1. Арзамасцы у кормила Николаевской России

Дорогие друзья, эту лекцию курса «История России. XIX век» я решил посвятить личности, учению и системе министра просвещения Николаевской России Сергея Семёновича Уварова. Нам всем памятна его триада «Самодержавие, православие, народность», но далеко не всегда, а, скорее всего, почти никогда эту триаду не понимают в её истинном смысле. Между тем, это некий принцип, который, может быть, лучше многого другого характеризует идею Николаевского царствования.

Следуя завещанию Карамзина, император Николай Павлович назначил на высшие государственные должности нескольких бывших арзамасцев, высокообразованных и глубоко ответственных за Россию людей, воспитанных в царствование императора Александра.

Напомню, и это важно, что «Арзамасское общество безвестных людей» было создано в октябре 1815 года как противовес основанной Александром Семёновичем Шишковым «Беседе любителей русского слова».

Арзамасское общество в противоположность «Беседе» всё строилось на шутке, на веселой игре, но цель его была очень серьезная – преобразовать культурный русский язык от возвышенного, вычурного даже славяно-русского, к разговорному культурному языку, которого практически не было в России, так как культурный слой использовал преимущественно иностранные языки и в речи и в переписке. Помните, как «русская душою» героиня «Евгения Онегина», объяснялась ему в любви в письме, написанном по-французски. Провинциальная барышня иначе не умела. По-русски она говорила только с прислугой. И вот, чтобы барышни и молодые люди научились говорить на природном языке, и при том не на простонародном, но на культурном, на таком, какими были языки народов Западной Европы – немецкий, французский, английский – и было создано «Арзамасское общество безвестных людей».

Конечно, его создатели вдохновлялись европейскими же примерами. В первую очередь немецким «движением гениев» Sturm und Drang. Задача была важная и трудная. Но русские «гении» были отнюдь не безвестными людьми – Николай Карамзин, Василий Андреевич Жуковский, молодой Пушкин, Константин Николаевич Батюшков, Сергей Семенович Уваров, Дмитрий Николаевич Блудов, Дмитрий Васильевич Дашков, братья Александр и Николай Ивановичи Тургеневы, генерал Михаил Федорович Орлов, Петр Андреевич Вяземский.

«Арзамас» прекратил свои встречи в апреле 1818 года, но его члены за редким исключением сохранили самые теплые отношения друг с другом. Шапка оказалась «по Сеньке». Новый русский язык был создан, конечно, не за три года, но благодаря упорному труду всех арзамасцев в последующие годы Александровского и Николаевского царствований. И не только язык, но, до некоторой степени, и новая Россия.

В царствование Николая арзамасцы трудились не для него, и не для карьеры, аренд, титулов и орденов, но для той грядущей России, о которой мечтал царь Александр и построить которую он завещал брату Николаю. Все они, эти бывшие арзамасцы, были умны и опытны, не перечили Государю, но при том проводили свою линию. И, надо отдать должное, Николай Павлович умел ценить эту преданность отечеству, это высокое бескорыстие служения. Вспомним арзамасцев, ставших государственными людьми в царствование Николая Павловича.

Дмитрий Васильевич Дашков (поскольку он не был из княжеской ветви, ударение в его фамилии ставится на второй слог, в княжеской ветви — на первый) (1784-1839) — литератор, законовед, дипломат. При воцарении Александра ему было семнадцать лет. Один из «архивных юношей» и основателей общества «Арзамас». Во время работы в дипломатической миссии в Константинополе основательно изучил греческий язык и занимался поисками древних греческих рукописей в книгохранилищах Султана, даже в Серале. Выполнил много переводов с греческого. С 1829 года Дашков назначается главноуправляющим министерством юстиции, потом министром.

Он имеет мужество указывать государю Николаю Павловичу на нарушение им законов Империи и старается ввести гласное судопроизводство и независимую адвокатуру. Государь склоняется к тому, чтобы принять его предложения хотя бы частично, но высшая бюрократия (опять) встает стеной, ведь свободная адвокатура — это начало политической эмансипации русского общества. Дашков умирает на посту, так и не воплотив в жизнь свои проекты. Только через четверть века они воплотятся уже в новое царствование. Трагически упущенное время.

Дмитрий Николаевич Блудов (1785-1864) — тоже литератор, дипломат, энциклопедически образованный человек, близкий друг Дмитрия Дашкова. При Александре был русским поверенным в Лондоне, высоко ценил британскую политическую систему. Министр внутренних дел в 1832-38 годах, затем начальник II Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. На этом посту он замещает умершего Михаила Сперанского и продолжает его дело кодификации русского права. При нём вышли два издания Свода Законов (в 1842 и 1857 годах); он же был главным деятелем при составлении Уложения о наказаниях 1845 года, о котором я в предыдущих лекциях уже упоминал. Это уложение в значительной степени упорядочило карательную систему, создало лестницу наказаний и уничтожило ту безусловную неопределенность, которой страдало прежнее русское уголовное законодательство. В апреле 1842 года Император возводит его в графское достоинство.

В 1855 году Блудов избирается вместо умершего графа Уварова президентом Российской Академии наук. Граф Дмитрий Блудов упрочил ту правовую рамку, которую выковал для России Сперанский. И он, и Дмитрий Дашков приучили русское общество к закону, и без этой привычки реформы судопроизводства, предпринятые в царствование Александра II, не cмогли бы успешно осуществиться.

2. Сергей Семёнович Уваров

Но, пожалуй, самым твёрдым и последовательным продолжателем дела императора Александра в Николаевское царствование был Сергей Семёнович Уваров (1785-1855), имя которого совершенно незаслуженно было предано позднейшей Россией осмеянию и забвению. Министр народного просвещения в течение шестнадцати лет (1833-1849), бессменный с 1818 года до самой смерти президент Российской Академии наук, Уваров, возведенный 1 июля 1846 года в графское достоинство, более всех развивал и защищал душу народа в Николаевской России.

Вы можете усомниться в этом моём определении, потому что обычно об Уварове говорят прямо противоположное. Но вот что пишет о Сергее Семёновиче известнейший либерал Борис Николаевич Чичерин в своих воспоминаниях: «Уваров был человек истинно просвещённый, с широким умом, с разносторонним образованием, какими бывали только вельможи времен Александра I. Он любил и вполне понимал вверенное ему дело… и старался возвести его на ту высоту, на какую возможно было поставить его при тогдашнем направлении правительства. Сам он глубоко интересовался преподаванием» [Б.Н. Чичерин. Воспоминания. М.-Минск. 2001. С. 33]. Такая характеристика в устах известного либерала и выдающегося мыслителя, лично знавшего Уварова в студенческие годы, пожалуй, стоит многого.

Даже желчный Герцен поражался образованности Уварова: «Он удивлял нас своим многоязычием и разнообразием всякой всячины, которую знал; настоящий сиделец за прилавком просвещения, он берег в памяти образчики всех наук…» [А.И. Герцен. Былое и думы… - С.110]

Уваров действительно говорил на восьми иностранных языках и свободно писал даже стихи на четырёх. Его переписка с Гёте о вопросах древней греческой культуры, литературы, о происхождении греческого этноса и языка весьма интересна и сейчас.

Сергей Уваров был в полном смысле этого слова просвещённым Александровским вельможей. Начальное классическое образование он получил от французского эмигранта аббата Мангена (Mauguin). В 1802 году, как только был снят Павловский запрет на обучение русских молодых людей за границей, семнадцатилетний Уваров едет на год в Германию слушать лекции в Гёттингенском университете. В 1804 году он вступает на государственную службу по министерству иностранных дел, служа сначала в Неаполе, потом в Вене и в Париже. За границей молодой дипломат близко сошёлся с братьями Гумбольдтами, Гёте, Жерменой де Сталь.

Тогда же он написал свои первые сочинения — «Essai d'une Académie Asiatique» и исследование об Элевсинских мистериях. Азиатская академия — это его мечта для России. Россия — наиболее близкая к Азии европейская страна, где же изучать Азию, как не здесь. А Элевсинские мистерии — это высший уровень греческой духовной культуры. Вернувшись в Россию, Сергей Уваров поступает в Министерство народного просвещения и определяется попечителем Санкт-Петербургского учебного округа. Должность эту он занимает с 1811 по 1821 год. Вы помните, что учебные округа, созданные реформой 1804 года, должны были руководить всем образованием в той или иной части России, а попечитель — это человек, который должен был соединять систему образования округа с самим Императором. Благодаря трудам и усилиям Сергея Семёновича в Петербурге в 1819 году основывается университет, существующий до сего дня.

