович уже показал, что старые законы никакого значения не имеют. Да, по этим законам все действительно должны быть казнены ужасными казнями, но он всё изменил.

И вот теперь о пяти этих людях: казнить или не казнить? Если казнить, то Император, как он сказал, применять право помилования не будет. А если не казнить, если сохранить им жизнь, то разве прогневался бы Государь? Он ведь ни разу не прогневался, когда происходило смягчение приговора… То есть он как бы подталкивал суд к этому второму варианту.

Но высшие сановники Империи, собранные в Уголовный суд, не помогли царю обойтись без смертной казни, не услышали этого намёка и приговорили пятерых к смерти через повешенье.

Император говорил о бескровной смерти, каковой не считался, к примеру, расстрел, но речь шла об отсечении головы, то есть, безусловно, о казни кровавой. Говорят, что, когда Николай увидел решение о повешении пяти главных осуждённых, он буркнул Бенкендорфу, что «офицеров не вешают, а расстреливают» (все пять были офицерами, Каховский и Рылеев — отставными), но Бенкендорф убедил его в необходимости позорного наказания, и Николай Павлович согласился.

Бенкендорф вспоминает, что когда Императору уже после 13 июля 1826 дали ознакомиться с литературными произведениями Рылеева, он сказал: «Я жалею, что не знал о том, что Рылеев талантливый поэт, мы еще недостаточно богаты талантами, чтобы терять их».

Опять же, немного забегая вперёд, скажу, что всем, кто были поэтами или писателями (а Одоевский был поэтом, Бестужев был писателем) и остались в живых, было позволено писать, публиковаться, но под псевдонимами. То есть Николай не хотел лишать Россию её литературы, её культуры. Бестужеву было предложено публиковаться под данным самим Николаем Павловичем псевдонимом «Марлинский».

И здесь особое слово должно быть сказано о синодальных архиереях, которые участвовали в этом суде. Это уже известные нам люди — Серафим, митрополит Новгородский и Петербургский; Евгений, митрополит Киевский и Галицкий; Авраамий, архиепископ Ярославский и Ростовский.

Вот какую записку они подают: «Слушав в Верховном Уголовном суде следствие о государственных преступниках Пестеле, Рылееве и других их сообщниках, умышлявших на цареубийство и введение в России республиканского правления, и видя собственное их во всём признание и совершенное обличение, согласуемся, что сии государственные преступники достойны жесточайшей казни, а, следовательно, какая будет сентенция, от оной не отрицаемся; но поелику мы духовного чина, то к подписанию сентенции приступить не можем». [Заявление от 5 июля 1826 г. Восстание декабристов... С.214.] То есть — словом и духом «жесточайшую казнь» одобряем, но пером по бумаге подписать не можем «поелику мы духовного чина».

Это жестокое и лицемерное решение «наместников Иисуса Христа», тех самых, что за два года до того свергли князя Голицына, сожгли Библию и гнали митрополита Филарета (Дроздова), боюсь, стало ещё одним шагом вниз в тот ров слёз и мучений, куда так страшно рухнула Русская Церковь в ХХ веке, да и не только Церковь, но и всё русское общество, духовно ею предводительствуемое. Сильные в интриге князья Церкви оказались слабы и робки до полной немоты в деле милосердия. Но ведь право печалования, право помилования издревле было правом Церкви. И если бы они, два митрополита и архиепископ, сказали бы «Государь, помилуй!», то, возможно, воспользовавшись этим, Государь бы помиловал пятерых осуждённых на смерть. Но князья церкви заняли другую позицию.

Приговор был оглашен осуждённым в Петропавловской крепости 12 июля в Комендантском доме. Вызывали по одному, объявляли приговор. Почти всё русское общество ожидало милосердия.

Кошелёв вспоминает: «Слухи о предстоящих приговорах Верховного суда не переставали волновать Москву; но никто не ожидал смертной казни лиц, признанных главными виновниками возмущения. Во всё царствование Александра I не было ни одной смертной казни, и её считали вполне отмененною. С легкой руки Николая I смертные казни вошли у нас как бы в обычай.… Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми (при получении известия о казни декабристов), нет возможности: словно каждый лишался своего отца или брата». [Записки А.И. Кошелёва (1812-1883 годы)… М.: Наука, 2002. С.18-19]

Но никакой «лёгкой руки» 13 июля 1826 года не было: страдал Николай неподдельно. «Трудно передать то, что во мне происходит; у меня прямо какая-то лихорадка, которую я не могу в точности определить. К этому состоянию примешивается чувство какого-то крайнего ужаса», — пишет Николай Павлович Марии Фёдоровне в день казни.

