1. Высшее русское общество и христианская вера

Дорогие друзья, эта лекция посвящена тяжёлой проблеме нравственно-религиозного состояния русского общества эпохи Николая I.

На прошлой лекции мы с вами говорили о борьбе за Русскую Библию, которая завершилась запоздалой победой. Русская Библия стала издаваться, но уже в эпоху Великих Реформ. При Николае Павловиче всё было, увы, иначе. Но каким духовно было то общество, от которого ревностные князья церкви, русские митрополиты и пошедший за ними царь, прятали Библию? Вот как раз об этом — о самом русском обществе, о его духовном состоянии в те тридцать лет — нынешняя лекция.

Сейчас, когда почти каждый русский православный священник рекомендует своим духовным чадам вдумчиво и регулярно читать Священное Писание, кажутся крайне странными и дикими те страхи и обычаи в отношении Слова Божия, которые широко распространились в обществе во второй четверти XIX столетия. Отец Георгий Флоровский пишет: «По выражению современника, в то время "самые набожные люди имели несчастную мысль, что от чтения сей священной книги люди с ума сходят". Одно время чтение Библии было формально воспрещено воспитанникам военно-учебных заведений — в предотвращение помешательства, под тем предлогом, что два кадета уже помешались. А многие другие "почитали её книгою только для Церкви потребной и для попов одних годной". Из страха мистических заблуждений и чрезмерностей тогда стали вдруг избегать и Макария Египетского, и Исаака Сирина, — и "умная сердечная молитва уничтожена и осмеяна, как зараза и пагуба"». Это цитата из книги отца Георгия Флоровского «Пути русского богословия» [Париж: 1988. с.171], которую один из первых её читателей предлагал назвать «беспутье русского богословия».

И это — характеристика состояния русского общества в эпоху расцвета Оптиной Пустыни и при жизни преподобного Серафима Саровского! «Читаю ли я Евангелие? — спросил меня преподобный Серафим, - вспоминал друг Николая Владимировича Станкевича, педагог и писатель Януарий Михайлович Неверов беседу со старцем в 1830-31 годах. — Я, конечно, отвечал ''нет'', потому, что в то время кто же читал его из мирян – это дело дьякона» [С.И. Фудель. Воспоминания. Т.1, М.: Русский путь, 2001. С.22]. А ведь за десять лет до того миряне читали Евангелие, и цитатами из Священного Писания пересыпаны были даже официальные полицейские донесения.

А если посмотрим глубже в прошлое, то ведь Раскол, твёрдая убежденность раскольников, готовых за свою веру идти на смерть и страдания, и широкая охватность старой верой русского общества показывает, что христианство в XVII столетии носило на Руси низовой, гражданский характер. Как и в западноевропейских исповеданьях христианства, особенно в протестантских деноминациях, вера народа создавала на Руси Церковь, которой только администрировала иерархия. Но Освящённый Собор 1666 года и последовавшие за ним всё более жестокие гонения на старообрядцев откололи множество религиозно ответственных русских людей от государственной Церкви — одних погубили, других принудили к бегству на окраины страны или даже за границу. Режим крепостного рабства, искусственно создаваемое властью невежество народа и принудительная вестернизация высших сословий, идущая синхронно со всё большим подчинением государственной Церкви имперской власти, сломали хребет низовому гражданскому православию.

Из собрания церковного народа Русская Церковь превратилась в государственный департамент, управляющий религиозными чувствами и верованиями верноподданных православного исповедания. За более чем столетие этот порядок утвердился не только в правительственной системе, но и в массовом сознании. Оставшиеся в государственной Русской Церкви христиане разучились действовать в вопросах веры и благочестия самостоятельно и ответственно. Из взрослых, православные русские люди были превращены в детей, из общинников, выбиравших из своей среды ставленника на священническую должность и ведших все дела своей общины сообща, — в «прихожан-захожан» государственных храмов, о которых заботилась синодальная власть. И в большинстве своём русские православные люди согласились со своим новым, удобно безответственным положением.

Когда священноначалие в конце Александрова царствования сменило курс предшествовавших лет и выступило против церковного просвещения народа, против русской Библии и богословия на русском языке, то и образованное общество, и народ большей частью согласились с этим, тем более потому, что новый порядок был продолжением порядка, который был привычен, который насаждался в течение всего XVIII века и был лишь прерван на два десятилетия в царствование Александра Благословенного.