Американский ученый Цинтия Виттекер в своей книге «The Origins of Modern Russian Education: an Intellectual Biography of Count Sergei Uvarov», которая была издана в 1984 году в Иллинойсе и в 1999 вышла на русском языке под названием «Граф Сергей Семёнович Уваров и его время», пишет: «По мнению наблюдателей, Уваров пёкся о Санкт-Петербургском университете как добрый отец, и его заслуги подобны заслугам Ломоносова перед Московским университетом». [C.H. Whittaker. The Origins of Modern Russian Education... 1786-1855. P. 78]

Перед зданием Московского университета давно уже стоит статуя великого Михайлы Ломоносова. Встанет ли когда-нибудь статуя Сергея Уварова перед Санкт-Петербургским университетом, который так долго сквернился именем Жданова?

Несогласный с ретроградным курсом Магницкого, Уваров в 1821 году уходит в отставку, и вскоре Император назначает его начальником департамента мануфактур и внутренней торговли в министерстве Гурьева. Вы помните, что эту должность в своё время предлагали тоже арзамасцу декабристу Николаю Тургеневу, который успел уехать за границу до выступления 14 декабря. Но это — внешняя сторона жизни.

Уваров близко сдруживается с Карамзиным, Жуковским, Пушкиным. Становится непременным членом «Арзамаса». Карамзин рекомендует Уварова Николаю Павловичу как просвещённого и близкого к нему по взглядам младшего (младшего для Карамзина и старшего на десять лет для Императора) товарища. Николай Павлович дорожит этой рекомендацией и в 1832 году назначает Уварова товарищем министра народного просвещения, а после отставки князя Карла Христофа (Карла Андреевича) фон Ливена в 1833 году — министром. Стать русским министром народного просвещения — это мечта Уварова на протяжении многих лет, и она сбывается.

Между тем, при всей близости Сергея Уварова к Карамзину, взгляды их вовсе не совпадали. Карамзин, как мы помним, был убеждённым приверженцем абсолютизма и крепостного рабства, Уваров же полностью разделял либеральные воззрения государя Александра и порой в высказываниях и писаниях был даже смелее его. В знаменитой речи на акте в Петербургском Педагогическом институте, который потом и стал университетом, в 1818 году Уваров назвал политическую свободу «последним и прекрасным даром Бога». Стяжание этого дара, предупреждал он, «сопряжено с большими жертвами и с большими утратами, дар этот приобретается медленно и сохраняется лишь неусыпной твердостью». [А.А. Корнилов. Курс истории России XIX века… - С.238]

Эта речь Уварова вызвала большое недовольство Карамзина, которое он высказал в письме к Дмитриеву. Но, как бы отвечая на его ворчанье, Уваров писал тогда же знаменитому преобразователю Пруссии Генриху Фридриху Штейну, что люди, которые, как Карамзин, желают просвещения и в то же время хотят «обезвредить» его результаты, подобны «желающим огня, который бы не жёгся».

«Уваров той эпохи и Уваров николаевского времени – это как бы две различные личности», — утверждает Александр Корнилов. [А.А. Корнилов. Курс истории России XIX века… - С.336] Но здесь он, скорее всего, ошибается, повторяя вслед за Герценом общее место русской либеральной исторической мысли. Мысль эта не могла простить Уварову, во-первых, его знаменитой формулы «православие, самодержавие, народность», о которой мы ещё будем говорить, а, во-вторых, всех действий, направленных на цензурное затмение русского просвещения, всех ограничений в системе образования, имевших место в бытность Уварова министром, ответственным за цензуру.

Но не Уваров предлагал и внедрял эти запреты и ограничения, о которых я рассказывал вам на прошлой лекции. Напротив, он в меру своего характера и темперамента сопротивлялся им, порой весьма эффективно и умело. Бенкендорф в 1839 году в отчёте III Отделения доносил Государю: «Ни один министр не действует так самовластно, как Уваров. У него беспрерывно на устах имя Государя, а между тем своими министерскими предписаниями он ослабил силу многих законов, утвержденных Высочайшею властью. Цензурный устав вовсе изменен предписаниями…» [Россия под надзором. Отчеты III Отделения 1827-1869 гг.. М., 2006. С.211]

Через полторы сотни лет Цинтия Виттекер, тщательно изучив деятельность Сергея Уварова, подтвердила это суждение графа Бенкендорфа. Она писала: «Он держался в рамках, установленных антиреформенными силами, но научился какими-то обходными путями всё-таки идти вперед, медленно, но верно. Уваров по-прежнему считал образование всех сословий важнейшим условием прогресса России. Он чрезвычайно расширил систему просвещения и в обычном своём стремлении к совершенству поднял её до бесспорно высокого, вполне западноевропейского уровня (equal to those in Western Europe)… В то же время он поощрял развитие связей с Западом и способствовал более полному вхождению России в современный интеллектуальный мир. Уваров-министр, таким образом, в основном продолжал следовать духу устава (учебного — А.З.) 1803-1804 годов, который он отстаивал на посту попечителя учебного округа (ещё в эпоху Александра — А.З.)». [The Origins of Modern Russian Education.. P. 84. / Граф Сергей Семёнович Уваров и его время… C.99]

3. Деятельность Уварова на посту министра

Возглавив министерство, он тут же решил вопрос с созданием Киевского университета, который обсуждался в течение тридцати лет (указ о создании Свят-Владимирского университета в Киеве был подписан Государем 25 декабря 1833 года).

При том, чтобы привлечь польское юношество к поступлению в только что открытый университет (а не будем забывать, что значительную часть украинского дворянства составляли поляки), Уваров настоял на приглашении в его профессорскую корпорацию профессоров и преподавателей из Виленского университета и Кременецкого лицея, известных своими радикальными полонистскими взглядами. Сделать это было после польского восстания 1830-31 годов очень нелегко, и вскоре Уваров поплатился за широту своих взглядов. В 1837 году в университете было раскрыто тайное радикальное студенческое польское общество. Университет был закрыт на год, тридцать пять студентов — арестованы, многие профессора — уволены, а Уваров получил взыскание по службе. Но в его заслугу входит то, что университет всё же не был закрыт, а пережив год закрытия, открылся вновь и существует до сего дня.

Уваров ввёл и публичный характер управления министерством. Вы помните, я рассказывал о попытке создать традицию регулярных докладов всех министерств и самого Совета Министров о состоянии России, и о том, как бюрократия ополчилась против этих докладов, и что они так и не вошли в практику правления Николая I. Так вот, Уваров по своему министерству такой публичности добился. С 1834 года по его указанию издаётся ежемесячный Журнал Министерства народного просвещения, ставший не просто правительственным вестником, но настоящим компендиумом новейших достижений мировой науки и культуры.

Зная не понаслышке европейскую образованность и видя жалкое состояние российской профессуры, Уваров добился разрешения Императора на возобновление практики посылать молодых преподавателей на стажировку в лучшие европейские университеты. Он же предложил (об этом, кстати, пишет Герцен), чтобы студенты, будущие преподаватели, сами иногда читали публичные лекции, привыкая тем самым к будущей педагогической и общественной деятельности. На лекции эти приглашался весь цвет высшего общества. При активной поддержке Уварова была открыта знаменитая Пулковская обсерватория, увеличены штаты и средства Академии Наук, основан ряд общих и специальных учебных заведений, в том числе и знаменитый Лазаревский институт в Москве — центр востоковедного образования. Помните, проект Азиатской академии? Так вот, он начинает воплощаться. Число гимназий за годы его управления министерством возросло с 48 до 64. И если в начале царствования в гимназиях одновременно обучалось семь тысяч человек, то в 1850 году — восемнадцать тысяч.

Конечно, гимназистами, в большинстве своём, были выходцы из высших сословий, но это были такие выходцы из высших сословий, которые стали высокообразованными людьми.

