1. Холера

Дорогие друзья, тема, которой посвящена эта лекция, — сводная, мы будем касаться её и позже. Мы ещё обязательно поговорим о культурных процессах, и очень интересных, которые происходили в это время в России, но сейчас мне очень важно показать вам то, как в Николаевскую эпоху власть относилась к обществу и как менялось это её отношение. И размышлять на эту тему начнём мы, живущие в нелёгкое время пандемии, с разговора об эпидемии.

Дело в том, что как раз в 1830-1831 годах Россию, если не считать Астрахани, в которой это случилось ещё в 1817 году, посетила эпидемия холеры — самая страшная пандемия из тех, которые знал ХIХ век. Её волны одна за одной шли в течение всего ХIХ века до начала ХХ, и последняя совпала со временем Первой мировой войны и первыми годами после этой войны.

Холера (от греческого — холи рео - желчетечение) была не из тех болезней вроде чумы, которые всегда сопровождали жизнь европейцев. О ней писали и Гиппократ, и Гален, но только как об одной из болезней Востока. В Европе же до начала эпидемии в 1817 году эта болезнь была практически неизвестна.

Очагом холеры издревле была долина Ганга. Именно для этого места холера — постоянная болезнь. И, может быть, таковой она бы и осталась, если бы не одно странное явление.

Дело в том, что 1816 год стал так называемым «годом без лета». В России это ощущалось не слишком сильно, температуры на её территории в тот год были даже выше обычных, но к западу от России, в Европе, особенно во Франции, а также в Соединённых Штатах, в Северной Америке лета практически не было. Вместо солнечных дней шёл снег и было очень холодно.

Причиной такой аномальной погоды стало извержение вулкана Тамбора на острове Сумбаве в Индонезии в апреле 1815 года, во время которого на острове погибло семьдесят две тысячи человек. Это самое большое количество жертв извержения вулкана, зафиксированное в истории человечества. Современные учёные говорят, что за несколько лет до этого где-то в тропических странах, видимо, в очень диких местах, которые в то время европейцы не посещали и, соответственно, не фиксировали природные катаклизмы, случилось ещё одно очень мощное извержение вулкана, результатом которого также был большой выброс пепла в атмосферу. На пейзажах 1816 года, написанных с натуры, можно увидеть характерную особенность — светящиеся жёлтые закаты — как раз результат огромного количества рассеянного пепла.

Два этих мощных выброса пепла в атмосферу и привели к «году без лета»: солнечное излучение резко снизилось и на земле стало очень холодно. Настолько холодно, что вибрион холеры на Ганге мутировал, и эта мутация, как сейчас считают учёные, стала смертоносной, исключительно заразной и начала быстро распространяться по миру. Аномально холодная европейская зима 1824-1825 годов остановила распространение первой волны, в результате чего вибрион побесчинствовал только в Астрахани и в Западную Европу не пошёл. Но в 1829 году в долине Ганга началась вторая волна пандемии уже нового вибриона холеры, которая всё-таки проникла в Европу. В это время в Индии вовсю шло соперничество между европейскими державами, расширялись коммерческие связи, поэтому болезнь легко проникла и в Европу, и в Соединённые Штаты, и в Японию. В России она свирепствовала вторую половину 1830 года и первую половину 1831 года.

Стоить отметить, что самой страшной для России была третья волна, совпавшая с Крымской войной 1854-1856 годов. Тогда холера унесла более миллиона жизней в России, то есть примерно полтора процента населения, если иметь в виду, что население России в то время составляло порядка семидесяти миллионов. Вот такие ужасы знал ХIХ век, а потом и XX век с масштабнейшей эпидемией испанки, распространившейся по всему миру.

И что интересно, дорогие друзья, мы об этом почти забыли. Когда я писал «Историю России ХХ века», когда я читал лекции по Николаевскому царствованию раньше, холере я почти не уделял внимания. Да, там были разные побочные упоминания, связанные с какими-то политическими событиями. Но то положение, в котором мы сами оказались в начале ХХI века, заставляет совершенно по-другому взглянуть на события двухвековой давности. И, конечно, для нас сейчас будет важна не медицинская, а социальная составляющая этого события. Потому что любой массовый катаклизм, будь то ядерный взрыв в Чернобыле или эпидемия, всегда обнажает общественно-политическое состояние той или иной страны, показывает либо отлаженность и эффективность социально-политической системы, либо, наоборот, её неотлаженность и несовершенство. Потому что понятно, что главная задача любой государственной системы состоит в том, чтобы максимально уменьшить трагические последствия форс-мажорных ситуаций. И если этого не происходит, значит, система функционирует неправильно.

В 1830 году, когда стало известно, что холера приближается к России, русские чиновники, помнившие Астрахань 1817 года, уже более-менее знали, как с ней бороться. Навыки противодействия холере были выработаны в первую очередь благодаря англичанам, которые боролись с холерой в своих индийских владениях, стараясь, чтобы их армия не вымерла. Конечно, ни о каких бактериях тогда сведений не было, но люди знали, что холера — это кишечная инфекция, и что к её распространению приводит попадание инфекции в воду из человеческого организма через рвоту, экскременты. Мухи разносят заразу, люди пьют некипячёную воду, едят мытые грязной водой или вовсе немытые фрукты, овощи или какую-то другую еду, и это приводит к тяжёлым последствиям.

Надо сказать, что наставления мыть руки после посещения туалета и перед принятием пищи пошли именно от холерных эпидемий ХIХ века. Также как и использование хлорной извести, всем известной «хлорки». Англичане тогда открыли, что ею надо посыпать опасные места, а также что её следует добавлять в источники воды, — вода становится противной на вкус, но, при небольшой концентрации, не опасной для питья, а вибрион холеры при этом уничтожается. В Индии этот метод был довольно успешен, — смертность, особенно среди военных, которые дисциплинированно подчинялись указаниям, действительно была небольшой. И поэтому в 1830 году, когда эпидемия стала приближаться к России, русские чиновники отдали приказ провести санитарную дезинфекцию источников воды, отхожих мест и всего прочего в южных городах России, где прежде всего ждали эпидемию.

Когда эти санитарные меры стали проводить, в Севастополе в июне 1830 года начался бунт, причём очень жестокий. Восстали матросы, восстали граждане, произошло немало убийств врачей, санитаров, офицеров, чиновников. Суду было предано 1580 человек, 7 зачинщиков было расстреляно. Почему это произошло? Во-первых, из-за дикости людей, которые совершенно не понимали причины и природы болезни и считали, что начальство решило потравить весь простой народ. Непонятно, для чего начальству, которое жило за счёт простого народа, надо было травить его. Но эти слухи распространились очень быстро. Во-вторых, эта неадекватная реакция, кроме одной Австрийской провинции не зафиксированная более нигде, демонстрирует полное отсутствие доверия между гражданами и властью. Русские граждане подозревали власть во всех гнусностях, какие только возможны. Они вполне серьезно считали, что власть может попытаться убить людей. Ощущения, что власть — это люди, которым я доверяю, не было совершенно. И если обычно враг был налицо, будь то француз, с которым недавно воевали русские, или поляк, с которыми как раз в эти годы шла война, то и в данном случае враг не невидимый вибрион холеры, а вполне зримые конкретные люди, которые сыплют хлорную известь в колодцы, в источники воды, в отхожие места. Собственные чиновники и врачи (тоже чиновники в их понимании) воспринимались простыми русскими людьми как враги еще более опасные и коварные, чем французы или поляки. Знаменательный факт полного недоверия русского общества к российской власти.