Последствия изменения церковного курса в 1824 году - с углубленного духовного просвещения народа на охранение «простоты» его бессознательного благочестия - оказались пагубными и для самого Николая Павловича, и для народа, и для русской Церкви. Но нам надо ясно помнить, что изменение это не было инициировано Николаем, а было принято им по указанию церковной власти и с одобрения значительной части «образованного» русского общества, дворянства и духовенства. Царь просто не сопротивлялся этому настроению, почти без борьбы согласился, а затем и соединил с ним свой ум и волю.

В чём же дело? Почему русское образованное общество - и светские и духовные «вожди народа» - в большóй своей части, если не в бóльшей, оказались в Николаевскую эпоху противниками духовного просвещения, русской Библии, всеобщего богословствования? Причина отнюдь не в какой-то извечной православной косности или в рецидиве вольтерьянского вольнодумства эдиты. Она, дорогие друзья, намного проще, намного очевидней. Это всё то же крепостное рабство и производные от него абсолютистская деспотия верховной власти и подневольное положение Русской Церкви. Держать девять десятых русских людей в гражданском бесправии можно было, только сохраняя их невежество, только скрывая от них христианское их право на стояние в свободе. Помните слова апостола Павла к Галатам: «Итак, стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства» [Гал.5,1]. Эти и подобные слова Писания не должны были звучать в русской крепостной деревне на понятном для народа языке. «Что такое вера, которой запрещено учить? В русских церквях никогда не услышишь проповеди. Евангелие открыло бы славянам свободу. Эта боязнь объяснить людям хотя бы отчасти то, во что они должны верить, для меня подозрительна», — проницательно заметил Астольф де Кюстин в августе 1839 года [А. де Кюстин. Россия в 1839 году. М.: Терра, 2000. Т.2, С.15].

При Александре I духовное просвещение шло рука об руку с эмансипацией крестьян и с политическим освобождением всего русского общества, а потому русское Евангелие и катехизис Филарета были совершенно естественны в военных поселениях, и граф Аракчеев требовал от поселенцев серьезных христианских знаний и церковного благочестия. Как вы помните, он даже не позволял молодым людям жениться, если они не сдадут экзамен по катехизису Филарета. В Николаевское время, по мере ускорения «обратного хода», освобождение крестьян становилось делом всё более отдалённого будущего, а потому и духовное просвещение — всё более невозможным и нетерпимым.

Последствия же такого «затворения царских врат» оказались катастрофичными не только для крестьян, но и для всего русского общества. Помещик, держащий своих братьев в духовном невежестве, священник, соглашающийся на это, государственный муж, делающий невежество народа основой политической программы, — все они тяжко согрешали против своей совести и разрушали себя ещё больше, чем души подвластного им простого народа, привыкшего за XVIII век к духовной невзыскательности и бездеятельности.

«Владение нами подобными существами, обхождение с ними как с вещами, неограниченный разгул произвола в действиях и постоянное опасение утраты этого неестественного и постыдного, но крайне удобного и для нашей лени благоприятного обладания, суть для каждого из нас и для всех вообще такие язвы, которые искажают в нас ум, чувство, волю, словом, всё существо наше. Не уважая основной истины нашей веры и нашего разума о братстве людей, заглушая совесть, защемляя её в изгибы помещичьей логики, можем ли мы рассуждать прямо, чувствовать здраво и действовать честно? Нет! Пока грех владения людьми лежит на нас, пока он проедает наш быт во всём его составе до самых мелких частностей, до тех пор не может у нас быть ни общественной нравственности, ни общественного мнения, до тех пор мы должны сносить лихоимство, воровство, кривосудие, самоуправство и пр. Нельзя безнаказанно попирать требования права; всегда затем следует коренная порча в сословии, пользующемся неправедными выгодами и великая слабость в правительстве, терпящем такое нечестивое пользование». Эти слова Александра Ивановича Кошелева из Записки молодому царю Александру II — лучшее объяснение духовного кризиса, поразившего Россию в Николаевское царствование. [А.И. Кошелев. Записки по уничтожению крепостного состояния в России… С.228]