Граф Бенкендорф, который поначалу благоволил Уварову, а потом изменил своё к нему отношение, характеризуя нового министра народного просвещения, писал Государю в отчете за 1835 год: «Сия важная отрасль государственного управления со времени назначения нынешнего министра получила, можно сказать, новую жизнь. В два года необыкновенные сделаны успехи в отношении устройства и размножения учебных заведений. Министр по общим отзывам одарён большою деятельностью и обращает постоянное и бдительное внимание на все части его управления, изыскивая всё, что может служить к улучшению их. В сем отношении его признают хорошим помощником Государя…» [Россия под надзором. Отчеты III Отделения 1827-1869 гг. С.136]

Уваров был человеком не очень смелым, Николай наводил на него ужас, его трясла лихорадка всякий раз, как приходилось являться к Царю с докладом. Но он все же являлся, докладывал и вёл свою линию на развитие национального просвещения. Он понимал, что ничего или почти ничего не может сделать для образования простого народа, просвещения которого Император особенно боялся, но до поры он мог и многое делал для улучшения образования ведущего слоя Империи. Сергей Уваров говорил: «Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно». [А.В. Никитенко. Записки и дневник. Изд.2-е. Т.1, С.267]

«Теории» (а речь идёт, конечно, не о масонском заговоре, а о теориях тогда уже появляющегося социализма) однозначно готовили для России революцию, ещё более ужасную, чем революция французская 1789-99 годов. Культурный и имущественный разрыв между дворянством и простонародьем вёл к ней неотвратимо. Уваров был убеждён, что избежать революции русское общество сможет только в случае добровольных уступок высшими классами своих привилегий в области образования, распоряжения народными богатствами и гражданской свободы. Не дай Бог, если народ силой начнёт вырывать из рук дворян их богатства и их знания. Но чтобы высший слой поделился своими «сокровищами», он должен понять ход исторического процесса и необходимость самоограничения, дабы не лишиться всего разом. Для этого и необходимо высококачественное образование представителей ведущего слоя. Пока же Уваров видел иное — жадность, корысть, эгоистическую заботу о сохранении своих преимуществ, презрение к низшим, к своим кормильцам, видел он и желание дворян укрыться от преобразований за спину монарха, принудить царя использовать свою абсолютную власть в их сословных интересах, а не в интересах России.

Уваров прекрасно понимал, что огонь, который он столь усердно раздувал из почти затухших углей, оставшихся после Александрова царствования и Декабрьского мятежа, — совестливого и ответственного отношения лучших представителей правящего слоя к простому народу, — огонь этот, если возгорится он вновь, сожжёт абсолютизм и осветит Россию. И Уваров не уставал трудиться и, как пишет Цинтия Виттекер, «всячески старался отстоять русское просвещение от суровых требований монарха». Потому-то и заслужил он такое доброе слово от скупого на похвалы и довольно желчного либерала Б.Н.Чичерина.

Многие современники отмечали болезненное честолюбие Уварова, его падкость на лесть и похвалы. Тот же граф Бенкендорф в 1839 году пишет об Уварове уже совсем не положительно: «Нет никакого сомнения, что Уваров человек умный, способный, обладает энциклопедическими знаниями, но … ненасытимое честолюбие, фанфаронство французское, отзывающееся XVIII веком, и непомерная гордость, основанная на эгоизме, вредят ему в общем мнении». [Нравственно-политический отчет за 1839 г. Россия под надзором. С.210]

Люди, симпатизировавшие министру просвещения, также соглашались, что «грубую лесть министр всегда принимает с простодушием ребенка» и оказывает большие милости льстецам. [А.В. Никитенко. Дневник… С.243] А это, безусловно, характерные признаки честолюбивых натур. На некоторые изъяны характера Уварова, сравнивая его с попечителем Московского университета графом Сергеем Строгановым, очень деликатно намекает и Чичерин. [Б.Н. Чичерин. Воспоминания. М.-Минск. 2001. С. 34]

Сергей Семёнович Уваров, видимо, действительно был в противоположность императору Александру и князю Александру Николаевичу Голицыну, амбициозным и честолюбивым человеком, сближаясь в этом с такими сотрудниками Благословенного как граф Аракчеев и, особенно, Михаил Сперанский, который, в отличие от Аракчеева, обладал столь же широким образованием, как и Уваров. Кстати, ещё при Павле молодой попович Сперанский был домашним учителем Уварова.

Но Уваров был слишком богат (он — один из богатейших людей России), умен и знатен, чтобы искать примитивной карьеры, денег и славы от современников. Историк, он жаждал славы потомков и мечтал видеть свое имя не среди царедворцев Николая Павловича, но запечатлённое в анналах будущей России среди великих созидателей отечества.

Сформировавшийся как государственный человек в царствование Александра, он не мог не видеть, что деятельность Николая не созидает, но разрушает. Ведь то, что не двигается вперёд, то, что не развивается, то умирает. Восполняя недостаток храбрости честолюбием, Уваров позволял себе не выполнять те требования нового царя, которые он полагал для будущего России вредными и губительными. Именно эту твёрдость в проведении своей государственной линии, не совпадавшей очень часто с линией монарха, а при этом и не приносящей ему никаких денежных и карьерных выгод, называл алчный до денег и царской дружбы Бенкендорф «фанфаронством французским».

Уваров признавался профессору Тимофею Грановскому, что «управляя министерством, он находился в положении человека, который, убегая от дикого зверя, бросает ему одну за другой все части своей одежды, чтобы чем-нибудь его занять, и рад, что сам, по крайней мере, остался цел». [Б.Н. Чичерин. Воспоминания. М.-Минск. 2001. С. 34]

Жертвуя частностями подозрительности Императора и обскурантизму его приближенных, Уваров сохранял главное — высокий уровень университетского образования, обучение молодых преподавателей в европейских университетах, защищал от преследований власти талантливых и свободомыслящих профессоров. Как пишет тот же Корнилов, благодаря его стараниям «явилась целая плеяда молодых русских ученых, которая очень много дала для следующего поколения русской интеллигенции: достаточно вспомнить имена Грановского, Редкина, Дмитрия Львовича Крюкова, фольклориста Федора Ивановича Буслаева (в Москве), правоведа Дмитрия Ивановича Мейера (в Казани), правоведа Константина Алексеевича Неволина, профессора историка-эллиниста Михаила Семёновича Куторги (в Петербурге)». [А.А. Корнилов. Курс истории России XIX века… С.340] Я добавил имена и отчества в эту цитату, потому, что не все по одним фамилиям сегодня сразу поймут, о ком идёт речь.

Список, приведённый Корниловым, можно и продолжить. Здесь и историк Сергей Михайлович Соловьёв, который, как мы увидим позже, был очень несправедлив к Уварову, и историк и правовед Константин Дмитриевич Кавелин, историк, профессор Московского университета Пётр Николаевич Кудрявцев, всем известный мыслитель Константин Николаевич Леонтьев, основоположник русской политической журналистики Михаил Никифорович Катков, хирург профессор МГУ Фёдор Иванович Иноземцев (изобретатель эфирного наркоза, который им был впервые применён в феврале 1847 года), историк, экономист профессор МГУ Александр Иванович Чивилёв.

Жаль, что многие из этих имён вне узкого круга специалистов сейчас почти забыты. Это же, дорогие друзья, гордость становящейся русской науки. Именно благодаря стараниям Уварова к концу его управления министерством, русская наука стала на уровень европейский.

4. Отставка графа Уварова

Требования монарха становились между тем всё более суровыми. После сравнительно свободных 1830-х годов, в 1840-е годы зажим образования усиливался. В 1844 году из курсов гимназий и университетов была устранена статистика — дисциплина, дававшая представление о реальном состоянии русского общества, о тенденциях его развития, позволявшая сопоставлять его с иными странами и народами. Многие статистические данные были засекречены, другие оставлены только для служебного пользования. Увы, такова болезнь авторитарных режимов. В 1847 году было воспрещено отдельное преподавание логики. В 1848 году Государь воспретил свободный выезд за границу без личного разрешения Императора, все профессорские стажировки были отменены, а плата за заграничный паспорт стала столь высокой, что поездки даже по высочайшему разрешению могли себе позволить только очень богатые люди - извечная попытка, в эпохи откатов и деградации, отделить Россию от Европы, к сожалению, всё больше и больше знакомая нам сегодня.