День этот Николай Павлович и его младший брат Михаил предпочли провести вдали от Петербурга, в Царском Селе, оба были мрачны. Получив известие о приведении приговора в исполнение Император пошел молиться в церковь, потом долго сидел запершись в кабинете. Опять же, представим себе Маленкова, Хрущёва, Берию, Сталина, Молотова и всех прочих «товарищей», которые так бы переживали каждый подписанный ими смертный приговор. Вы видите, что изменилось в русском обществе за этот век?

Сколь же виновней Царя судьи, если своими решениями толкали они Николая от Евангелия к кровопролитию, от милости к суду, и тем коверкали его душу. Ведь о жестокости, даже оправданной, даже законной всегда со страданием вспоминает сердце, и чтобы не страдать каменеет, а о милости никогда не приходится потом жалеть.

6. Развязка

6 июня 1826 года, посылая доклад Следственной комиссии Константину, Николай писал: «Если и после этого примера найдутся неисправимые, то мы, по крайней мере, имеем право и преимущество доказывать прочим необходимость мер быстрых и строгих, против всякой попытки разрушения, направленной против установленного порядка, освященного веками славы». [Н.К. Шильдер. т.I, с. 432]

В этот момент он консерватор. Но после передачи дел в суд летом 1826 года Николай Павлович попросил Боровкова обработать имена всех людей, которые назывались на следствии. Был составлен так называемый «Алфавит Боровкова» — первый биографический словарь декабристов. Всего в «Алфавит» включено 579 человек, то есть 579 человек было названо самими декабристами причастными к мятежу. Из этих 579 человек 121 человек были осуждены судом (5 к смертной казни), и 16 (плюс к этому) получили исправительные наказания (несколько месяцев в заключении, перевод из гвардии в армию тем же чином, а не с повышением, и секретный надзор). 21 человек было осуждено только на секретный надзор, в том числе надзор был установлен за некоторыми, кто пребывал в это время за границей, как например отставной лейб-гвардии Гусарского полка корнет граф Бобринский. Тайные агенты присматривали за ними. Но никакой репрессии не было.

64 человека, «прикосновенные к обществу», получили воинские наказания, иногда это были каторга и надзор. 290 человек, подследственные, были признаны невиновными, были также «прикосновенные» лица, вовсе не привлекавшиеся к следствию. Остальные имена в «Алфавите» — вымышленные, упомянутые в показаниях подследственных. Всего наказано было 222 человека. Итого, 121 человек прошли по суду и ещё 101 были наказаны иным образом.

Неожиданно мягкие наказания получили некоторые видные деятели тайных обществ, например, генерал-майор Михаил Фёдорович Орлов был отправлен в деревню под надзор полиции. Полковник Фёдор Николаевич Глинка, активнейший член Общества до самого 14 декабря, только отставлен от службы и переведён в гражданскую часть с чином коллежского советника. Рассказывали, что о нём у Николая Павловича просил друг Глинки Милорадович, когда умирал. Павел Христофорович Граббе, тоже известный участник событий, был посажен в крепость на четыре месяца, а затем возвращён в полк, в 1839 назначен генерал-адъютантом и умер графом.

Напротив, с некоторыми декабристами происходили странные вещи. Особенно странно обошлись с Гавриилом Степановичем Батеньковым, который предполагался в правительство «Северным обществом», был ближайшим помощником Сперанского в управлении Сибирью, инженером. Батеньков писал в листе следствия, что выступление 14 декабря — «не мятеж, как к стыду моему именовал его несколько раз, но первый в России опыт революции политической, опыт почтенный в бытописаниях и в глазах других просвещённых народов».