О духовной атмосфере окружения Николая Павловича рассказывают дневниковые записи глубоко и серьёзно верующей молодой фрейлины Анны Тютчевой, дочери великого поэта, только что прибывшей ко двору из Баварии, где она воспитывалась в культурной, серьезной и ответственной католической среде: «Сегодня я в первый раз была в маленькой дворцовой церкви, где собирается весь Двор… Обедня навела меня на грусть. Это так великолепно, так пышно, так торжественно. На колени становиться нельзя, это было бы нарушением этикета, и здесь перед Богом стоишь в полном параде. Я чувствовала себя как ребенок, которому приказали сделать реверанс перед матерью вместо того, чтобы обнять её….» (25.01.1853) «Вчера был обряд водосвятия. Обставлено чрезвычайно торжественно… Мы наряжаемся для Господа Бога, устраиваем парады для Господа Бога, кушаем для Господа Бога, а в остальном обращаемся с Ним, как с хозяевами дома, которые дают бал. К ним приезжают, но о них не думают, и даже считается признаком хорошего тона не замечать их и не здороваться с ними…» (2.08.1853) [А.Ф. Тютчева. Воспоминания. Дневники. М., Захаров, 2000 с.55;67]

Отношение к святыне, замеченное Анной Тютчевой, не могло остаться без духовных последствий. И действительно — не осталось.

Во дворце в это время всё больше входило в моду столоверчение, вызов духов, для чего из Европы выписывали самых известных медиумов, таких, например, как шотландец Даниэл Данглас Хьюм (1833-1886), который прославился тем, что умел летать по воздуху и даже вылетал в одно окно дома и возвращался в другую комнату через другое открытое окно. Как уж всё это было на самом деле, мы не знаем. Но, надо сказать, Хьюм все свои медиумические опыты проводил при ярком свете и большом собрании зрителей, то есть никакой здесь тайны не было.

Та же Анна Тютчева 29 сентября 1853 года записывает: «Со времени возвращения двора в Царское все здесь очень заняты вертящимися и пишущими столами. С ними производится множество опытов даже на вечерах у Императрицы. Адъютант Кушелев очень увлечён этим занятием, он видит в нём новое откровение Святого Духа». [А.Ф. Тютчева. Воспоминания. Дневники… с.68] «Столами» увлечены и императрица Александра, и цесаревна Мария, и сам наследник, и, конечно, подражающий им Двор и весь петербургский свет. «Мой отец находится в состоянии крайнего возбуждения, он весь погружён в предсказания своего стола», — пишет Анна Тютчева 6 апреля 1854 года. Петербургские и московские мебельщики, отозвавшись на повышенный спрос, даже стали выпускать в те годы специальные столики для занятий спиритизмом с держателем для карандаша в одной из ножек. Юная Анна Федоровна скорее посмеивается над легковерием и своего знаменитого отца, и скучающих придворных. Но немногие духовно опытные люди ясно видят всю опасность этого увлечения.

23 октября 1853 года Александр Скарлатович Стурдза (помните, это сын видного румынского боярина и брат знаменитой Роксандры, за которой когда-то ухаживал будущий президент Греции Иоанн Каподистрия) пишет Марии Павловне Сумароковой из Одессы о «крутящихся столах»: «Мне известно только, и я твердо тому верю на основании Святого Писания, что подобные упражнения ставят любопытствующего человека и грешника в непосредственное сообщение с духами злобы поднебесной… Мы вступаем в произвольное сообщество с духами зла и лжи, от которых Господь наш Иисус Христос пришёл освободить нас.… Зачем же нам покорно запутываться в сети, расставляемые духами воздушными?» [Оригинал на французском языке и русский перевод письма – Русский Архив, 1892, №8. – С.484-85]

Через несколько дней в частном письме митрополит Филарет Московский высказался ещё строже: «Это дело богопротивное, как соединенное с идолопоклонством… От сего обвинения не может увернуться стологадание, как бы ни старалось оное изъяснить себя легким и благовидным образом». [Из письма от 29 октября 1853 г. Н.В. Сушков. Записки о жизни Филарета… С.65-68. / Свят. Филарет (Дроздов). Избранные труды… С.553-554]

Объявив себя высшим земным судией Церкви, Император Всероссийский и его ближние опустились до самой примитивной бесовщины, караемой по уставам древней Церкви отлучением «колдуна и гадателя» от общества верных наравне с убийцами и вероотступниками.