Постепенно Николай утратил, по свидетельству Корфа, доверие к своему министру просвещения. [М. Корф. Записки… С.500] Оценки его в секретных отчетах III Отделения Государю резко изменились с позитивных на крайне негативные. На либерального и просвещённого вельможу, покровителя науки, образования, укротителя излишеств цензуры писались жалобы и доносы. Бенкендорф теперь доносил Императору: «De loin c'est quel que chose, de près — ce n'est rien» — (Издали он ещё что-то из себя представляет, вблизи — ничего). [Россия под надзором… С.211] Всего несколько лет назад Бенкендорф говорил, что Уваров — один из образованнейших людей России, а теперь пишет, что вблизи он уже ничего из себя не представляет. Немало постарались в борьбе с Уваровым и высшие сановники. Создание Бутурлинского надцензурного комитета во многом было интригой Корфа против деятельности Уварова.

В мае 1849 года последовал новый удар: Император ввёл квоту на обучение в университетах в триста человек в каждом, тогда как до того в Московском университете одновременно учились до тысячи студентов, в Санкт-Петербургском — семьсот, в Дерптском — шестьсот. Модест Корф полагал, что «эта мера была одной из самых непопулярных в царствование Императора Николая». [М. Корф. Записки… С.470] И это действительно так. Как можно в стране, которая только-только начинает путь к образованию, это образование обрубать? Это же означает, что правитель боится просвещения. Он этим насаждает власть тьмы, он хочет, чтобы народ, даже образованный его слой, даже дворянство, которое в основном давало студентов в университеты, жило во тьме.

Для Уварова же эта квота в триста человек была последней каплей. Он попытался вызвать общественное возмущение, инспирировав статью против сокращения числа студентов в университетах, но общественное мнение безмолвствовало, а Император пришел в ярость: «Должно повиноваться, а рассуждения свои держать при себе», — грубо объявил Николай Павлович Уварову. [М.В. Юзефович. Несколько слов об Императоре Николае. Русский Архив. 1870, N5. Столб. 1002]

Интриги царедворцев, гнев Императора пришлись на время тяжкого горя — смерть жены Уварова Екатерины (в девичестве графиня Разумовская, любимая фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны), с которой он счастливо прожил почти сорок лет и имел четырёх горячо любимых детей. С Уваровым случился апоплексический удар.

Бросать «дикому зверю» больше было нечего и в октябре 1849 года Сергей Семёнович Уваров выходит в отставку. Семнадцать лет управляя Министерством народного просвещения, он не изменял и не изменил свободолюбию молодости, но мудро и осторожно, смиряя часто своё немалое самолюбие, продолжал строить основание для будущей России, воспитывая её будущих учителей, её государственных деятелей. Тимофей Грановский, профессор правовед Пётр Григорьевич Редкин, Константин Кавелин, профессор правовед Никита Иванович Крылов, филолог-классик профессор Дмитрий Львович Крюков смогли стать образованными учёными, занять кафедры, влиять на умы молодёжи во многом благодаря постоянной заботе и покровительству Уварова. Можем ли мы без трудов этих профессоров представить себе пореформенную Россию? Конечно же, нет. Как, по сути говоря, и Россию сегодняшнюю. А мыслители эти были созданы и сохранены трудами министра просвещения Уварова.

Многие из них были не только сотрудниками, но и друзьями министра просвещения. В великолепной усадьбе Поречье Можайского уезда, доставшейся Уварову от тестя – графа Алексея Кирилловича Разумовского (отсюда, кстати, и колоссальное богатство Уварова) — и превращённой Сергеем Семёновичем и его сыном, знаменитым археологом Алексеем Сергеевичем в первоклассный музей и одну из крупнейших в Европе частных библиотек (более семидесяти тысяч томов), собирались в 1840-е годы лучшие профессора Московского Университета — филолог Иван Давыдов, историк Руси Михаил Погодин, литературный критик, славист Степан Шевырёв, историк Тимофей Грановский. Приезжали Жуковский, Плетнёв. Беседы с этими, весьма различными по своим взглядам, учёными и литераторами, их споры, домашние лекции, которые он просил профессоров читать в Поречье, доставляли Уварову неизъяснимое наслаждение.

Огромные лиственницы и липы старинного парка-дендрария, спускающегося к речке Иноче, да чудом сохранившийся жёлто-белый усадебный дом с высоким стеклянным фонарём над залой давно разорённого музеума, до сего дня хранят память о замечательных хозяевах и знаменитых гостях этой Подмосковной усадьбы, превращённой при большевиках в дом отдыха сотрудников НКВД. [См.например об усадьбе Поречье и её гостях – «Письмо из Поречья», Москвитянин, 1852, N19, кн.1.; А.Ярцев. Подмосковные прогулки. Поездка в Поречье Уваровское, Московские ведомости, 1904]

5. Уваровская триада

Теперь, дорогие друзья, увидев и немного поняв самого Уварова, мы должны перейти к его Триаде.

Мог ли просвещённый Александровский вельможа, арзамасец, ценитель гения Грановского и друг Жуковского, корреспондент Гёте и Штейна, быть банальным охранителем давно устарелого абсолютизма и фельдфебельского обскурантизма императора Николая? Вряд ли. И потому та знаменитая триада «православие, самодержавие, народность», о которой в первую очередь вспоминают, когда произносится имя Уварова, по замыслу самого её создателя преследовала совсем иную цель, нежели идеологическое обоснование Николаевского режима. «Какова бы ни была историческая судьба и дальнейшее применение этой известной формулы, — подчеркивает Цинтия Виттекер, — её понимание самим Уваровым было совершенно иным» [C.H. Whittaker. The Origins of Modern Russian Education… P. 94]. Каким же?

Вспомним, как была объявлена эта формула. В 1832 году только что назначенный товарищем министра народного просвещения князя Карла Христофа фон Ливена Уваров посылается в командировку для обозрения провинциальных университетов и других учебных заведений и для выяснения того, как проводится в жизнь новый учебный устав 1828 года и какие дальнейшие преобразования желательны в области народного просвещения. Именно в направленном Императору в декабре 1832 года отчёте об этой командировке впервые появляется знаменитая в будущем «уваровская триада». Вникнем в текст этого отчета:

«Утверждая, что в общем смысле дух и расположение умов молодых людей ожидают только обдуманного направления, дабы образовать в большем числе оных полезных и усердных орудий правительства, что сей дух готов принять впечатление верноподданнической любви к существующему порядку, я не хочу безусловно утверждать, чтобы легко было удержать их в сем желаемом равновесии между понятиями, заманчивыми для умов недозрелых и, к несчастью Европы, овладевшими ею, и теми твёрдыми началами, на коих основано не только настоящее, но и будущее благосостояние отечества; я не думаю даже, чтобы правительство имело полное право судить слишком строго о сделанных, может быть ошибках со стороны тех, коим было некогда вверено наблюдение за сим заведением (Московским университетом — А.З.), но твёрдо уповаю, что нам остаются средства сих ошибок не повторять и постепенно, завладевши умами юношества, привести оные почти нечувствительно к той точке, где слияться должны, к разрешению одной из труднейших задач времени, образование правильное, основательное, необходимое в нашем веке, с глубоким убеждением и теплой верою в истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности, составляющие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества». [Н.П. Барсуков. Жизнь и труды М.П. Погодина. т.IV. Спб. 1888. C.82-83]

Умный чиновник прекрасно понимает, что спорить с главными принципами Государя бессмысленно. Результатом такого спора может быть только увольнение от службы. И потому Уваров вначале соглашается и изящно формулирует мысль самого Николая Павловича — задача образования готовить из молодых людей «полезных и усердных орудий правительства». Но затем он добавляет, что подготовка эта ведётся плохо, и потому плохо, что «в нашем веке» необходимо основательное образование, а оно не даётся, как следует. Но одного образования мало. В Европе университетское обучение стоит высоко, однако там одна за другой происходят социальные революции, ниспровергаются троны и алтари. И причина этого в том, что «к несчастью Европы» в ней нет «равновесия между понятиями, заманчивыми для умов недозрелых и теми твёрдыми началами, на коих основано не только настоящее, но и будущее благосостояние отечества». Уваров, заметим, не говорит о ложности этих опасных понятий, которыми обуревается юношество, — а подразумеваются, безусловно, эгалитарные, либеральные и конституционные идеи, — но лишь об их опасности для «умов недозрелых».