В семье Елагиных, с которой Батеньков провёл последние годы жизни, рассказывали, что следствие признало его невиновность, и Император приказал не только освободить Батенькова, но и произвести его в следующий чин и наградить материально. Понятно, с формальной точки зрения он не был невиновен, но, видимо, Николай высоко оценил его представления и государственный ум и хотел использовать его. Но тот испугался быть заподозренным в предательстве и написал Николаю I, что, выпущенный на свободу, составит новый заговор, и попросил держать его в крепости. Просьбу его, хотя он был осуждён на двадцать лет каторжных работ, удовлетворили, и до 1846 года Батеньков был в каземате. Он был практически полностью изолирован, но ему позволяли заказывать ту еду, которую он хотел, а он в основном питался вегетарианской пищей, не ограничивали в вине, позволяли ему читать любые книги и вести любые записи. То есть он был на каком-то особом положении. А в 1846 году к нему явился комендант Петропавловской крепости и сказал, что по велению императора он может избрать себе для проживания любой город Сибири. Гавриил Степанович избрал Томск, потом был возвращён в европейскую Россию и умер в 1863 году как раз в имении Киреевских-Елагиных под Белёвым.

От разжалованных декабристов отличался полковник Александр Николаевич Муравьёв, которому сохранили мундир, чины и ордена прямо на кронверке Петропавловской крепости и сослали в Сибирь на жительство с сохранением всех его положений.

Морских офицеров разжаловали в Кронштадте по морскому уставу.

Что касается казни гражданской и физической, то Дибич, который присутствовал при ней, после писал: «Войско держало себя с достоинством, а злодеи с той же низостью, которую мы видели с самого начала». «Грязные и неуместные речи и шутки этих несчастных свидетельствовали и о глубокой нравственной их порче, и о том, что сердца их недоступны ни раскаянию, ни чувству стыда», — писал Бенкендорф, также свидетель гражданской казни.

Казнь шла в два этапа. Сначала была гражданская казнь, надо сказать, очень театральная: выведенных в мундирах и орденах заключённых поставили на колени, сорвали с них ордена, знаки различия, сломали шпаги над головой, всё это бросили в костры, затем одели на них полосатые арестантские халаты и угнали обратно для того, чтобы они шли по этапу в Сибирь. При этом большинство осуждённых откровенно издевалось над Бенкендорфом, Дибичем и другими властными начальниками. Якубовичу дали короткий халат и он, здоровенного роста мужчина, в ботфортах и высокой офицерской шапке, но уже без знаков различия, вышагивал в этом коротком халате гусаком, чем всех остальных очень веселил. То есть декабристы, превратив казнь в балаган, откровенно показывали, что они плюют на это осуждение и хохотали над тем, что происходило. Понятно, что это приводило в бешенство такого строгого служаку, как Бенкендорф. Декабристы же чувствовали себя победителями. Интересно, что и после этого безобразия никаких репрессий против них не было. То, что присудил им суд, то и повелели исполнять, никаких дополнительных наказаний не последовало. Можем ли представить что-либо подобное на, к примеру, Соловецком этапе в 20-30-е XX века годы? Всех бы тут же невероятно жестоко избили а то и убили бы.

После гражданской казни вывели пятерых осуждённых на повешение — Рылеева, Сергея Муравьёва-Апостола, Бестужева-Рюмина, Пётра Каховского и Павла Пестеля.

Трое — Рылеев, Сергей Муравьёв-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин — сорвались с виселицы, сильно разбились, но были живы. Протоиерей Пётр Николаевич Мысловский, который до этого был назначенным духовником всех осуждённых арестантов, присутствовал при казни и был уверен, что в последний момент будет оглашён царский указ о том, что смертная казнь чем-то заменена. Павел Пестель, который демонстрировал, что он атеист, перед самой смертью уже на эшафоте попросил у отца Петра благословения. И когда арестантов стали вешать, отец Пётр Мысловский потерял сознание.

Когда же он увидел, что трое сорвались и остались живы, то стал требовать не повторять казни, если Богу не угодно смерти сорвавшихся. Все трое, Рылеев, Муравьёв-Апостол и Бестужев-Рюмин, в отличие от Пестеля и Каховского, очень близко сошлись с отцом Петром во время предварительного заключения и поверяли ему свои мысли, и он просил за них искренне. Но Бенкендорф и Дибич приказали казнить вторично.