Русское дворянство, образованное общество, как это и раньше было в России, следовало придворным правилам и царским представлениям о нравственном и должном. В «Анне Карениной» у Льва Николаевича Толстого даётся вполне точное описание обычной для середины XIX века сцены, когда «для получения свидетельства» вынужденный без веры и церковности исповедоваться и причащаться перед венчанием, после лет девяти нецерковной жизни, Левин платит три рубля за то, чтобы дьякон вычитал за него правило к святому причащению. «Не будучи в состоянии верить, — пишет Толстой, — в значительность того, что он делал, ни смотреть на это равнодушно, как на пустую формальность, во всё время этого говения он испытывал чувство неловкости и стыда, делая то, чего сам не понимает, и потому, как ему говорил внутренний голос, что-то лживое и нехорошее» [Л.Н. Толстой, Анна Каренина, Ч. V, гл.1]. Вступление в брак с любимой девушкой могло для русского человека Левина произойти только через христианское таинство браковенчания. Чтобы быть допущенным к таинству венчания, Левин должен был представить свидетельство священника, что он «был у таинств» исповеди и причастия Тела и Крови Христовых. Не причащался, а «был у» — вот характерная формула того синодально-государственного требования. Неверующий человек, Левин должен был солгать трижды, он принуждался кощунствовать и богохульствовать, делать «лживое и нехорошее», недостойно участвуя в «страшных Христовых Таинствах», и, в результате такого недостойного участия, погибнуть. Потому что, как пишет в первом Послании к Коринфянам апостол Павел, «кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. … Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны и больны и немало умирает». [1Кор.11,27-30] И ко всему этому принуждала его государственная российская православная власть. И не его одного, но множество своих подданных, которые по вине этой же самой власти и, часто, следуя её примеру, утратили веру и страх Божий.

Последствия такой утраты для жизни Империи были более чем значительны. Так, при любых хозяйственных реформах талантливому министру финансов графу Канкрину приходилось сообразовываться с вовсе не экономической составляющей, но с полной бесчестностью, продажностью и деловой безнравственностью чиновников, дворянских губернских обществ и предпринимателей.

Очень характерны рассуждения Канкрина в связи с предполагавшимся (и в 1826 году состоявшимся) введением винных откупов. Более выгодные для государства системы свободной торговли водкой с акцизным сбором или государственной винной монополии были отвергнуты исключительно потому, что чиновники, которые должны были осуществлять государственный контроль, и дворянские общества, которые призваны были осуществлять надзор за чиновниками, все признавались совершенно ненадёжными. Их удобосклоняемость к взяткам и незаконным поборам даже не ставилась под сомнение. Граф Канкрин признавал, что «при откупах всё дело будут вести откупщики, которые и будут накапливать огромные капиталы на счёт народа, но думал, что если уж кому-либо предоставить такое накопление капиталов, то лучше — откупщикам, так как они будут употреблять эти капиталы на промышленность для народа полезную, тогда как от воровства чиновников и промышленность даже не выигрывает». [А.А. Корнилов. Курс истории России XIX века… - С.329-330]

На практике и этот сомнительный довод оказался несостоятельным. Александр Корнилов пишет: «Откупщики не только сами обогащались, но подкупали и поработили всю местную администрацию. Всё тогдашнее губернское чиновничество получало от откупщиков второе содержание, не меньшее, нежели казённое. Немудрено, что когда интересы откупщиков сталкивались с чьими-либо интересами, то всегда — как в административных, так и в судебных местах — дело решалось в пользу откупщиков. Таким образом, вред откупов был громаден». [А.А. Корнилов. Курс истории России XIX века… С.329-330] В результате — к концу царствования Николая I финансы Империи были совершенно расстроены, коррупция возросла до фантастических размеров, парализовав хозяйственную жизнь страны, а солдаты, из-за махинаций поставщиков и чиновников, уходили на Крымский театр войны в сапогах с картонными подошвами.

Мы сейчас, дорогие друзья, можем только усмехнуться, услышав это. К сожалению, аналогия с сегодняшнем днём более чем очевидна.