Уваров вовсе не был противником народоправства и гражданской свободы. Напротив, как и Александр I, он твёрдо верил в необходимость и неизбежность замены абсолютной монархии — конституционной, и рабовладения — обществом, основанном на гражданском равенстве и свободном труде. Но, также как и Александр, он понимал, что общество следует подготовить к реформам, что проведённые «вдруг», они приведут к разрушительным общественным потрясениям. А подготовка — это, в первую очередь, образование. Вот почему он говорил профессору Александру Васильевичу Никитенко (автору того самого замечательного дневника), что хотел бы задержать развитие России лет на пятьдесят. Речь идёт не о культурном, а о политическом развитии. Сначала развитие глубокого и правильного образования народа под контролем абсолютной власти — потом реформы общественной и политической жизни.

Уваров был убеждённым противником принципа, сформулированного величайшим британским либералом Уильямом Эвартом Гладстоном, — «Свободе может научить только свобода». В своей речи в Педагогическом институте 22 марта 1818 году Уваров утверждает: «Освобождение души через просвещение должно предшествовать освобождению тела через законодательство». [C.С. Уваров. Речь в торжественном собрании Главного пед. института 22 марта 1818 г. СПб, 1818. С.48]

В докладе же 1832 года Уваров пишет: «В нынешнем положении вещей и умов нельзя не умножать, где только можно, числа умственных плотин. Не все оныя, может быть, окажутся равно твердыми, равно способными к борьбе с разрушительными понятиями; но каждая из них может иметь свое относительное достоинство, свой непосредственный успех». [Н.П. Барсуков. Жизнь и труды М.П. Погодина… C.85]

Мы помним, как Александр I желал обогнать деструктивную пропаганду социалистов и иллюминатов и просветить народ прежде, чем те успеют взбунтовать его. Сергей Уваров стремится к тому же. Он формулирует свой принцип — ограждать плотинами незрелый ум народа и одновременно давать ему «образование правильное, основательное, необходимое в нашем веке», соединяя его «с глубоким убеждением и теплой верою в истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности».

Уваров совершенно ясно сознает, что это — «одна из труднейших задач времени». Но в положительном решении этой задачи — «последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества». Последний якорь нашего спасения. То есть речь идёт о том, что, если общество взорвётся, не будучи образованным культурно, то всё будет разрушено «до основанья». А если оно будет образованным культурно, оно не взорвётся и пойдёт эволюционным путём, как, к примеру, произошло с британским обществом.

И разве Уваров был неправ? Разве преследовал, так формулируя свои принципы, какие-то «узко классовые крепостнические интересы», в чём обличала его сначала левая печать старой России, а потом — советская историческая пропаганда? Ведь победа большевицкого заговора в 1917 году, победа, погубившая Россию и ввергнувшая в неисчислимые кровавые муки русский народ, победа эта была достигнута именно из-за дикости, необразованности подавляющего большинства русских людей и однобокого, неправильного, внерелигиозного и непатриотического воспитания множества из тех, кого привычно называли в России «интеллигенцией». Пётр Бернгардович Струве предупреждал в 1909 году в «Вехах»: «Безрелигиозное отщепенство от государства, характерное для политического мировоззрения русской интеллигенции, обусловило и её моральное легкомыслие и её неделовитость в политике». [П.Б. Струве. Интеллигенция и революция. Вехи. Из глубины. М., 1991. С.163]

А уже после революции, в 1918 году, Павел Иванович Новгородцев дополняет эти слова: «Несчастье заключается в том, что яд социалистических и анархических учений … глубоко проник во все миросозерцание русского просвещенного общества». [П.И. Новгородцев. О путях и задачах русской интеллигенции. Вехи. Из глубины. М., 1991. С.431] И в результате отравленности этим ядом, в результате интеллигентского легкомыслия и неделовитости, произошло обрушение и веры православной, и нашего отечества в начале ХХ века.

Конечно, дорогие друзья, в том, что русское общество стало противогосударственным и безрелигиозным — огромная и преимущественная вина самой русской императорской власти. Но исправление ошибок прошлого было вовсе не в отбрасывании униженной православной веры и опозоренного абсолютизмом и крепостным рабством российского государства, но в восстановлении достоинства Церкви, как Тела Христова, как «столпа и утверждения Истины», и в восстановлении русских людей в их гражданском и политическом достоинстве. Именно к этому стремился Уваров.

Теперь, имея за плечами опыт всего ХХ века, да и первых двух десятилетий века XXI, это сознаётся совершенно отчётливо. Но во второй четверти XIX столетия так думали немногие. Уваров был одним из них. Продолжая дело Александра I, он старался идти именно в этом направлении. Не забудем, что свою «триаду» Уваров сознательно противопоставлял триаде революционной Франции — свобода, равенство, братство (Liberté, Égalité, Fraternité). Усиливающимся во всей Европе анархическим, противогосударственным и безбожным началам Уваров противополагал зиждительные «истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности». Если бы на них воздвигнута была грядущая Россия, то не увидела бы она ни гражданской войны, ни ГУЛАГа, ни расстрельных полигонов, ни изгнания ведущего своего слоя, ни духовного опустошения и культурного одичания. Подумаем о цене, которую мы заплатили за отказ от этих охранительных начал.

А теперь давайте рассмотрим каждое из слов «триады», наверное, глубоко продуманных и взвешенных Уваровым, - ведь он же не был болтуном, он был человеком, привыкшим говорить и писать то, что он продумал.

6. «Православие»

Речь не идёт здесь ни о казённой внешней религиозности, ни о каком-то конфессиональном шовинизме. Речь об ином — отвергается безбожие XVIII столетия, глумление над верой и Церковью. «Первый член этой триады означал отвержение придворного вольтерьянского скептицизма XVIII столетия» — справедливо определяет современный американский русист Дэвид Рэнсел эту формулу. [D.L. Ransel. Pre-Reform Russia. 1801-1855. Russia: a History. Oxford, 1997. P.159]

Отвергается и масонская всеядность, нечувствование различий между сектами и Церковью. Для европейского абсолютизма было характерно считать религию только средством нравственного обуздания простонародья, неспособного руководствоваться в своих действиях чистым декартовским разумом и нуждающегося в мифах. Абсолютизм также требовал личной лояльности Государю и не обосновывал эту лояльность никакими религиозными мотивами. Абсолютная монархия объявлялась благом сама по себе, как рациональный факт. Религиозная санкция, если и провозглашалась абсолютными монархами — «Бога бойтесь, царя чтите» [1Пет. 2:17], — то только для простаков.

Уваров утверждает иное. Государственная власть, не основанная на вере в Бога, не сообразующаяся с господствующим в народе исповеданьем, из этого исповеданья не исходящая в своих действиях, — это не богоданная законная власть, а узурпация. И такая узурпация или будет прекращена самим обществом, или погубит его. В статье «Общий взгляд на философию литературы», как это было принято по цензурным обстоятельствам времени, заменяя словом «литература» слово «политика» (тогда так писали все, и Киреевский, и Хомяков) Уваров пишет: «Если литература (заменяйте на «политику» — А.З.) сбросит с себя провиденциальные узы христианской морали, она разрушит себя собственными руками, ибо христианство несет идеи, без которых общество, такое, какое оно есть, не сможет просуществовать ни мгновения». Он предупреждает: «Без любви к вере предков народ, как и частный человек, должен погибнуть» [Vues générales sur la philosophie de la littérature... Paris, 1848. P.243; 245]. Уваров здесь вполне искренен. Запомним эти слова, позже мы ещё вернемся к ним.