Когда на следующий день 14 июля на Сенатской площади, на том месте, где был центр восстания, служился благодарственный молебен о благополучном завершении всего процесса, отец Пётр, хотя он был настоятелем Казанского собора и должен был пойти, отдал Казанский образ другому священнику и не пришёл на этот молебен. А в самом Казанском соборе, в чёрном подряснике, служил панихиду, и все слышали, как он повторяет имена Кондратия, Павла, Петра, Михаила, Сергея… то есть пятерых убиенных.

Николай наградил Петра Николаевича Мысловского орденом святой Анны и хотел сделать законоучителем своих детей, но поэт В.А.Жуковский отговорил Императора под предлогом малой богословской образованности отца Петра. Опять же характерно — конечно, Николай прекрасно знал (наушников в России всегда хватало), как вёл себя отец Пётр во время казни и молебна. Но он сделал из этого вывод, противоположенный тому, который сделали бы русском ХХ веке. Император считал его достойным человеком. Примечательно, что на эшафоте отец Пётр, единственный из священнослужителей, просил о помиловании осуждённых. Митрополиты этого не делали.

Характерно, что протоирей Мысловский потом тайно помогал многим заключённым, многим сосланным, их семьям. Умер он в 1846 году. Некоторые декабристы считали его шпионом, другие благодарили его за духовное окормление.

Дела солдат, участвовавших в восстании, разбирали Особые комиссии. Участвующих в восстании солдат было более 4 тысяч, 178 прогнали сквозь строй, 23 приговорили к другим видам телесных наказаний; из остальных (около 4 тысяч) сформировали сводный гвардейский полк и послали его на кавказский театр военных действий. То есть, с одной стороны, Николай Павлович учёл ошибку Александра и чтобы «не сеять заразу» не стал распределять солдат по полкам (как Александр поступил с Семеновцами), а сформировал из них один полк, дал им гвардейские мундиры и послал воевать. Да, под пули горцев, но это же были солдаты, рисковать жизнью для них естественно. С другой стороны, никаких ужасных репрессий, никаких гор отрубленных голов, никакой Катыни не было.

Император Николай Павлович действительно сделал выводы из того, что произошло. Вот резюме той записки, которую Боровков подал о планах декабристов Николаю и которую Николай, внимательно прочтя, сохранил в своих бумагах. Это те планы и те задачи, которые стали перед собой декабристы: «Надобно даровать ясные положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях, воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию, словом – исправить неисчислимые беспорядки и злоупотребления», — вот так Боровков суммировал идеи декабристов Императору. [А.А. Корнилов, 286]

И как же отреагировал на это Император? Его решение мы можем прочесть в большом Манифесте, который был написан по его указаниям, думаю, Сперанским, видимо ещё до казни, но оглашен 13 июля после её свершения. В этом большом Манифесте особенно существенна заключительная часть: «Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления. В сем порядке постепенного усовершения, всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к нам (то есть к Императору) путём законным, для всех отверстым, всегда будут приняты нами с благоволением: ибо мы не имеем, не можем иметь других желаний, как видеть отечество наше на самой высшей степени счастья и славы провидением ему предопределенной».

То есть пишите о ваших планах реформ, участвуйте в их осуществлении, предлагайте любые проекты, но не пытайтесь силой навязать государству свои идеи.

Далее в Манифесте Император продолжает: «Наконец, среди этих общих надежд и желаний, склоняем особенное внимание на положение семейств, от коих преступлением отпали родственные их члены. Во всё продолжение сего дела, сострадая искренне прискорбным их чувствам, мы вменяем себе долгом удостоверить их, что в глазах наших союз родства передаёт потомству славу деяний, предками стяжанную, но не омрачает бесчестием за личные пороки или преступления. Да не дерзнёт никто обвинять их по родству кому-либо в укоризну: сие запрещает закон гражданский и более ещё претит закон христианский». [Н.К. Шильдер, 460-461]

Император специально подчёркивает в Манифесте, что никоим образом ни жёны, ни дети, ни родители, ни братья и сёстры, никакие другие родственники осуждённых не несут никакой вины и не должны подвергаться никакому не только уголовному наказанию, но даже остракизму общества. Когда мы вспоминаем о каком-нибудь Акмолинском лагере жён врагов народа (А.Л.Ж.И.Р.), о детях, взятых в ужасные детские дома-тюрьмы, о расстрелянных в отместку за дела их отцов четырнадцати-пятнадцатилетних сыновьях коммунистических лидеров, мы, сравнивая это, должны сказать, что это разные миры. Потому что то, что написано в Манифесте, полностью осуществлялось в Николаевской России. Карьера всех родственников декабристов не прерывалась, не нарушалась, и это в продолжение того, что в отношении многих людей следственные действия вообще не велись.