В ноябре 1830 года холера появилась уже в средней полосе России, в Тамбове, и здесь она тоже вызвала народное восстание. Люди избивали чиновников и врачей, разоряли и уничтожали лазареты. Как бы ни была косна российская власть, она понимала и знала из зарубежных примеров, что необходимо создавать временные лазареты для того, чтобы как-то лечить больных и изолировать их от здоровых, чтобы уменьшить возможность распространения болезни. Но народ не верил, что в лазаретах лечат, и думал, что больных людей забирают туда, чтобы умертвить. Поэтому больницы Тамбова были разорены. Губернский батальон стражи, который был послан подавить беспорядки, отказался стрелять в народ. Пятитысячная толпа жителей Тамбова захватила губернатора Миронова и чуть его не убила. В результате весь губернский батальон был сослан на Кавказ, а девять человек биты шпицрутеном.

Зима прошла спокойно, как при холере обычно и бывает, а летом во время разгара войны между Россией и Польшей эпидемия открылась снова со страшной силой. Как вы помните, именно от неё умерли главнокомандующий русской армии в Польше Дибич и великий князь Константин Павлович.

В Петербурге холера открылась 14/26 июня 1831 года и сразу приняла форму пандемии. В день мучительной смертью, производящей ужасное впечатление на близких, умирало до шестисот человек. Народ был уверен, что его травят врачи-немцы и другие иностранцы в Петербурге. Вот каково было отношение к чужакам. Людей, похожих на иностранцев, то есть одетых не по-русски, хватали, избивали, выворачивали им карманы. И если у них находили хлорку (а многие образованные люди, которые одевались на европейский манер, да и сами иностранцы, носили хлорный порошок или раствор для опрыскивания рук с собой), то их либо просто убивали, либо убивали тем, что заставляли то, что у них нашли, немедленно съесть и выпить. Наевшись или напившись хлорной извести, люди, естественно, тяжело страдали, а некоторые и умирали.

22 июня/4 июля на Сенной толпа разгромила временный холерный госпиталь. Несколько врачей было убито. На площадь пришлось выводить батальон Семёновского полка с барабанным боем. Но батальон этот сам вышел абсолютно уверенный, что завтра солдат будут травить, поэтому стрелять не собирался. В результате народ разошёлся мирно.

Известный интеллигентный петербуржец Александр Васильевич Никитенко, скрупулёзно составленный дневник которого я рекомендую прочесть желающим погрузиться в эпоху, 22 июня 1831 года, как раз в день разгрома госпиталя на Сенной, писал: «В час ночи меня разбудили с известием, что на Сенной площади настоящий бунт. Одевшись наскоро, я уже не застал своего генерала: он вместе с Блудовым (Дмитрий Николаевич Блудов, заместитель министра внутренних дел, который вскоре станет министром — А.З.) пошёл на место смятения. Я прошёл до Фонтанки. Там спокойно. Только повсюду маленькие кучки народу. Уныние и страх на всех лицах. Генерал вернулся и сказал, что войска и артиллерия держат в осаде Сенную площадь, но что народ уже успел разнести один лазарет и убить нескольких лекарей».

Запись от 23 июня, то есть на следующий день: «Три больницы разорены народом до основания. Возле моей квартиры чернь остановила сегодня карету с больными и разнесла её в щепы. Завтра Иванов день; его-то чернь назначила, как говорят, для решительного дела. Полиция, рассказывают, схватила несколько поляков, которые подстрекали народ к бунту. Они были переодеты в мужицкое платье и давали народу деньги». [А.В. Никитенко. Дневник 1826-1857 гг. Гос. изд-во худ. лит-ры, 1955. с. 108]

Это, разумеется, полная чушь, но такие слухи ползли по городу. Только полякам и делать, что давать народу деньги. Да даже, если бы и так, ну и что? Деньги — в такое время всё равно, что печеньки. Идёт холера, умирают люди… При чём тут вообще поляки и их деньги?

Тогдашний министр внутренних дел и «старший по холере» граф Арсений Андреевич Закревский тоже распространял эту ложь, что «поляки подбивают народ на бунт». Эту ложь, как мы сейчас увидим, вполне использовал и сам император Николай Павлович.

К чести Государя надо сказать: когда ему сообщили, что Петербург бурлит и 24-25 июня может случиться всеобщее восстание горожан с физической расправой над высшим сословием и переходом войск на сторону народа (а всё из-за уверенности народа в том, что высшие сословия решили его перетравить, мало того что поработили, так ещё и убить хотят), Николай не побоялся и приехал в столицу. 23 июня, то есть в тот день, когда были разорены больницы, пароходом «Ижора» он прибыл из Петергофа в Петербург.

Из дневника князя Александра Сергеевича Меньшикова, вместе с которым Император в открытом экипаже проехал на ту самую Сенную, мы знаем, с какими словами Государь обратился к толпе из пяти тысяч человек. Что же он сказал? Может быть нечто подобное: «Дорогие друзья, успокойтесь! Это тяжёлая болезнь, от неё умирают все, от неё скончался даже мой главнокомандующий. Мы должны соблюдать элементарные правила гигиены, и я поддержу, я помогу вам, дам денег для того, чтобы вы могли создать для себя эти санитарные условия...»

Ничего подобного. Приехав на площадь и встав в своей коляске (этот эпизод, как один из самых героических эпизодов в жизни Николая Павловича, был литой доской вмонтирован в памятник Императору на Исаакиевской площади), Николай сказал: «Вчера учинены были злодейства, общий порядок был нарушен. Стыдно народу русскому, забыв веру отцов своих, подражать буйству французов и поляков, они вас подучают, ловите их, представляйте подозрительных начальству, но здесь учинено злодейство, здесь прогневили мы Бога, обратимся к Церкви, на колени! Просите у Всемогущего прощения!...» А в конце добавил: «Сам лягу (непонятно, от болезни или от чего другого — А.З.), но не попущу, и горе ослушникам». И бесстрашно расцеловав какого-то старика из толпы, уехал обратно в Петергоф. [Н.К. Шильдер. Николай I… Т.2. с. 338]

Все считают это великой смелостью Императора, а, на мой взгляд, это просто возмутительное поведение. Вместо того, чтобы сказать о реальных причинах болезни и способах борьбы с ней, он пытался запугать людей, свалить вину как всегда на иностранцев, на французов и поляков, и фактически потворствовал подозрениям толпы, что народ травят именно они. Да, люди громили больницы и убивали врачей, поэтому он назвал их ослушниками, но действительно разумного ничего сказано Николаем не было.

Вообще, надо сказать, что князь Александр Сергеевич Меньшиков, последний в роду Меньшиковых, оставил очень интересные документы. Часть дневника, которую мы только что процитировали, была известна и опубликована, но большая часть его документов была найдена только в 1911 году в Москве при ремонте дома князя. Этот интересный архив, к счастью сохранившийся, исследователям ещё нужно изучать.

Но как бы там ни было, всё продолжалось. Дома, где обнаруживали больных, по приказу городских властей запирали целиком с больными и здоровыми и выставляли стражу. Как людям было жить? Запасов продовольствия они не делали, водопроводной воды в то время не было… Люди ходили по нужде, начиналось тотальное заражение… И горожане стали вырываться на свободу.

Иван Романович фон дер Ховен опубликовал специальную статью «Холера в Санкт-Петербурге в 1831 год». [Русская Старина, 1884. Т.44. Стр.395] Статья эта потом была издана в 44-м томе «Русской Старины», которая, кстати, полностью оцифрована, поэтому любой её том вы легко можете найти в интернете.