Безусловно, коррупция не искореняется одними нравственно-воспитательными мерами, для исцеления от неё необходим гражданский контроль, общественное самоуправление. (Не будем забывать, что земские учреждения за тридцать лет исцелили русское общество от тотальной коррумпированности эпохи Николая Павловича). Но впасть в столь разнузданное воровство могут только нравственно безответственные личности, которые, по слову Евангелия, и Бога не боятся, и людей не стыдятся, и о чести своей не заботятся. В абсолютистской России коррупция приобрела всеобщий характер. Только чиновники из остзейских немцев, воспитанные на принципах той самой «протестантской этики», порой ещё служили, не беря взяток. Среди их православных коллег, «воспитанных в отеческом законе», найти таковых было практически невозможно.

Самый характерный пример столкновения немецкой и русской ментальности в отношении взяток приводит Александр Герцен в «Былом и думах». Я позволю себе прочесть эти его два абзаца:

«Но много несчастий может пройти между взяткой и рукой того, который её берёт. К рекрутскому набору во Владимир был прислан флигель-адъютант граф Эссен. Староста сунулся к нему с своими лобанчиками и арапчиками (то есть взятками — А.З.). По несчастию, наш граф, как героиня в «Нулине», был воспитан «не в отеческом законе», а в школе балтийской аристократии, учащей немецкой преданности русскому государю. Эссен рассердился, раскричался и, что хуже всего, позвонил, вбежал письмоводитель, явились жандармы. Староста, никогда не мечтавший о существовании людей в мундире, которые бы не брали взяток, до того растерялся, что не заперся, не начал клясться и божиться, что никогда денег не давал, что если только хотел этого, так чтоб лопнули его глаза и росинка не попала бы в рот. Он, как баран, позволил себя уличить, свести в полицию, раскаиваясь, вероятно, в том, что мало генералу предложил и тем его обидел.

Но Эссен, недовольный ни собственной чистой совестью, ни страхом несчастного крестьянина и желая, вероятно, искоренить in Russland взятки, наказать порок и поставить целебный пример, — написал в полицию, написал губернатору, написал в рекрутское присутствие о злодейском покушении старосты. Мужика посадили в острог и отдали под суд. Благодаря глупому и безобразному закону, одинаково наказывающему того, который, будучи честным человеком, даёт деньги чиновнику, и самого чиновника, который берёт взятку, — дело было скверное, и старосту надобно было спасти во что б ни стало.

Я бросился к губернатору — он отказался вступать в это дело; председатель и советники уголовной палаты, испуганные вмешательством флигель-адъютанта, качали головой. Сам флигель-адъютант первый, сменив гнев на милость, говорил, что он «никакого зла сделать старосте не хочет, что он хотел его проучить, что пусть его посудят да и отпустят». Когда я это рассказывал полицмейстеру, тот мне заметил: «То-то и есть, что все эти господа не знают дела; прислал бы его просто ко мне, я бы ему, дураку, вздул бы спину, — не суйся, мол, в воду, не спросясь броду, — да и отпустил бы его восвояси, — все бы и были довольны; а теперь поди расчихивайся с палатой». [А.И. Герцен. Былое и думы, М.: Захаров, 2003. С.240-241]

Как вы понимаете, и русская система наказаний, и позвоночная тогда (как и сейчас) система права, и взяткодательство — всё это в словах Александра Ивановича Герцена.

Православная вера вовсе никак не корреспондировалась с повседневной деятельностью русского образованного сословия. Таков печальный итог эпохи просвещённого абсолютизма в России.

2. Церковь и социальные проблемы общества

Наблюдая на короновании Александра II (26 августа 1856 года) религиозные настроения придворного русского общества, Анна Тютчева приходит к печальным умозаключениям: «Торжество коронования закончилось, и началась обедня (я напомню, что обедня — это литургия — А.З.). Меня очень огорчили невнимание и равнодушие окружавших меня лиц. Никто не молился; смеялись, болтали, шептались… Я не могла неоднократно не задавать себе вопроса, какое будущее ожидает народ, которого высшие классы проникнуты глубоким растлением благодаря роскоши и пустоте и совершенно утратили национальное чувство и особенно религиозное сознание, которое одно только может служить ему основой, низшие же классы погрязают в рабстве, в угнетении и систематически поддерживаемом невежестве». [А.Ф. Тютчева Воспоминания. Дневники… с.146-147]

Духовные настроения русского простонародья в Николаевское царствование можно коротко охарактеризовать двумя словами — ожесточение и отчуждение. И главным движителем этих настроений было страстное желание свободы от крепостной зависимости и понимание того, что ни Царь, ни Церковь свободу эту давать не собираются. Впрочем, с Церковью всё было не так просто в это драматическое царствование.