С другой стороны, формально Иркутскому губернатору было послано такое указание Николая: «дабы сии преступники (то есть осуждённые на каторгу) были употребляемы как следует в работу и поступлено было с ними во всех отношениях по установленному для каторжников положению». То есть строго, жестоко, как это и полагается для каторжников.

Но одновременно с этим Император призывает полковника Станислава Романовича Лепарского (1754 – 1837), одного из своих старых знакомых, командира Северского Конно-егерского полка, который был известен Николаю как очень добрый начальник, никогда не наказывавший своих подчинённых солдат и офицеров и при этом содержавший полк в образцовом состоянии, и назначает этого немолодого уже человека, образованного польского дворянина из Киевской губернии, закончившего Полоцкий иезуитский колледж, свободно знающего латынь, французский, немецкий, комендантом Нерчинских рудников.

Вызвав полковника Лепарского в Петербург, Государь сказал ему: «Станислав Романович, я знаю, что ты меня любишь и потому хочу потребовать от тебя большой жертвы. У меня нет никого другого, кем бы я мог в этом случае заменить тебя. Мне нужен человек, к которому я бы имел такое полное доверие, как к тебе; и у которого было бы такое, как у тебя сердце. Поезжай комендантом в Нерчинск и облегчи там участь несчастных. Я тебя уполномочиваю к этому. Я знаю, что ты сумеешь согласить долг службы с христианским состраданием». [Киевский Телеграф. 1862 г. № 1]

Император Николай производит его в генерал-майоры, после чего отправляет в Нерчинск, куда уже в январе 1827 года Лепарский прибывает. И этот человек сделал чудо. Он действительно облегчил участь несчастных. Как вспоминает Якушкин: «Всякий работал по силе своей, а иной и вообще не работал». Станислав Романович создал артель для осуждённых, куда все вкладывали деньги (кто сколько мог), куда сам Лепарский тоже тайно вкладывал большие суммы, чтобы для оказавшихся на рудниках покупалась хорошая пища и шилась приличная одежда. Он всячески помогал декабристам и потом, когда они были переведены на поселение в Петровский завод. За службу в Сибири он был награждён орденом святой Анны 1-й степени и орденом святого Владимира 2-й степени, получил следующий чин генерал-лейтенанта и был бесконечно уважаем императором Николаем Павловичем. Умер Лепарский 30 мая 1837 года от удара и похоронен был по православному обряду в Петровском заводе в ограде церкви Петра и Павла.

Но эта милость Государя была никому неизвестна. А общество находилось, как пишет Кошелев, «под тяжким впечатлением совершившихся казней. Весьма многие остались у себя в деревнях…» Многие не приехали даже на коронацию 22 августа/3 сентября 1826 года. «Император был чрезвычайно мрачен; вид его производил на всех отталкивающее действие; будущее являлось более чем грустным и тревожным». [Записки А.И. Кошелёва... С.19] Очень мрачен и угрюм был на коронации и втянувший голову в плечи Константин Павлович, решившийся по такому случаю покинуть Польшу и приехать в Москву.

Особо важным моментом в деле декабристов было поведение жён декабристов. Жёны декабристов, декабристки — это легенда, о которой много писали. Вы, конечно, помните «Русских женщин» Некрасова, помните один из очень неплохих фильмов ещё советского времени «Звезда пленительного счастья».

Только 23 декабриста были женаты. Декабристы же были большей частью молодыми людьми, в основном в возрасте от 20 до 35 лет и в большинстве не успели еще создать семьи. Из двадцати трех женатых декабристов к одиннадцати приехали жёны. Добровольно. Их отговаривали, но не запрещали. Их пугали, что они чуть ли не станут крепостными, но, естественно, ничего подобного не произошло. Жёны декабристов взяли с собой крепостную прислугу. Им хотели не позволить этого, но сам Николай Павлович приказал разрешить, предупредив только, что крепостные могут ехать с ними лишь добровольно, принуждать их к этому нельзя. И нашлось немало крепостных, которые добровольно поехали с этими героическими женщинами.