Автор статьи пишет, что на его глазах так заперли трёхэтажный дом. Люди во внутреннем дворе, естественно, возмущались. У дома выставили двух полицейских, чтобы никого не выпускать. Но, слава Богу, пишет Ховен, среди жильцов нашёлся слесарь, который срезал металлические замки, вследствие чего народ выбежал на улицу. Полицейских как ветром сдуло, и не только потому, что они боялись, что их побьют, а ещё и потому, что они боялись заразиться. Люди бегали по городу в ужасе. Никто им ничего не объяснял. Была выпущена брошюра, но народ, естественно, в основном неграмотный, брошюр, написанных сложным языком, не читал.

Всё вышеописанное — конкретное следствие держания людей в невежестве. Ничего подобного ни в Англии, ни во Франции, ни в Испании не было. Да, может быть, там кто-то мог возмущаться бездействием властей в смысле лечения или профилактики пандемии, но никому бы в голову не пришло говорить, что сами власти травят народ.

Вдобавок ко всему то, о чём когда-то, создавая военные поселения, думал Александр I, — что появятся граждане, которые с оружием в руках смогут постоять за тебя, — вышло в холерный год, как говорится, боком. 15/27 июля произошло восстание из-за холеры в Новгородских военных поселениях и в Старой Руссе. Солдаты и граждане Старой Руссы по тем же причинам бросились на офицеров и врачей. В Старой Руссе было захвачено здание полиции, убит полицмейстер и, конечно же (это же Россия), разграблены питейные дома, — видимо, говорили, что для дезинфекции надо больше пить. Полковые командиры боялись призвать войска, так как те могли выйти из повиновения. В Старой Руссе и Новгородских военных поселениях было убито более ста офицеров и врачей, в том числе и генерал-майор Леонтьев, который был послан усмирять бунтовщиков, но из человеколюбия не стал применять оружия, а попытался увещевать людей, но не помогло. Был убит и старый генерал от артиллерии Мевес, живший в Старой Руссе уже в отставке. Этот старый умный немец выехал на коляске в город и стал объяснять людям, что это трагическая болезнь, и что никто никого не травит. Сначала его слушали, а потом вытащили из коляски и разбили его седую голову в куски о брусчатку.

На этот раз Император опять, по видимости, поступил мужественно. Он оставил в Петергофе жену, находившуюся на последних днях беременности, и лично приехал в Новгородские поселения. К тому времени, правда, бунт уже смогли подавить. Когда приехал Император, и это тоже характерная черта России, всех участников бунта, а это многие тысячи людей, заставили лечь ничком на землю так, чтобы они смотрели в землю и не могли иметь счастье лицезреть Его Императорское Величество. Многих судили военно-полевым судом. Всего было осуждено более трёх тысяч человек, около восьмисот из них были подвергнуты телесным наказаниям кнутом и шпицрутенами. От наказания кнутом примерно шестьдесят человек умерло. О самом этом страшном наказании кнутом (не путать с плёткой) мы с вами в этой лекции ещё поговорим.

Между тем, происходили явления, подобные случаю, рассказанному министром внутренних дел графом Закревским барону Корфу: «Увидясь со мной на другой день после несчастных июньских происшествий на Сенной, Государь спросил: чему я приписываю народное волнение? (отличный вопрос, да? — А.З.) — Единственно распоряжениям и злоупотреблениям полиции. — Это что значит? — То, Государь, что полиция силою забирает и тащит в холерные больницы и больных и здоровых, а потом выпускает только тех, которые отплатятся. — Что это за вздор! — закричал Государь, видимо разгневанный». Напомню ещё раз, что разговаривает Император с министром внутренних дел. «Кокошкин, доволен ли ты своею полициею? — Доволен, Государь, - отвечал обер-полицмейстер, тут же находившийся. — Ну и я совершенно тобою доволен! С этим словом он отвернулся и ушел в другую комнату». [Барон Модест Корф. Записки. М.,2003. С.445]

Вскоре Закревский был отставлен от должности, а на его место назначен Блудов.

Как вы видите, Император даже не хочет слушать то, что на самом деле это могут быть злоупотребления на местах. Полиция должна быть безупречной, и она была с его точки зрения таковой, а виноват народ, который непонятно почему бунтует, да и мрёт без конца. Вот оно — отношение к человеку.

Единственная область вне России, где был также холерный бунт, — это Закарпатье, входившее в те времена в состав Венгерского королевства Австро-Венгерской империи. Этот бунт тоже имел социальную природу. Местное карпаторосское население тоже не верило своим властям. При бунте в Закарпатье погибло пятьдесят шесть тысяч человек. Больше нигде серьёзных возмущений не было.

Вы видите, эпидемия обнажила глубочайшее разделение русского общества. Народ не верил власти, а власть, по большому счёту, презирала народ и держала его за скотину, которую надо, если она возмутилась, расстреливать, бить кнутом, приводить в повиновение. Вот до какого состояния было доведено общество в 1831 году. Конечно, это вина не Николая Павловича и даже не Александра. Весь XVIII век, к этому шёл и пришёл.

2. Свита играет короля

Хотя и в этом конкретном случае холерной пандемии Император Николай I, поступил так, как поступил, в целом он пытался, как я уже не раз говорил, продолжать в первые годы царствования либеральную политику Александра, и привлекать общество, хотя бы образованную элиту, на свою сторону. Пожалуй, последней такой попыткой было намерение распространить на Россию то, что было в Польше до восстания 1830-31 гг.

Дело в том, что в Польше, как в любой парламентской стране, было принято публиковать годовой отчёт правительства. То есть каждый год правительство Польши составляло отчёт о том, что оно сделало в предшествующем году, с цифрами, фактами, и публиковало его для всеобщего обозрения. Это было нужно и для членов Сейма, и для местного самоуправления, и просто для граждан. Отчёт позволяет простым людям чувствовать себя соучастниками, субъектами политического процесса, объектами которого они являются в любом случае.

Как я уже рассказывал, Император со вниманием читал свод главнейших извлечений из ответов декабристов, составленный Александром Дмитриевичем Боровковым. Этот интересный отчёт также был опубликован в «Русской старине» [1898 г. Т.96. с.353-362].

Записку с извлечениями Государю представили 6/18 февраля 1827 года, одну копию с неё Николай распорядился послать великому князю Константину Павловичу, другая была отдана Кочубею, после чего тот говорил Боровкову: «Государь часто просматривает Ваш любопытный свод и черпает из него много дельного; да и я часто к нему прибегаю. Вы хорошо и ясно изложили рассеянные идеи (декабристов — А.З.), кажется, добавив и свои сведения». [Н.К. Шильдер, Николай… Т.2. с.32]

Среди идей декабристов, о которых идёт речь, как раз была и идея годового отчёта. Составление таких годовых отчётов практиковалось при Александре I, однако всё это очень скоро было положено под сукно, — начались войны, Императору было не до того, чиновникам не хотелось лишней работы, и практика составления и опубликования отчётов прекратилась.

В начале 1832 года император Николай Павлович сообщил председателю Комитета министров князю Кочубею (в 1831 году Кочубей был возведён в княжеское достоинство), что ему благоугодно, по примеру Королевства Польского, издавать во всеобщее сведение ежегодный Свод из отчётов всех министерств. Император желал поставить свою администрацию если не под контроль, то хотя бы под надзор общества. Об этом факте мало кто знает, но о нём подробно написано в воспоминаниях Модеста Корфа, который тогда был управляющим делами Комитета Министров и которому Кочубей как раз и поручил составить такой отчёт.

Без устали работая четыре месяца, сводя все присланные ему наработки министерств, к концу 1832 года барон Модест Корф составил свод за 1831 год и представил его (видимо, через Кочубея) на благоусмотрение Императора. А 1831 год был очень интересным и важным: шла русско-польская война, на которую были потрачены огромные деньги, только что завершилась русско-турецкая война и по Андрианопольскому миру Россия получила новые земли, на обживание и строительство крепостей в которых опять же шли большие деньги, случилось и много чего другого.