Сергей Михайлович Соловьёв не стеснялся утверждать, что «Уваров безбожник, не верующий во Христа даже и по-протестантски». Это — явная неправда. Такая же, как и другое его утверждение, что «за всю жизнь Уваров не прочитал ни одной русской книги». Уваров, конечно, читал русские книги, как любой арзамасец читал и обсуждал Карамзина, Жуковского, Пушкина, да и самого С.М.Соловьева... Вообще желчный и часто необъективный в своих суждениях о современниках, Сергей Михайлович Соловьёв особенно желчен и крайне необъективен к Уварову, который в первые годы научной карьеры историка всячески благодетельствовал ему и до последних дней жизни высоко ценил талант Сергея Михайловича.

О личном благочестии Уварова мы просто ничего не знаем, но нигде он не показал себя религиозным скептиком и, тем более, «безбожником». В научных исследованиях Уварова большое внимание уделяется переходу от греческого язычества к христианству, от неоплатонизма к патристическому миросозерцанию, и всегда он подчеркивает значительность этого перехода. Особую работу Уваров посвящает интересному автору V века после Рождества Христова — Нонну Панополитанскому — автору двух сохранившихся поэм «Деяния Диониса» и «Евангелие от Иоанна», переложенное гекзаметрами. Первая — ещё языческая, вторая — понятно, уже христианская. Таков был дух V века. [S.S. Ouvaroff. Nonnos von Panopolis, der Dichter. SPb. 1818] Обращение высокообразованного языческого мистика в самое возвышенное христианство и совершенное оформление этого обращения гекзаметрической поэмой, скорее всего, было близко самому Уварову, поэтому он и избрал этот предмет исследования.

От французского аббата Григория Франциска Мангена он принял начала христианства, которые не могла ему дать бездумная суета двора стареющей Екатерины. Эта вера была упрочена французскими романтиками, с которыми он встречался в Вене, перепиской с Гёте, дружбой с Жуковским. Это было своеобразное, надконфессиональное интеллектуальное христианство Александровского времени, и мы не знаем, соединялось ли оно у Уварова, как у Александра I, с личным церковным православным благочестием. Но вера христианская в ученых построениях Уварова всегда выступает как высшее достижение человеческого духа, как окончательный итог духовного развития, к которому человечество долго шло от грехопадения, через умозрения Индии, греческие мистерии, поиски Платона, Плотина, Ямвлиха, Прокла, Нонна. [С.С. Уваров. Речь… в торжественном собрании Главного пед. института 22 марта 1818 г… С.28] Именно таков путь мысли Уварова. Поэтому, а не из-за политических пристрастий Николаевского царствования, ставит Уваров «православие» в свою триаду.

Православие, между прочим, было ценимо Уваровым не только как русская национальная версия христианства и его личная вера. Он видел именно в православии то мощное культурное основание, то наследие греческой античности, которого отчасти был лишён латинский католический Запад. Культура древней Индии, которая только начала тогда открываться Европе как родственная европейской арийская цивилизация, переработка арийской традиции языческой греческой древностью и, наконец, расцвет всей предшествующей культуры и её нравственно-религиозное завершение в греческой версии христианства — православии — вот то сокровище, которое Уваров стремился передать России.

Не забудем, что Уваров был учеником и корреспондентом Фридриха Шлегеля, который в 1808 году опубликовал знаменитую работу «О языке и мировоззрении индийцев», в которой потряс европейский культурный мир доказательством того, что культурные идеи Запада, в конечном счёте, имеют индо-арийское происхождение.

Вот, что значило для Уварова «православие» его тройственной формулы. Именно поэтому он планирует создание Азиатской Академии и чуть позже создает Лазаревский Институт восточных языков в Москве, чтобы развивать востоковедные знания. Это не были практические знания только для дипломатов, для тех, кто будет работать в Персии, Китае, Турции. Это были знания, которые должны создать мост между русской культурой и культурами Востока и тем самым углубить русскую культуру до предшествующих ей тысячелетий.

Именно Уваров убеждает Батюшкова, Жуковского, Гнедича, Дашкова переводить с греческого классиков и издает в 1820 году греческую поэтическую антологию, чтобы вернуть России её античное наследство. Великий труд перевода русским гекзаметром «Илиады» Гнедичем и «Одиссеи» Жуковским был осуществлён при постоянной заботливой поддержке Уварова, о чём оба переводчика пишут в предисловиях к первым изданиям переведённых ими поэм Гомера.

Уваров сам пятнадцать лет изучает у Фридриха Грёфе греческий язык и овладевает им в совершенстве, но всё это — только подоснова, необходимая, чтобы принять России свое законное наследие — православие — во всей его духовной и культурной полноте. Православие Дионисия Ареопагита и Василия Великого, Иоанна Дамаскина и Симеона Нового Богослова. Не псевдо-православное обрядоверие, но, как говорит Апостол Павел, «премудрость Божию, тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей» [1Кор.2,7].

Таков культурный аспект «православия» триединой формулы. Но есть ещё и аспект политический. Уваров ставит православие прежде самодержавия. Неслыханная для абсолютизма XVIII века вольность. Христианство должно ограничивать самовластье монархов. Христианский закон выше закона царского. Уваров был уверен, что культурное православное общество естественно будет ограничивать автократию, давать ей рамку, а, с другой стороны, будет создавать нравственную рамку и для самого себя.

Не случайно в противопоставлении русской системы революционной французской «православие» соответствует «свободе». Уваров прекрасно помнил новозаветное учение о свободе (liberté). «К свободе призваны вы, братия, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти, но любовью служите друг другу» — слова апостола Павла в Послании к Галатам [Гал.5,13], «где Дух Господень, там свобода» — слова апостола Павла в послании к Коринфянам [2Кор.3,17], «сыны свободны» — слова Христа в Евангелии от Матфея [Мф.17,26], Иисус пришел «отпустить измученных на свободу» — как говорит евангелист Лука [Лк.4,18]. Свобода эта — свобода от греха. Грешный человек — раб греха — не может быть свободным. Какие бы политические, гражданские и экономические свободы он ни имел, он всё равно поработит себя сам своим страстям. Истинная свобода без Христа, без веры, без любви к ближнему невозможна в принципе. Такая свобода — только самообольщение с точки зрения христианской аскетики, которую изучает Уваров.

Французская революция, объявив свободу своим принципом, поработила людей больше, чем старый королевский порядок. Человек стал рабом страха, заложником гильотины, пленником безумных идеологий. А за свободу духа пришлось расплачиваться жизнью, неволей или ссылкой на Гаити или в болота Гвианы.

Поэтому истинная свобода может воздвигнуться только на христианском основании, в обществе, пронизанном дыханием Духа Святого, которым и является христианское сообщество — Церковь, и настоящее христианское государство. Уваров был уверен, что глубокая православная образованность — единственное надёжное основание для свободы политической и гражданской, которых он чаял для будущей России. Он не противопоставлял Православие свободе, но созидал свободу Православием. Прав был он или нет — иной разговор. Но думал он именно так. И это была общая идея роли христианства эпохи романтизма — идея и Шеллинга, и Гегеля, и виконта Шатобриана.

Такое понимание Православия отстояло бесконечно далеко от представлений и императора Николая, и митрополита Серафима (Глаголевского), задумавшего восстание против Александра I. Это было православие самого императора Александра, князя Александра Голицына, митрополита Филарета Дроздова, архимандрита Макария Глухарёва, просветителя алтайцев, о котором мы ещё будем говорить. Именно такое православие, одно из оснований, как ему казалось, грядущей России, мужественно и умело созидал Уваров.

7. «Самодержавие»

Самодержавие для Уварова вовсе не являлось синонимом монархического абсолютизма. Мы должны это совершенно ясно понять. В своих политических эссе Уваров всегда подчеркивал, что абсолютизм — несовершенная политическая форма. Иногда он называл её вынужденной, иногда — навязанной. Идеальной формой полагал он конституционную монархию. «Русская система», разработанная Уваровым ещё в царствование Александра I, предполагала поступательное движение от абсолютной монархии к «зрелому» парламентскому государству, образцом которого для мыслителя была Великобритания, с её неписаной конституцией, и Франция после реставрации, с конституционной хартией 1814 года. [Ц.Х. Виттекер. Граф С.С. Уваров и его время. С.54-55]

Как ученый-филолог Уваров прекрасно знал, что в греческом языке слово автократор понималось не в смысле «абсолютный монарх», но в смысле независимого, дееспособного, не ограниченного никем субъекта, например, юноши, вышедшего из-под опеки; или государства, не подчиняющегося никакому иному. То есть автократор — это самовластец, тот, кто сам владеет собой. Только в эпоху римского владычества Элладой автократорами стали именоваться в Греции римские принцепсы — императоры. Но и они не были по букве законов и по воззрениям общества абсолютными монархами, так как власть их была ограничена Сенатом и, через трибунов, Римским народом.