Высшее духовенство никак не заявляло о своей солидарности с порабощённым народом и вовсе не выступало с инициативой его освобождения. Архиерейские проповеди 1840-50-х годов говорят о крепостном рабстве даже меньше, чем проповеди конца XVIII – начала XIX столетия. Проведя содержательный анализ 1321 проповеди первой половины XIX столетия, американский исследователь Грегори Фриз обнаружил, что 83,6 процента из них касаются чисто духовных проблем, ещё в 11,4 процентах проповедей говорится о событиях политических, но всегда в самом панегирическом и апологетическом тоне (главным образом утверждение законности и благости царской власти и всех её деяний), и лишь 5 процентов проповедей затрагивали общественные проблемы — семейные отношения, пьянство, подаяние милостыни. [G.L. Freeze. The Orthodox Church and Serfdom in Prereform Russia. 1989. Vol.48, N3. P.363] О гражданской же свободе, которой жаждал народ, и отсутствие которой его так угнетало, Церковь не говорила вовсе.

«Это не какая-то специфическая особенность русского православия, — замечает американский учёный. — Большинство европейских Церквей вело себя не иначе до тех пор, пока они не столкнулись с массовой дехристианизацией, и вынуждены были искать пути восстановления доверительных связей с простыми людьми». [G.L. Freeze. The Orthodox Church and Serfdom in Prereform Russia… P.364]

В руководстве католической Церкви эти поиски начал ещё в 1840-е годы папа Пий IX и продолжил его преемник на римском престоле — Лев XIII, издавший знаменитую энциклику Rerum Novarum. Соборно принятой социальной концепции в Русской Православной Церкви народу пришлось дожидаться до 2000 года, когда массовая апостасия XIX – начала ХХ века и её страшные социальные последствия были уже позади.

Я замечу, что европейские народы стали требовать социальной позиции Церкви тогда, когда в народе распространилась грамотность, распространилась газета, как первое средство массовой информации, и когда народ понял свои проблемы. Вот именно поэтому, именно для того, чтобы люди не понимали своё состояние, царская власть в Николаевское время удерживала народ и от грамотности, и уж тем более от газеты. Сейчас игнорировать проблемы верующего народа для Церкви — безумно, потому что все люди грамотные, пользуются интернетом, и поэтому социальная концепция Русской Православной церкви, в разработке которой я участвовал и которая была принята на августовском Соборе 2000 года, более чем своевременна. Но, к сожалению, она, забыта, дорогие друзья. Сегодня мало кто её вспоминает и мало кто ею пользуется, и опять проблемы людей, политические, общественные, к сожалению, игнорируются большей частью духовенства.

В XIX же столетии жаждавший гражданской свободы и имущественной справедливости народ видел в архиереях только «духовных анералов», разъезжавших в каретах, запряжённых шестёркой лошадей, живших по-барски и чинно раздававших благословения высшим губернским начальникам в конце праздничных богослужений в кафедральных соборах. Своих отцов и печальников народ в них не узнавал. Самое большее, на что решалось высшее духовенство в отношении крепостного состояния при Николае I, — это призывы к крестьянам повиноваться своим помещикам «не за страх, а на совесть» и призывы к помещикам быть милостивыми к своей «крещёной собственности».