Государь повелел свод печатать «во всеобщее сведение». Но тут восстали министры. Военный министр граф Чернышёв и начальник Главного морского штаба князь Меньшиков воспротивились публикации отчётов по их ведомствам под предлогом опасности разглашения военной тайны. Но если учесть, что всё новое оружие и вся новая технология, в том числе паровые машины для первых пароходов, закупались за границей, то о какой военной тайне могла идти речь? Как обычно бывает в России, военная тайна состоит здесь единственно в том, чтобы скрывать то, что у нас всё существенно хуже, чем говорится: и армия хуже вооружена, и амуниции не хватает, и ружья устаревшие. Вот это и есть военная тайна, а не новейшие виды только что разработанных вооружений, которых больше ни у кого нет.

Но особо решительно против публикации отчётов восстал министр финансов либеральный, как кажется, граф Георг Людвиг (Егор Францевич) Канкрин. «Ежели в других государствах сделалось уже неизбежным публиковать отчеты о действиях правительства, то в нашем монархическом правлении обнародование их, так сказать, в целом, едва ли еще не преждевременно», — писал он Государю. А мнение Канкрина Николай ценил. [М. Корф. Записки. С.43-44.]

Модест Корф так писал о мотивах их коллективного суждения насчет публикации отчёта: «Что значило бы печатание отчета о государственном управлении в целом его составе, которого главой есть один монарх? Не было ли бы это, некоторым образом, отчетом самого Государя своему народу и на кого тут обратился бы суд публики? Ясно, что такой отчет возбудил бы сперва ожидания, а потом, может быть, и требование, чтобы за ним следовали каждогодно такие же: понятия не свойственные образу нашего правления, новизна, во всяком случае, более опасная, чем полезная. Довольно здесь сослаться на пример известного Compte-rendu Неккера…»

Compte rendu au roi (Доклад королю) — документ, опубликованный в феврале 1781 году Жаком Неккером, министром финансов Французского королевства, в котором он откровенно описал состояние финансов Франции. Это был доклад королю, но он стал памфлетом, взорвавшим общество, потому что главная тайна французского королевства заключалась в том, что финансы находятся в ужасном состоянии, и когда это стало известно обществу, оно возмутилось. Люди задавались вопросом: «Как король управляет, если его управление находится в таком плачевном положении?» И говорили: «Он не может больше управлять!» С этого, в общем-то, и началась революция, завершившаяся (на первом этапе) 1789 годом.

Далее Корф писал: «Сколько родилось бы тут нареканий не только против исполнителей, не только против материалов, но, повторяю, и против той власти, которую может судить один Бог, и какая, наконец, была бы польза, если б сорвав вдруг завесу с организма нашей государственной жизни, Россию, грозную, могущественную Россию, сильную именно преданностью народа, подвергнуть на непризванном суде, мелочному анализу и разложению во внутренних, не всегда благовидных ее тайнах?»

Как видите, умный барон Корф всё понимал, но только истолковал иначе. А мы-то как раз видели, что большого доверия к власти не было, если, как только вспыхнула эпидемия, люди стали избивать офицеров и чиновников, опасаясь, что они - отравители.

Но это было мнение аппарата. Вы наверняка знаете поговорку «свита играет короля», так вот как раз здесь свита сыграла Императора. Русские царедворцы отказались от того, чтобы самодержец себя ограничивал. Русские чиновники, высшие вельможи оказались большими абсолютистами, чем сам Николай I. Именно они говорили ему: «Не надо открывать народу тайны нашего управления, потому что тебя судит Бог».

Что ими двигало? Полное отсутствие гражданского чувства, полное непонимание, что русское общество — не стадо баранов, а они вовсе не совершенно мудрые пастыри его? Как бы там ни было, но Николая удалось уговорить без большого труда. Больше Император никогда не высказывал желания отчитываться перед народом России за свое управление. Отчёт за 1831 год не был напечатан, и впредь более никогда в это царствование отчёты не составлялись. Совершенно здоровое и естественное желание Царя сделать общество соучастником и сотрудником своим в управлении общим нашим отечеством, не воплотившись, развеялось.

Как в своих лекциях говорил Сергей Фёдорович Платонов: «Правительство императора Николая I желало действовать независимо от общества и стремилось ограничить круг своих советников и сотрудников сферой бюрократии». [С.Ф. Платонов. Лекции по Русской Истории. с.699] Вам это, господа, ничего не напоминает? Такие действия означали только одно: большинство талантливых, умных и деятельных людей было отсечено от управления. А чем больше талантливых и умных людей отсечено от управления, тем более плохим становится это управление.

Идя на ощупь, не зная толком ни настроений народа, ни собственной бюрократии и её методов администрирования, император Николай за тридцать лет привел «могущественную Россию» (цитируя Корфа) к экономической стагнации, полной политической катастрофе Крымской войны и поставил на грань катастрофы социальной, новой невиданной ещё Пугачёвщины.

Ежегодные правдивые отчёты правительства «во всеобщее сведение» и живая реакция на них и русской публики, и иностранцев безусловно избавили бы Николая Павловича и его администрацию от многих и пагубных ошибок, и вновь сплотили бы общество, расколотое 14 декабря 1825 г., подготовив его постепенно к ответственному участию в государственной жизни, в том числе и к парламентаризму. Увы, поддавшись советам высокопоставленных бюрократов, Царь продолжал править русским народом, как командуют дивизией на поле боя. Но это неэффективно.

Пресловутая абсолютная вертикаль власти эффективна на поле боя, но поле боя не может быть вечным, не может даже длиться долго. Даже во время войны в тылу необходимы контрольные коллегиальные формы управления. Тем более, не может быть войны с собственным народом. Это для власти, даже самой мощной власти – смерть, как все и смогли убедиться в России в 1917 году. И мы должны хорошо понимать это сейчас, когда нынешняя власть вновь выстроила точно такую же, а, может быть, даже более непроницаемую вертикаль единовластья.

3. Идейная зараза

Россия только что пережила заразу физическую, бактериальную, даже еще страдала от неё, но Император больше боится заразы нравственной. После войны с Польшей Николай велел чаще менять состав русского гарнизона в Варшаве и вообще в Польше. Вот как он мотивировал своё указание. Паскевичу, который теперь получил титул князя Варшавского. В письме к нему от 10/22 декабря 1831 года Николай написал и троекратно подчеркнул эти свои слова: «Заразы нравственной всего более боюсь». А что же это за нравственная зараза? Может быть, Император боялся, что люди будут изменять своим жёнам? Или, может быть, что крепостных женщин господа будут брать в наложницы? Нет, он боялся совсем другого.

«Я боюсь женщин, этот адский народ (поляки — А.З.) ими всегда действовал, и наша молодежь между их соблазна и яда вольных мыслей точно в опасном положении… смотри, что делается и не принимается ли зараза у нас. Надо нам сохранить России верную армию; в долгой же стоянке (в Польше — А.З.) память прежней вражды скоро может исчезнуть и замениться чувством соболезнования, потом сожаления, и, наконец, желанием подражания. Сохрани нас от того Бог!» [Н.К. Шильдер. Николай… Т.2. с.364]

Говоря по-простому, имеется в виду, что русские молодые офицеры будут вступать в отношения с польскими девушками и женщинами, будут жениться на них, и эти женщины и девушки объяснят им, что такое свобода, что такое демократия, что такое Польша, и вместо ненависти у молодых мужчин появится желание подражания. Не дай Бог такому случиться, надо быстрее всё менять, уводить военных во внутреннюю Россию, пусть там живут со своими крепостными крестьянками, это неопасно, а польки могут многому научить. Вот так элементарно и в то же время характерно мыслил Государь сразу после войны с Польшей, в конце 1831 года. То есть самый страшный соблазн, который хуже любой холеры, — это либерализм, это желание свободы. Вот что развращает больше всего. Император прямо об этом пишет.