Кстати, когда в России с 1906 года утвердился строй парламентской монархии, статья 4 Основных законов продолжала утверждать, что «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть», хотя 86 статья прямо объявляла, что «никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы». Русские законоведы не считали, что здесь имеется столкновение норм права. Они объясняли самодержавие как раз в духе греческого смысла автократии — Император всероссийский вполне суверенен, над ним не стоит ни какая иная власть, но свою власть он делит со своим народом в лице его представителей в Думе и Государственном Совете.

Фанатичный приверженец неограниченного абсолютизма, император Николай Павлович мог вкладывать в понимание второго члена уваровской триады свой смысл и действительно вкладывал его, тем более что в классических языках он, как вы помните, был не очень силен и с детства их ненавидел, в связи с чем даже приказал все книги на латыни и греческом языке передать из Зимнего дворца в публичную библиотеку. Уваров знал это, Царя не разубеждал, но сам действовал в соответствии с более глубоким и верным пониманием термина. Он знал, что «история есть верховное судилище народов и царей», что «дух времен, подобно грозному Сфинксу, пожирает не постигающих смысла его прорицаний» и что «безрассудно стараться заключить возмужающего юношу в тесные пределы младенческой колыбели». Всё это цитаты из той самой знаменитой его речи 22 марта 1818 года.

В конце 1840-х годов Уваров предаёт гласности свой спор с корсиканским дворянином, заклятым врагом Наполеона, идеологом неограниченного абсолютизма графом Карлом-Андреем Поццо ди Борго, в котором ставит ему в вину «непреодолимое отвращение к стихии демократической», которую сам Уваров уважал и приветствовал. Он объясняет свою приверженность этой демократической стихии богословски: все люди равны перед Богом, все — дети своего Создателя, а потому имеют равное личное достоинство и равное право на участие в своей судьбе, в том числе и в судьбе политической. [S.S. Ouvaroff. Stein et Pozzodi Borgo. Esquisses politiques et littéraires. Paris, 1848. P.103-104, 113.]

Так что не прав Дэвид Рэнсел, полагающий, что «принцип «самодержавия» означал попытку утвердить понятие личной власти, основанной на божественном праве, которое в корне не согласуется ни с просвещённым абсолютизмом (и его обращением к Разуму), ни с консервативным конституционализмом (предлагавшимся в проектах Никиты Панина, Александра Безбородко и Михаила Сперанского), ни с радикализмом Декабристов» [D.L. Ransel. Pre-Reform Russia. 1801-1855. Russia: a History. Oxford, 1997. P.159].

Как раз консервативный конституционализм и был идеей Сергея Уварова, скрывавшейся за понятием «самодержавия».

Надо сказать, что при всём своём ославленном малодушии Уваров смог сделать то, чего не сделали люди более смелые и говорившие куда более решительно (те же декабристы): он завещал дать вольную всем своим дворовым крепостным. А граф к концу жизни был одним из самых богатых землевладельцев России, и в шести его имениях трудилось более четырнадцати тысяч крестьян. Он уважал богоданное достоинство человека не только в политической теории и умел от слов переходить к делу не только в области образования.

Самодержавие Уваров не случайно поставил против французского égalité. Здесь опять же, как и в случае с православием и свободой, не противопоставление, но дополнение. Уваров был убежден, что республика, равно демократическая или аристократическая, порождает крайнее неравенство и, в результате, — бунт. Он был уверен, что после кровавого и грабительского французского республиканского опыта Европа не пойдёт по пути новых подобных экспериментов. Монарх, как наследственный, от Бога избранный правитель, равно удалён от всех своих подданных и равно близок ко всем. И высший титулованный аристократ, и даже принц королевской крови для него такой же сын, как и бедняк-крестьянин и безродный ремесленник.

Монарх, но только монарх мудрый и богобоязненный, сможет сохранить в народе истинное равенство – равенство перед верховной властью. Природные же способности, происхождение, связи, удача всегда, как пишет Уваров, творят неравенство, а неравенство, не сдерживаемое независимым от людей монархом, будет стараться упрочить и умножить себя. Без царя богатые будут становиться ещё богаче, бедные — ещё беднее; властвующие — ещё полновластней, безвластные — ещё безвластней. Поэтому, убежден был Уваров, только самодержавие монархическое в состоянии обеспечить равенство, столь естественное для народа Божьего — христианского государства. Но самодержавие, контролируемое самим народом. Ведь монарх может оказаться и не мудрым, может, поработясь греху, потерять страх Божий. В некотором смысле самодержавным, самостоятельным по представлениям Уварова должен быть не только монарх, но и каждый гражданин, пользующийся политическими правами. То, что подразумевал Уваров под понятием «самодержавия», было предвосхищением идеи народной монархии, доктринально разработанной через сто лет Иваном Лукьяновичем Солоневичем. Опять же, правильно это или неправильно — это другой разговор, но это именно этот вектор.

8. «Народность»

Третий принцип триады остался не менее непонятым, чем первые два. «Под народностью разумелось одно лишь крепостное право» — утверждает автор статьи «Уваров С.С.» в энциклопедичес ком словаре Брокгауз и Ефрон со ссылкой на мнение Пыпина [История русской этнографии, т. I, СПб., 1890, гл. X].

Уваровскую «народность» окрестили «официальной народностью», так как автор её был министром — лицом официальным. В том противостоянии общества и государственной власти, которое постоянно усиливалось в России, начиная с царствования Николая Павловича, всё официальное в глазах общества имело недвусмысленно дурной вкус. «Мрачный (murky) принцип ˝народности˝, делающий упор на уникальном характере (самобытности) русских как народа, утверждал непригодность иностранных политических и общественных институтов для России», — пишет Дэвид Рэнсел. [D.L. Ransel. Pre-Reform Russia. 1801-1855 P.159]

Всё это бесконечно далеко от взглядов Уварова. «Народность» — общеромантический принцип начала XIX века. И никогда не нужно об этом забывать. Он означает, что каждый народ есть проявление особой божественной идеи, и, соответственно, он являет себя в мире особенно. Романтики старались внимательно проявлять то, что присуще их народу, собственную народность, так как искажения чужеродными влияниями могут повредить народной душе, помешать её естественному взрослению, развитию. Но при этом романтики, в отличие от народников второй половины XIX века, были людьми верующими и философски образованными. Они ясно различали уникальность каждого народа и универсальность мировой культуры.

Душа национальная — образование европейское. Это был общий для романтиков принцип, и ему следовал Уваров. Как вы помните, он с юности мечтал стать именно министром народного просвещения, так как чувствовал в себе силы непротиворечиво сочетать «образование правильное, основательное, необходимое в нашем веке, с глубоким убеждением и теплой верою в истинно русские охранительные начала». Охранять он мечтал не николаевский абсолютизм, но ещё юную, по его мнению, душу русского народа. Вернее даже не столько юную, сколь не совершившую платоновского анамнесиса (греч. ảνάμνησις – припоминание).

Как опытный духовник развивает к Богу уникальную духовно-психическую органику каждого своего чада, а не ломает её под какой-то внешний шаблон, также и Уваров мечтал развивать правильным европейским образованием душу русского народа - помочь народу осознать свою глубину, вспомнить себя, вспомнить предшествующие эпохи. И исторически, поэтому он так ценит Грановского, да и Карамзина, и филологически, культурно — отсюда увлечение греческим языком, патристикой, индологией. Уваров пытается помочь людям припомнить глубину их бытования, вспомнить, что они — не просто фискальные единицы, а личности, укорененные через культуру и религию в тысячелетиях. Это - пафос всех романтиков. И в пафосе этом я не вижу ничего плохого.