Первыми уже в 1827 году на рудники Забайкалья поехали княгиня Мария Николаевна Волконская, праправнучка Ломоносова, совсем молодая женщина семнадцати лет, Александра Муравьёва и княгиня Екатерина Трубецкая.

В 1828-1831 годах в Петровский завод и в Читу приехали:

— Полина Гёбель — подруга, а потом жена Анненкова, француженка, с которой у него был лёгкий роман, превратившийся в настоящую жертвенную любовь;

— Камилла Ле Дантю — подруга Ивашова, тоже француженка и тоже ставшая его женой;

— Александра Давыдова — жена Давыдова;

— Александра Ентальцева — жена Ентальцева;

— Елизавета Нарышкина — жена Нарышкина, дочь военного министра Коновицына;

— Анна Васильевна Розен — жена барона Розена, дочь директора Царскосельского лицея;

— Наталья Фонвизина — жена Фонвизина;

— Мария Юшневская — жена Александра Петровича Юшневского;

— Елена Бестужева — сестра тех самых бесстрашных братьев Бестужевых.

Императрица Александра Фёдоровна (прекрасная Лалла Рук) в свой дневник сначала, когда случилось восстание, записала: «Вчерашний день был самый ужасный из всех, когда-либо мною пережитых... Нельзя было скрывать от себя опасности этого момента. О, Господи, уж одного того, что я должна была рисковать драгоценнейшей жизнью (то есть мужа), было достаточно, чтобы сойти с ума... Боже, что за день! Каким памятником останется он на всю жизнь!...» [Дневник 15 декабря 1825]. А в январе 1827 года, когда супруг сообщил ей, что первые жёны декабристов поехали вслед за мужьями на каторгу, Александра Фёдоровна записала в своем дневнике: «О, на их месте я поступила бы так же!» - Ни осуждения, ни ненависти.

Ещё один всем известный пример. Знаменитое стихотворение Пушкина, которое было с Александрой Муравьёвой в январе 1827 года передано в Нерчинск. Вы, конечно, все его прекрасно помните, но я специально приведу его здесь полностью, чтобы потом сказать то, о чём редко говорят в связи с ним.

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.

А.С. Пушкин.
[Собр. соч. в 10 т. Т. 2 Стихотворения 1823—1836, 1827]

Это стихотворение широко ходило с 1827 года во всём русском обществе. Безусловно, его читали и Николай Павлович, и его супруга. И что же было с автором? Репрессии? Ссылка в те самые «каторжные норы»? Да ничего подобного. Наоборот, придворное звание, дружеское общение, «Я сам буду твоим цензором». Никакой репрессии даже после таких слов — «оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и братья меч вам отдадут».

Более того, тут же на это стихотворение Пушкина князь Александр Одоевский из Нерчинска пишет ответ:

Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
И - лишь оковы обрели.
Но будь покоен, бард!- цепями,
Своей судьбой гордимся мы,
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет,
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы!
Она нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы!»

Александр Одоевский, 1827 г.

И что же, после этого Одоевского заковали в кандалы и бросили в подземный каземат? Нет, всё осталось, как было. Его стихи аккуратно собирал Лепарский. А это стихотворение широко ходило по всей России, и Император ничего не сделал, чтобы дополнительно наказать князя Одоевского. В 1833 году князь Одоевский просил Николая Павловича о прощении, и его режим был наоборот смягчён.

К 1839 году все каторжники-декабристы перешли на поселение. До воцарения Александра II дожило до сорока человек, то есть примерно половина каторжан. По манифесту и указу от 26 августа 1856 года все получили разрешение вернуться в европейскую Россию и были восстановлены в правах.

Александр Николаевич, сын Николая Павловича, был далёк от мысли мстить за попытку убийства и свержения своего отца. Это был иной мир. Конечно, это не был рай, но это был мир, который в ХХI веке после того, что все мы пережили в веке ХХ, кажется нам почти раем. Раем, несравнимым с нашим опытом, пережитым в «век волкодава», как назвал ХХ век убитый им Мандельштам.