«Все те, кто в силу наследственных или обусловленных прав пользуются трудом и плодами подневольного труда не могут быть равнодушны к малым мира сего. Человек – это не вещь, которую можно использовать и в отношении которой пользователь не несет никаких обязательств. Государственный, нравственный, и в особенности христианский закон соединяет властное право с обязанностями в отношении подчиненных… Если они обеспечивают тебя с лихвой, снабжай их необходимым, предоставляй им жизнь без лишений, покровительство, снабжай их средствами, необходимыми для образования и руководствуй в соблюдении правил нравственности и веры». [Митрополит Филарет Московский. Слова и речи. В 3-х томах. Москва, 1847-1861. Т.2. С. 173] Это слова митрополита Филарета. Никто другой из архиереев так чётко не выражал свои мысли по этому вопросу. И это, пожалуй, тот максимум, который позволило себе русское священноначалие в царствование Николая I в области защиты «малых сих». Требовал «не подчинения только, но взаимной любви, служения и уважения» властвующих и подвластных и архиепископ Харьковский Иннокентий (Борисов). [Иннокентий, арх. Харьковский. Слова, беседы и речи в 2-х томах. Харьков, 1847-48. Т.1. С.244]

Строго перечисляли, на основании библейских принципов, обязанности господ к подвластным им людям петербургский протоиерей Иоаким Кочетов и духовник цесаревича Александра Николаевича протопресвитер Василий Бажанов [прот.И. Кочетов, Черты деятельного учения веры… СПб., 1846. Т.2. С.139-141.; протопресвитер В. Бажанов. Об обязанностях христианина. СПб, 1839. С.183-187]. Но таких призывов, и притом призывов публичных, было очень немного, и к тому же все они, как и у апостола Павла, соединялись с призывом к рабам покорно и терпеливо сносить оскорбления и несправедливости от своих господ.

Очень редко отдельные архиереи, как правило, те же, которые боролись за русскую Библию и доступное богословие, пытались защищать нравственные права отдельных крестьян, оскорбляемых помещиками. Так, в 1820 году, владыка Филарет (Дроздов), в то время Ярославский архиепископ, передал в Синод жалобу крепостных крестьян одного из сёл своей епархии на помещика, который силой принуждает к сожительству их жён и дочерей. Оговариваясь в своём рапорте, что по закону Синод не должен рассматривать эту жалобу, так как такое рассмотрение является «вмешательством в светские дела», он всё же просит не отсылать жалобу как «не относящуюся до церковного ведомства», но рассмотреть её по существу из-за её большой нравственной важности и затем только передать в светские инстанции для наказания виновного. [ЦГИА Фонд 797, оп. 2, дело 9009, л. 1-1 об] В 1834 году жалоба Волынского епископа на безнравственное поведение помещика привела к его наказанию. [ЦГИА Фонд 796, оп. 115, дело 1383, л. 1–3] В 1854 году Синод возбудил дело против помещика по жалобе крепостной женщины, в отношении которой тот допустил развратные действия. [ЦГИА Фонд 796, оп.135, дело 13654, л. 2] Но случаи таких вмешательств высшей церковной власти в помещичий «обиход» единичны.

С огромным трудом Синоду удалось отстоять право сельского церковного старосты не нести сеньориальных повинностей. Церковным старостой односельчане избирали, как правило, богатого крестьянина, который умел разбираться в финансах и мог своим имуществом отвечать за сохранность церковной кассы. Но избрание зажиточного крестьянина означало для его помещика потерю большого оброка. Жалобы помещиков на сам институт выборов церковного старосты или на свободу старосты от повинностей доходили не раз до Николая Павловича, но традиционного порядка Император менять не стал. Старый закон (ПСЗРИ т.1,175) был вновь подтверждён в 1851 году (ЦГИА. Ф.796, оп. 132, 1851 год, дело 1444, л. 2-7), и церковный староста остался свободным от сеньориальных повинностей до самого конца крепостного строя. Но зато над всеми другими крестьянами сельского церковного общества помещик был властен вполне.

Слово же о противоестественности самого крепостного рабства, призыв к православным царям положить конец этому безнравственному явлению и к господам отпускать своих крепостных на волю, такой призыв, сотни раз раздававшийся среди мирян, ни разу (подчёркиваю — ни разу!) не прозвучал из уст русских архиереев или близких к Олимпу государственной власти пресвитеров Церкви за все тридцать лет царствования Николая Павловича. Церковь не оправдывала крепостное состояние и не осуждала его, а священноначалие так и не стало инициатором освобождения от рабства миллионов своих чад. И чада помнили это очень хорошо до тех пор, пока ужасы коммунистических гонений не уравняли в страдании всех русских людей и не прочертили совершенно по-новому линии социальных разделений в нашем обществе.