И, опять же, не знакома ли нам сейчас эта чудная мысль?

4. Отношение к людям

Между тем, отношение к людям у императора Николая Павловича было очень потребительским. Равнодушие к жизни и смерти своих подданных Николай Павлович проявлял не только во время эпидемий и войн. С годами он стал смотреть на судьбу вверенных ему Провидением людей очень просто. И нам это важно не для рисования портрета Николая, а для того, чтобы понять, почему таким было всё высшее русское общество, и даже не только высшее, но и низшее. Приведём характерный пример.

Для быстрейшего восстановления после пожара 1837 года Зимнего Дворца крепостные строители работали в таких условиях, которые привели к смерти или инвалидности очень многих из них. А всё это делалось для того, чтобы в 1839 году дочь Николая Павловича Мария Николаевна могла в этом дворце сочетаться браком с герцогом Лейхтенбергским.

Вот характерное виденье того, что происходило в это время, глазами европейца Астольфа де Кюстина. В своей замечательной истории в письмах «Россия в 1839 году» он пишет:

«…За один год Зимний дворец — пожалуй, огромнейший из всех в мире, ибо он равен Лувру и Тюильри вместе взятым, — возродился из пепла. Для того чтобы закончить этот труд в срок, определенный Императором, потребовались неимоверные усилия: внутренние работы велись во время страшных морозов; стройке постоянно требовались шесть тысяч рабочих; каждый день уносил с собой множество жертв, но на их место тотчас вставали, дабы в свой черед погибнуть в этой бесславной битве, новые борцы, так что потери не были заметны. Меж тем единственной целью стольких жертв было удовлетворение прихоти одного человека! В странах, для которых цивилизация — вещь естественная, то есть давно знакомая, человеческую жизнь подвергают опасности лишь ради всеобщего блага, признаваемого за таковое большинством нации. В России же пример Петра I (когда Петербург стоили на костях — А.З.) оказался пагубным для множества монархов! В дни, когда мороз достигал 26, а то и 30 градусов, шесть тысяч безвестных, бесславных мучеников, покорных поневоле, ибо покорство у русских — добродетель врожденная и вынужденная, трудились в залах, натопленных до 30 градусов тепла, — чтобы скорее высохли стены. Таким образом, входя в этот роковой дворец, ставший благодаря их подвигу царством суетности, роскоши и наслаждений, и выходя оттуда, рабочие становились жертвами пятидесяти-, шестидесятиградусного перепада температур.

Такой опасности не подвергаются даже каторжники в Уральских рудниках, а между тем люди, работавшие в Петербурге, вовсе не были злоумышленниками. Мне рассказали, что тем несчастным, кто красили стены в самых жарких комнатах, приходилось надевать на голову своего рода ледяные колпаки, дабы не впасть в безумие от невыносимой жары. Нет лучшего способа внушить отвращение к искусству, позолоте, роскоши и прочему придворному великолепию. Тем не менее, все эти люди, отданные на заклание ради императорского тщеславия, звали своего монарха батюшкой.

С тех пор, как я увидел этот дворец и узнал, скольких человеческих жизней он стоил, я чувствую себя в Петербурге неуютно. За достоверность своего рассказа я ручаюсь: я слышал его не от шпионов и не от шутников. Версаль обошелся во много миллионов, но при постройке его заработали на хлеб столько же французских рабочих, сколько славянских рабов погибли за эти двенадцать месяцев, ушедших на восстановление Зимнего дворца; зато по слову Императора свершилось чудо: дворец заново отстроен и будет, ко всеобщей радости, торжественно открыт во время бракосочетания великой княжны, которое вот-вот должно состояться в Петербурге. В России монарх может быть любим народом, даже если он недорого ценит человеческую жизнь. Ничто колоссальное не созидается без труда, но когда один человек воплощает в себе и нацию, и правительство, ему следовало бы взять за правило пускать в ход великую машину, управление которой ему доверено, лишь ради цели, достойной таких усилий». [А. де Кюстин. Россия в 1839 году… Т.1, с.150-151]

Таково мнение европейца об этом дворце.

Модест Корф несколько страниц своего дневника тоже посвятил этому восстановлению дворца, поразившему всех своей скоростью. Так вот Корф только восхищается качеством и скоростью проведения работ и щедростью Государя, одарившего строителей золотыми и серебряными медалями, но о невыносимых условиях, о гибели десятков, если не сотен, людей он не сообщает ровным счётом ничего. [М. Корф. Записки. С.86.]

Немало жизней крепостных и казённых крестьян, пригнанных на строительство, отняла и Николаевская «дорога железная», соединившая Санкт-Петербург и Москву, та самая, описанная Некрасовым. Строительство шло с 1842 по 1851 год руками крепостных, которых позволено было поднанимать, но которые всё равно обязаны были платить оброк своим помещикам из скудных денег, которые они зарабатывали, вынимая кубометры грунта. Официально об этом ничего, впрочем, не сообщалось, и никто своих постов за смерть многих и многих строителей Николаевской дороги, живших в ужасающих условиях и зимой, и летом, не лишился.

И сейчас, когда я вижу памятник строителям этой дороги, — а именно, Николаю Павловичу и другим организаторам строительства, — поставленный стараниями Якунина, я думаю — а где же памятник погибшим строителям-мужикам, которые так проникновенно описаны в поэме Некрасова? Его нет. Его до сих пор нет. И мои слова, это не дань советской коммунистической идеологии, это дань гуманизму.

Рабовладельцы не привыкли ценить жизнь рабов саму по себе. Важен был результат их труда — и только. А что для помещика его крепостные люди, то для абсолютного монарха все его подданные. Абсолютизм и крепостное право не дали утвердиться в русском сознании великому христианскому принципу бесценности каждой человеческой личности.

Духовно тонкие люди, как русские, так и особенно иностранцы, не переставали удивляться тому равнодушию, с которым русские цари, вплоть до последнего — Николая II,— принимали известия о смерти, даже неожиданной и трагической, своих вернейших сотрудников — министров, военачальников. Они оставались для монархов только «слугами», только машинами для решения какой-то, пусть и очень важной, задачи.

Я помню, как с полнейшим равнодушием Императрица утешала Владимира Николаевича Коковцова, когда погиб его начальник Петр Аркадиевич Столыпин, говоря «Бог так распорядился, что же переживать?» Как равнодушно во время обеда между двумя стаканами вина Император отреагировал на донесение о смерти своего многолетнего командующего Балтийским флотом адмирала Эссена, сказав: «Ну, помянем старого адмирала, Царство ему небесное…» — и выпил новый бокал вина. Но не стоит думать, что это была психологическая особенность государей — так реагировать на смерть другого человека. Ничего подобного. Когда речь шла об их близких, детях, матерях, они вели себя совершенно по-другому. Когда умерла его мать, Мария Фёдоровна, Николай был потрясён.

Если мы прочтём письмо о смерти Марии Фёдоровны от 24 октября/5 ноября 1828 года, которое пишет Николай брату Константину, то увидим тонкую разрывающуюся душу, кошмар и ужас. [Н.К. Шильдер.2.с.174-176] Он страдает, мучается, описывает, как был с ней, как должен был подготовить маму к последнему причастию, а она не верила, что умирает… Мы читаем в этом письме прекрасные слова сына в отношении умирающей матери, безукоризненные слова к старшему брату, о том, что теперь Константин в семье за главного, теперь он глава рода.