Уваров, не покладая сил, трудился над изучением истоков русской культуры, искал их в Индии, у греков, в платонизме. Профессор Михаил Трофимович Каченовский, ректор Московского университета, считавший все русские письменные источники дотатарского времени грубой подделкой, высмеивал Уварова за его причисление к русской поэзии греческих лириков IV до Р.Х.

Но Уваров продолжал свои изыскания. Конечно, он прекрасно понимал, что этнически греки очень далеки от восточных славян, но он видел и культурное, и даже языковое преемство между эллинами и русскими (а оно действительно есть), и надеялся, что Россия, обратившись к своим духовным истокам, переживёт культурный Ренессанс, обретёт собственные культурные основания, более глубокие, совершенные и прочные, чем вторичные латинские основания Возрождения западно-европейского. В этом был главный смысл его понятия «народность».

Он мечтал видеть русских нацией не менее культурной, но при том и не менее самобытной, чем итальянцы, англичане, немцы, французы. И не только мечтал, но и трудился, не покладая рук, на этом поприще, вводя классическое филологическое образование в гимназиях и университетах, обширные исторические и философские курсы, глубокое знание современных европейских языков и литератур. Над всем этим потом потешались народники. Зачем русским людям знать древнегреческий язык? Им надо знать научный социализм и сельское хозяйство! — говорили они. Но, оказывается, знать социализм, даже научный, не так важно, как знать своё глубокое прошлое.

Размышляя после смерти Уварова о его деятельности, Тимофей Николаевич Грановский писал: «Исключительное и вредное преобладание иностранных идей в деле воспитания уступило место системе, истекшей из глубокого понимания русского народа и его потребностей… Неоспоримые факты доказывают, как быстро двинулась у нас наука в эти семнадцать лет и насколько стала она независимее и самостоятельнее… Умственная связь России с европейской образованностью не была ослаблена; но отношение изменилось к нашей выгоде». [Т.Н. Грановский. Ослабление классического преподавания в гимназиях… (1855). Наша учебная реформа. М.1890. С.152]

В начале ХХ века, как бы продолжая дело Уварова, к греческому и латинскому языкам в гимназиях начали добавлять санскрит. 1917 год прекратил это национальное культурное строительство и, уничтожив культурный слой общества, превратил русских в никогда до того не существовавших дикарей Михаила Каченовского.

Но у «народности» Уварова были ещё и политические задачи. Разделяя большинство воззрений ранних славянофилов, поддерживая дружеские связи с Иваном Киреевским и Алексеем Хомяковым, министр просвещения, подобно им, считал середину XVII столетия лучшим временем для русского политического сообщества. Он высоко ценил соборные принципы монархии ранних Романовых и считал, что царь должен править «в единении с народом». Для самодержавия народность означала соборность. Не случайно самодержавие ограничивалось в уваровской триаде с двух сторон православием и народностью.

И вновь противопоставляя свое понятие республиканскому французскому, он ставит народность против «братства» — fraternité. Братство абстрактно. Конечно, можно объявить, что все люди — братья, но надо признать, что такое родство мало кем будет ощущаться, хотя, в конечном счёте, действительно все, как говорится, — потомки Адама или, как бы мы сейчас сказали, все вышли из Африки два миллиона лет назад. Намного острее ощутимо братство внутри одного народа. Не случайно ведь именно гражданской войне свойственно именоваться братоубийственной. К общечеловеческому братству можно прийти только через братство семейное, родовое, национальное. Если ты не брат своим братьям, если ты не брат своим ближним, своему народу, как ты можешь быть братом всему человечеству? Помните, как у апостола Павла: «Если же кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного» [1Тим.5,8].

Любить всё человечество нельзя, не любя свою семью, своих близких, свой народ. Славянофильская идея народной соборности, конечно же, не равна соборности Тела Христова, но есть некоторое приближение к ней в народе, стремящемся стать народом христианским. Народность — необходимое условие для братства, его основание. Если бы глубже был усвоен урок «народности», быть может, смогли взаимными уступками воссоединиться высшие с низшими в России, и не дошли бы мы до безумия многомиллионного братоубийства, не замарали бы до неотмытия, души наши кровью своих братьев.

9. Эпилог

Уваровская триада отнюдь не стала официальной идеологией России. Как и сам её создатель, она была отвергнута, а то, что внешне оставлено от неё — было изолгано. Уваров был уволен Николаем. Вслед за тем его бывший «товарищ» (первый заместитель министра) князь Платон Ширинский-Шихматов, ставший после Уварова министром, послушно и с рвением исполнил все указания Николая Павловича. Штат студентов был сокращён в каждом университете до трёхсот, кафедры истории философии и метафизики — закрыты, профессоров перестали выпускать за границу. Многим пришлось покинуть университеты. Русское Возрождение, о котором мечтал Уваров, для приближения которого положил столько сил, на этот раз не удалось.

Когда-то Пушкин и Уваров были друзьями и соратниками по Арзамасскому братству. Позднее их пути разошлись. Уваров ревновал к славе Пушкина, завидовал его неформальной, необременительной приближенности ко Двору, тому, что в обход Уварова сам Царь объявил себя цензором поэта. Пушкин платил Уварову тем же: называл его «большим подлецом», издевался над министром в едких и злых эпиграммах, намекая даже на кражу богачом Уваровым каких-то «казённых дров». Но в действительности, никто не определил принципы Уварова, его триаду, лучше гениального поэта. В знаменитом наброске 1830 года, который тоже, кстати говоря, является данью романтизма, Пушкин писал:

Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века
По воле Бога Самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.

Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как <без людей мертва> пустыня
И как олтарь без божества.

«Без людей мертва» — слова, которые я позволил себе вставить в последнюю строфу. В оригинальном тексте в этом месте слова отсутствуют – вымаранный прочерк.

Самодержавие, самостоянье человека, основанное на народности — любви к родному очагу – «пéпелищу», к отеческим гробам, коренится в воле Самого Бога, в истинном Православии. Можно ли сказать лучше? Но режим Николая погубил обоих друзей-соперников, не воплотив их мысли.

Пушкина мы считаем всем в русской жизни. Разумный взгляд на деятельность Уварова позволяет сказать, что и Уваров сделал если не всё, то очень много для будущей русской культуры и даже шире — для будущей русской жизни.

25 февраля 1977 года протоиерей Александр Шмеман записал в дневнике, что «правда» русского народа «во всяком случае во второй половине XIX века – просто выветривалась, разлагалась. И разлагалась потому, что не произошло «синтеза» её с культурой, созданной, скажем, Пушкиным. Эта «пушкинская культура» создавала возможность для такого синтеза, была, в глубине своей, к нему направлена. Но он был задавлен властью, пытавшейся придушить и культуру, и народ. Отсюда «невроз» культуры, с одной стороны, распад, разложение «народа» — с другой, всё более нараставшая ненормальность, почти истеричность их взаимоотношений… «Культура» жертвует собой ради «народа», которому, однако, нужна не жертва, а культура. В результате, после пушкинского «взлёта» нарождается то, по самой сущности своей некультурное общество, причем именно «некультурность» в каком-то смысле объединяет его собою, ибо пронизывает все его слои. Отсюда – и надрыв, двусмысленность Серебряного века. Он уже сродни «внутренней эмиграции», уже почти «иноприроден» России, той её сущности, что «оформляется» ко времени Александра III». [Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973-1983 гг. М., 2005. С.337] То, что здесь говорит Шмеман о Пушкине, можно вполне сказать и об Уварове.

Таков трагический итог этого Николаевского царствования. Ведь то, что оформилось ко времени Александра III, было заложено при его деде Николае Павловиче. Тридцатилетней реакции не выдержал никто — ни Пушкин, ни Уваров, ни Киселёв, ни весь русский народ. Не выдержал его и сам самодержец – Николай Павлович. «Разложение» России заняло ещё полвека, потом двенадцать лет агонии парламентского государства и «полная гибель всерьёз» в огне гражданской войны и последующего большевизма.

Но если суждено России возродиться после почти века рукотворного ада, то тогда вновь мы вспомним, на чём основано самостоянье человека, вновь вспомним уваровскую триаду, вновь научимся заботе о достоинстве «малых сих» у графа Павла Киселёва. Это - бесценные сокровища, оставленные нам русским прошлым, анамнесис которых мы должны осуществить.