Но такую реакцию у государей мы видим только, когда речь идёт о своих. В разговорах вроде разговора Николая II с Александрой Фёдоровной о болезни наследника цесаревича они все — нормальные люди. Но когда речь идёт о тех, кто отдаёт им свою жизнь, свою силу, свою волю, начиная от премьер-министра и кончая мужиками на железной дороге или при ремонте дворца, царям абсолютно всё равно. Для них это лишь исполнители, лишь винтики бюрократической машины. А так, как чувствовал себя Император в отношении к другим, «чужим» людям, так чувствовали себя и его верные слуги.

5. Причины равнодушия к жизни и уюту

Я не знаю, уместно ли это в нашей сегодняшней лекции, но я всё-таки хочу, дорогие друзья, поделиться некоторыми соображениями о том, почему было именно так. Мы можем говорить о духовном уродстве одного человека, скажем, Николая Павловича или Николая Александровича, последнего императора, но оно же характерно не только для царей. Это равнодушие к трагедиям вокруг характерно для огромного количества русских людей. Такая странная сердечная немота.

Мы порой удивляемся тому, сколько английской молодёжи, когда был геноцид в Руанде, поехало помогать, лечить, спасать больных изувеченных людей, забирать детей, у которых убили родителей. Здесь, в России, такой реакции нет. Иногда мы объясняем это советским временем, сталинизмом, но такой реакции не было и раньше.

Я позволю себе поделиться своими мыслями на этот счёт. Может быть, они здесь неуместны, но мне кажется, они дают и ключ, и, в то же время, некоторый выход.

Мне порой кажется, что причина поразительного равнодушия русских людей — и правителей, и подвластных — к человеческой жизни, в первую очередь, конечно, чужой, но порой и своей, и своих ближайших сродников, лежит намного глубже крепостного права и абсолютизма. Она в русской истории уходит вглубь, за пределы XVII столетия, когда ни абсолютизма, ни крепостного права на Руси ещё не было. Боюсь, что само крепостничество, сам дикий русский абсолютизм суть следствия этой причины. Какова же эта глубинная причина? Она - религиозна.

Хорошо известно, что восточно-христианская, византийская, а потом и русская христианская культура преимущественно пасхальна, ориентирована на воскресение из мертвых, на обоженье и жизнь будущего века. Душа восточно-православного христианина устремлена к Богу и рвётся из «этого міра развращённого». «Имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше», [Фил. 1,23] — пишет апостол Павел в послании к Филиппийцам, и эти слова отзываются в сердце восточно-христианского праведника.

Иначе ориентирована культура западно-христианская. Нет, она не плохая, она просто другая. Она – рождественская. Западный человек не случайно празднует Рождество как свой главный праздник. Западный человек не столько стремится выйти из міра, сколько воплотить Бога в міре сем, в человечестве вочеловечить Его. То есть если восточный христианин хочет выйти из мира и обожиться, то западный хочет Бога вочеловечить, и отсюда Рождество как главный праздник. Для западного христианина особенно дороги евангельские слова — «так возлюбил Бог мір, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». [Ин.3,16]. То есть мiр так возлюблен, что за него жизнь отдаёт сын Божий. В уже приводимых словах из послания к Филиппийцам западный человек сделал бы акцент на завершении фразы, а как вы помните, фраза «Имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше» имеет окончание «а оставаться во плоти нужнее для вас». То есть оставаться в этом мире, во плоти своей и этого мира, нужнее. Западному человеку понятно: чтобы мир стал лучше, надо оставаться в этом мире.

Однако, хотя устремления восточного и западного христианина противоположны, их результат сходен. Достичь Бога, обожиться невозможно, не любя ближнего как самого себя, не уважая, не утверждая в нём образ Божий — высшую человеческую личность. Невозможно спастись и не любя всё творение, не только людей, но и всё созданное Творцом, каждую былинку, ручей, ворону на ветке, зайца в поле, живое безбрежье моря. Не пренебрежение міром, но забота о нём (отсюда всё экологическое движение) Бога ради определяет в обязанность человеку Творец (вы помните первые главы Книги Бытия). И отсюда — соборность, органическое единство самоценных человеческих ипостасей-личностей в Церкви — Теле Христовом, и органическое же хранение и совершенствование всего міра, всего творения, которое, как говорит апостол Павел в послании к Римлянам «ожидает искупления тела нашего». [Рим.8,23].

Также и западное христианство, стремясь к боговоплощению на Земле, осуществляет его ради конечного преображения міра и обоженья всего творения, «да будет Бог всё во всём» [1 Кор. 15,28]. Оба типа христианского устремления — и восточный, и западный — по разному, но достигают обеих целей: они оба и утверждают истинную красоту міра, достоинство человеческой личности здесь на земле, и возводят человека в абсолютное, совершенное божественное бытие. В пределе обе эти цели суть одно — «всё во всём».

Но при утрате живого и напряжённого переживания Христа воплотившегося и воскресшего, прежде христианские Запад и Восток расходятся по двум различным, но равно пагубным путям, как раз из-за извращения именно каждому из них свойственных склонностей. Запад, забывая о Боге, начинает оберегать и устраивать человека и мір эгоистично, только ради самого человека и, в пределе, только для самого себя, своего народа, своей расы, своего класса, своей персоны. Отказываясь от Бога (ибо с Богом жить трудно и ответственно), западный мир тонет в эгоизме твари, возомнившей себя бесценной в своем эмпирическом, обезбоженном, падшем образе. Человек продолжает устраивать и утверждать мір и себя самого, но уже только ради себя самого, гордо отодвигая Бога, а потом и вовсе устраняя Его из своей жизни. И гражданственность, и гуманизм становятся только человеческими и обессиливаются в этом своем состоянии, оборачиваясь нацизмом, расизмом, тоталитарным социализмом, распадом семьи и гражданским бессилием эгоистических индивидуализмов.

Восточно-христианский мір, постепенно выводя Бога за скобки, обессмысливает эмпирического человека и мір. Восточный христианин ценил мир и человека постольку, поскольку этот мир и этот человек — Божьи творения. Цель восточного человека лежит в том, чтобы «разрешиться» от связи с этим бренным миром. И когда из сердца восточного человека уходит Бог, земной мір и эмпирический человек перестают восприниматься как ценность, превращаются только в средство для самоудовлетворения, а в пределе — в ничто. Привычки к переживанию самоценности творения в восточном человеке нет. «Ничего, что много людей гибнет, бабы в Сибири еще нарожают» — так не мог бы сказать ни один западный тиран про свой народ — ни Гитлер, ни Муссолини (про другой — да, про свой — нет), а Сталин — мог, Молотов — мог, Жуков — мог. И говорили.

Человек – только масса, только винтик огромного сверхчеловеческого механизма империи. Фантом, идеологический миф — вот что движет восточным человеком. Жизнь и смерть ради этого мифа, ради «светлого будущего» (квазиобожения), ради коммунистического завтра, а не ради себя, своей семьи, своей нации, своего класса — вот суть обезбоженного восточно-христианского общества, в котором люди, страдая от безобразных условий жизни, не стремятся и не умеют самоорганизоваться для решения своих земных проблем, но ждут от власти изобретения нового фантома, который бы убедительно объяснил им, для чего они страдают, для чего гибнут, для чего превращают в изгаженную пустыню страну, в которой они живут.

Отказываясь от Бога, восточный христианин отказывается от своего «я», но не от смысла жизни. На место веры в Истину здесь заступает идеология, как бы дающая этот жизненный смысл. А западный христианин, теряя Бога, теряет смысл жизни, но не смысл своего «я», на место веры у него восходит эгоистический персонализм. Но оба эти отказа равно пагубны, равно — тупики для человека.

Когда бы ни начался этот отказ от Христа в России (да и было ли когда-нибудь у нас глубокое приятие Христа народом), но представление, что человек — средство, люди — масса, уже вполне утвердилось в XVIII столетии и достигло нынешнего XXI. От него и русский деспотический абсолютизм, и крепостное рабство, и коммунистический режим с гекатомбами жертв, и нынешняя власть, называющая себя демократией, но игнорирующая демос, называющая себя гражданским обществом, но игнорирующая граждан.

Главный статистический справочник каждого сельсовета в советское время назывался «книга учёта скота и населения». Сначала скот, потом население. За гибель пушки расстреливали, за гибель целого батальона командира не расстреливали. Люди мало что стоили, а пушка — это вещь.

Так что обожествление царя, абсолютизация государства, империи, наконец, всемирный интернационал, для обретения которого большевики изничтожали Россию и её народ, всё это — идеологии, воссевшие на престоле Божьем и выдающие себя за Бога. Но если добровольно умирающие за Христа обретают в Нём вечную жизнь, потому что Он и есть Жизнь Нескончаемая, то умирающие добровольно, а намного чаще убиваемые ради идеологического фантома, ничего не обретают в нём, ибо идол в міре, по словам апостола Павла, — ничто [1Кор.8,4].

6. Человек — средство

Император Александр, чудесно уверовав в Бога, интуитивно чувствовал, что без обращения и всей России ко Христу, без Которого, по словам Иоанна Богослова, «ничего нельзя творить» [Ин 15,5], не выйти из тупика, не вернуть смысл, достоинство и ценность и человеку, и миру. Но его порыв не увенчался успехом. Николай же был иным человеком, и Бог занимал в его системе место скорее не цели, но средства для достижения «чести и славы державы Российской». Он же и сломался, и, в конце концов, погиб в результате Крымской войны, которая началась из-за спора о ключах к храму Гроба Господня в Иерусалиме. Но какое отношение ключи, даже церковные, имеют к устремлённости к Богу? Но для Николая ключи были важнее Бога. Отсюда равнодушие к жизни и благополучию людей и самого Николая, и большинства его подданных.

Даже массовая гибель людей от стихийных бедствий, совсем как в советское время, скрывалась или преуменьшалась при Николае Павловиче во много раз. В стране всеобщего благоденствия земле трястись и морям бурлить было неприлично (любимое слово Николая Павловича). Природные катаклизмы могли быть истолкованы мистиками как гнев Божий на неправедное правление, а людьми практическими — как результат головотяпства и нерасторопности властей. Как бы там ни было, но гибель из-за шторма примерно четырёхсот человек в Финском заливе летом 1839 года, как раз в период свадьбы дочери Императора Марии Николаевны, была засекречена, и с иностранцев, знавших об этом событии, даже с тех, у кого погибли близкие, бралось слово, что они не будут о нём сообщать, вернувшись на родину. [А. Кюстин. Россия в 1839 году... Т.1, С.348-350]

Об этом мы узнаём из записок Астольфа де Кюстина. Он рассказывает о своих знакомых, которые даже во Франции только на ушко в ужасе могли шептать своим знакомым о том, что у них брат утонул в Финском заливе и что они давали подписку о неразглашении, так как это было во время гуляний в честь дочери Императора.

То же самое — столкновение поездов Царскосельской дороги в октябре 1840 года. Погибло и было изувечено, как говорят, до пятисот человек. Но уже к утру убитые были убраны, искалеченные отправлены в больницу, составы растащены, всё засыпано песочком, на месте дежурили полицейские, и ничего не было сообщено в газетах, чтобы не портить настроение народу.

Вы же помните, что в Советском Союзе не было катастроф. Потому что, конечно же, катастрофы говорят о головотяпстве власти. Уж коммунисты ни в какого Бога не верили и не так боялись мистиков. Впервые о катастрофах стали сообщать по распоряжению Горбачёва после Чернобыля.

7. Пытки

В царствование Николая Павловича возобновляются пытки, категорически воспрещённые при восшествии на престол Александром I. Законом их никто не вводил вновь, но при Николае их дозволяли и на них смотрели сквозь пальцы. Более того, смертную казнь тоже никто не восстанавливал, но она применялась — в форме забития кнутом до смерти, о которой сам Николай и писал. Да, речь шла об уголовных преступниках, и довольно жутких преступниках, но тем не менее. Когда один губернатор просил велеть казнить серийного убийцу, Император отвечал, что казнить нельзя, в России смертной казни нет, но можно дать ему сто ударов бичом, и он умрет на сороковом. Что это, как не лицемерие?

Сидевший в 1834 году под арестом в полицейской Московской части Александр Иванович Герцен слышал, как за стеной его комнаты допрашивали простолюдинов в подозрении поджога: «Полицмейстер Брянчанинов ездил всякое утро и допрашивал часа три или четыре. Иногда допрашиваемых (не осуждённых ещё – А.З.) секли или били; тогда их вопль, крик, просьбы, визг, женский стон, вместе с резким голосом полицмейстера и однообразным чтением письмоводителя, — доходили до меня. Это было ужасно, невыносимо… Простой человек, попавший под суд, боится не наказания по суду, а судопроизводства… И во всей России — от Берингова пролива до Таурогена (ныне Таураге в Литве на границе — А.З.) — людей пытают; там, где опасно пытать розгами, пытают нестерпимым жаром, жаждой, соленой пищей; в Москве полиция ставила какого-то подсудимого (подчёркиваю, не осуждённого, а ещё подсудимого — А.З.) босого, в градусов десять мороза, на чугунный пол – он занемог и умер… Начальство знает всё это, губернаторы прикрывают, Правительствующий Сенат мироволит, министры молчат; Государь и Синод, помещики и квартальные — все согласны…» [А.И. Герцен. Былое и Думы… С.165-166]

Из наказаний восстановилась не только смертная казнь (в отношении декабристов), но и битьё кнутом, также отменённое Александром.

Тремя ударами кнута палач мог при желании убить наказуемого так называемой «торговой казнью». В Николаевскую эпоху «бич свистал, играя» [Н.А. Некрасов, Вчерашний день, часу в шестом] весьма часто, и порой торговая казнь превращалась в смертную, особенно для женщин. Плети же применялись вновь повсеместно до существенного ограничения их новым уложением уже при Александре II в 1863 году. Двадцать ударов плетьми получил за бродяжничество в 1836 году даже старец Фёдор Кузьмич! Так что «чик, чик, чик» ввёл Николай Павлович повсеместно. Помните, именно так говорил Николай маленькому Николаю Врангелю, отцу генерала Врангеля, когда тот его встретил в Летнем саду. «Чей сын?» — спросил при той встрече Император. «Я сказал», — ответил Врангель. «А, знаю. Ну, молодой человек, кланяйся отцу. Скажи, что его помню. Да скажи, чтобы он из тебя сделал мне хорошего солдата. — Рад стараться, Ваше Императорское Величество. — Да передай, чтобы сек почаще. Чик, чик, чик — это вашему брату полезно. — Так точно, Ваше Императорское Величество». Это единственное детское воспоминание о Николае I Николая Егоровича Врангеля.

И при этом Николай мог с повлажневшими от сентиментального чувства глазами признаваться европейскому путешественнику: «Если бы Вы только знали, как добр русский народ! Сколько в нём кротости, как он любезен и учтив от природы!... Стать достойным того, чтобы править подобной нацией, не так легко». [А. де Кюстин. Россия в 1839 году… Т.1, С.270] Говоря так, Николай был вполне искренен: когда обнаруживалось, что кнутом били зря и наказуемый оклеветал себя под пыткой, то Государь собственноручно отсчитывал невинной жертве по двести рублей за каждый удар. [А.И. Герцен. Былое и Думы. С.167] Равнодушным к справедливости, в отличие от советских палачей, Николай Павлович не был никогда.

Быть может мелочь, на первый взгляд, но равнодушная жестокость отличала Николая Павловича и в отношении к животным. О добром человеке русская поговорка говорит, что он «и мухи не обидит». Николай Павлович, три недели страдая от скуки во время карантина в Твери в ноябре 1830 года, того самого холерного карантина, развлекался тем, что стрелял в парке ворон. [Н.К. Шильдер. Николай… Т.2, С.311] «Хобби», кстати говоря, и его царственного тезки и правнука, никогда не забывавшего отметить в своем лапидарном дневнике, сколько ворон и разных других животных стало жертвами его досугов. Так что желание посмотреть, как «кувыркнётся» подстреленный соловей, которое разбирало липецкого бродягу «зверя» Акима из бунинской «Деревни», к сожалению, распространяется и на многих других людей в русском обществе. И я наблюдал случай — как-то раз ремонтировал мне дачный забор один местный умелец; увидев белку, он сказал: «Ах, жаль, ружья нет! Сейчас бы можно было стрельнуть!» Вот такая психология. Зачем ему понадобилась белка, непонятно. На фоне гринписовского желания сохранить любую зверушку такое отношение к животным, тем более к безвинным воронам, конечно, очень неприятно. Удовольствие от пресечения жизни — всегда дурной признак. Надо помнить, что Филипп II Испанский начинал с того, что предавал огню кошек и обезьян… А потом перешёл на людей.

8. Грабёж

Пренебрежение к жизни и достоинству граждан, проявляемое Государем, быстро было принято почти всеми начальствующими, а полное отсутствие гражданского самоуправления делало общество беззащитным перед их произволом. В конце Николаевского царствования, во время Крымской войны, жители полуострова терпели намного больше лишений от русских военных и гражданских начальников, чем от неприятеля. Об этом патриоты у нас обычно не рассказывают, а вот Иван Сергеевич Аксаков рассказывал. Одной из своих корреспонденток - Смирновой, в письме от января 1855 года он писал: «Про положение наших Крымских дел, про управление, про грабежи чиновников в Крыму рассказывают ужасы. Так и должно быть. Порядок вещей разлагается…» [Русский Архив, 1895 N12. С.463] Когда, кстати, это письмо, перлюстрированное на почте без каких-либо прокурорских санкций, легло на стол царю Николаю Павловичу, не чуравшемуся читать письма своих подданных, вовсе не ему адресованные, Император возмутился не безобразиями, творимыми в Крыму его чиновниками, а смелостью Аксакова. «Хорош голубчик…» — процедил он и написал на полях эти слова.

В мае 1856 года новый император Александр II назначает Ивана Аксакова членом государственной комиссии князя Васильчикова по определению убытков, причинённых Крыму войной. Увиденное на месте вполне подтвердило прежние его мнения. «Что терпели солдаты наши в виду роскошно устроенных неприятельских лагерей, в своих норах и на открытом воздухе скверно помещенные, еще сквернее продовольствуемые, это ужас». [Письмо от 3.08.1856. И.С. Аксаков. Письма к родным… С.443.]

«Вы не можете себе представить, — пишет он в следующем письме родителям, — какую скверную память оставила по себе Русская армия. Это был чистый разбой, грабёж, насилие, произведенное не солдатами, а офицерами и генералами (то есть образованными людьми — А.З.). Военное гражданское начальство, племя служилых военных и гражданских чиновников точно будто составило общий заговор для разграбления края, казны, жителей и несчастных солдат. Французы и англичане (кроме Керчи, где действовал англо-турецкий легион) нигде почти не произвели грабежей. После разбития наших войск под Альмой (8 сентября 1854 г. — А.З.) они (русские войска — А.З.) отступали в беспорядке, предаваясь грабежу самому неистовому… Что такое была уланская резервная дивизия Корфа! Она даже в пословицу вошла. Волосы дыбом становятся, когда вспомнишь, до какого цинизма доходила страсть к приобретению, к набиванию кармана, в то время как люди гибли тысячами. Там, на стенах Севастополя геройствуют; на Северной стороне, в Бахчисарае, Симферополе – оргии разврата на заграбленные деньги! Понятно, что и нельзя было ожидать другого результата войны кроме позора, понятно, что не могли отстоять крепость… Я раскрываю теперь операцию о топливе… Отпускались огромные суммы, целые мильоны чиновникам гражданских ведомств для снабжения войск. Деньги эти чиновники делили с командирами и офицерами, предоставляя солдатам по праву войны добывать топливо, где хотят. Поэтому солдаты ломали дома, вынимали всё способное гореть, рубили драгоценнейшие фруктовые сады, вековые деревья (и всё это не на самом театре войны), чудные леса и рощи. Напрасно бедный владелец умолял, упрашивал… офицеры и генералы со смехом отталкивали его, топили его же комнаты его мебелью, кладя деньги себе в карман. Так было и с сеном, и с другими запасами. Казна же со своей стороны денег не щадила». [Письмо от 19.08.1856. И.С. Аксаков и его письма… С.446-447]

Дальше Аксаков приводит частные примеры: как было разорено имение князя Бибикова, как русской армией были в пух и прах разорены многие татарские сёла… Только потому, что власти не выдавали солдатам ни продовольствия, ни топлива - все деньги, отпущенные на это, разграблялись начальством, а солдатам было сказано жить, чем придётся.

Народ подражает власти, чиновники берут пример с начальников, те — с министров, министры — с царя. В 1815-1825 годах благочестие Александра I, пусть порой и в угодливо лицемерной форме, передавалось губернаторам, генералам, урядникам, побуждая их произносить речи, напоминающие проповеди, и пересыпать официальные донесения текстами из Священного Писания. К концу царствования Николая I по всей России воцарилась вакханалия беззакония и воровства казенных средств, особенно отвратительная на театре военных действий. Русский самодержец пренебрегал жизнью, свободой, достоинством и честью своих подданных ради славы и величия «Державы Российския», не жалея денег, а начальники, от Царя поставленные, так же просто попирали интересы подчинённого им народа ради своей славы, своего величия, своего богатства и удовольствия. «Тип всех великих улучшений, делаемых русским правительством, — вспоминал Герцен время своей службы при Николае Павловиче, — фасад, декорация, бахвальство, ложь, пышный отчет: кто-нибудь крадет и кого-нибудь секут» [А.И. Герцен. Былое и думы. С.232]. И именно поэтому «порядок вещей разлагался…».

Казалось бы, как далеко от отказа делать публичные отчёты правительства до этих фантастических беззаконий Крымской войны, а на самом деле связь-то прямая. Вот цена отказа от публичных отчётов правительства, отказа от контроля общества за властью, от деятельного и свободного самоуправления. Если путь Александрова царствования был путь к представительному правлению в России, то путь Николаевского царствования был путём от представительного правления, где оно было (Польша), и от сожжения русского проекта Конституции при живом ее авторе Новосильцове (стоит ли удивляться, что после этого тот стал пить?) — к полнейшему и ужасному произволу. И этот произвол русского абсолютизма, эта ужасная вертикаль рухнула в море коррупции, беззакония, всеобщей ненависти и чуть было не привела Россию к новой пугачёвщине, если бы не реформы Александра II.

На следующей лекции, дорогие друзья, мы будем тщательно разбирать другие действия Николая Павловича. Здесь же мы увидели принципиальное отношение к человеку в Николаевской России — не просто печальное, а позорное отношение. А за позор всегда платят человеческими жизнями и судьбами будущих поколений.