Иначе — сельское духовенство. Сельский священник традиционно был близок к крестьянам своего прихода. Их нужды, их горести не только прекрасно были ему известны, но он и сам часто терпел унижения и оскорбления от помещика, в собственности которого была и земля, и люди, на этой земле работающие.

В архивах хранится множество жалоб священников на помещиков, избивавших их и применявших к клирикам иные виды физического оскорбления и насилия. [См. напр. в ЦГИА фонд 796, по Псковской губернии оп. 115, 1834 года, дело 710 и по Курской губернии оп. 132, 1851 года, дело 1407]

«Материально зависимый от помещика сельский батюшка, — пишет Грегори Фриз, — которого землевладелец мог по своей прихоти прогнать с прихода и даже оскорбить действием, имел в своем распоряжении мало средств влияния на помещика, если тот оказывался человеком равнодушным к религиозным обличениям». [G.L. Freeze. The Orthodox Church… P.382]

С другой стороны, священник не имел права жаловаться на помещика, если он совершал злодеяния и насилия над своими крестьянами. Даже такие преступления как изнасилование крепостной или супружеская измена помещика с дворовыми женщинами были делами исключительно государственного ведения. По Синодальному определению от 7 июля 1762 года приходскому священнику категорически запрещалось ходатайствовать за своих общинников-крестьян перед вышестоящими светскими и духовными властями, а в случае открытого возмущения крестьян убеждать членов церковной общины подчиняться законным властям. [ЦГИА, Ф.796, оп. 43, 1762 года, дело 162, л. 1-3]

В год восшествия на престол императора Павла всеобщие среди крестьян ожидания упразднения крепостного рабства вызвали многочисленные волнения. Ответом было издание в 1797 году специального указа, вменявшего священникам в обязанность «оказывать помощь» помещикам держать крестьян в повиновении, а от епископов требовавшего назначать на сельские приходы только вполне благонадежных клириков. [ПСЗРИ (1 изд.). Т.21: N15,143; T.24: N17,769; 17,958; T.26: N19,479]

Имперская власть никогда не требовала от священников, чтобы те оправдывали или богословски обосновывали крепостной строй. За исключением случаев открытых крестьянских восстаний от сельского священства власть ожидала только невмешательства в отношения помещиков со своими крестьянами и исключения темы крепостного права из пастырских бесед. Это была часть общей государственной политики абсолютистской России — публично о крепостном рабстве не говорить вообще ничего — ни дурного, ни хорошего — и делать вид, что ничего подобного в России как бы и вовсе нет.

Эта привычка молчать о самом страшном и почти до каждого касающемся, привычка, искажающая ложью всю общественную жизнь страны, вполне будет наследована большевиками и развита ими до чрезвычайности. Но начала её находятся в старой России. Александр Николаевич Голицын в 1818 году в связи с опубликованием ряда сочинений, осуждавших крепостное состояние (а именно — московского издания «Дух журналов», брошюры Валериана Стройновского «Об условиях помещика с крестьянами» (1809) и известного сочинения Ивана Пнина «Опыт о просвещении относительно России» (1804)) «по должности» указывал цензуре: «Обратить внимание цензуры на издаваемые журналы и другие сочинения, дабы в них ни под каким видом не было печатаемо ничего ни в защищение, ни в опровержение вольности или рабства крестьян не только здешних, но и иностранных». [Русская Старина, декабрь 1900. С.655-56]

То есть позиция умолчания. Примерно такой же принцип действовал в сталинское или в хрущёвское время среди советской дипломатии, когда дипломат, представляя СССР, делал вид, что он представляет такую же нормальную страну, как Англия, Франция или США, при этом прекрасно зная, что происходит в его стране, так сказать за его спиной - тюрьмы, лагеря, пытки, убийства. И если кто-то на Западе пытался говорить с ним о том, что на самом деле творится в СССР, дипломат страшно обижался, так как это было нарушением правил игры. Все должны были делать вид, что Советский Союз такая же благопристойная страна, как Англия, Франция, Америка. Примерно так же было и в старой России касательно крепостничества — все себя вели так, как будто никакого крепостного рабства не было и всё в России было отлично. Помните слова Александра фон Бенкендорфа, сказанные как раз в это царствование – «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно; что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение».

3. Бунташное духовенство

От приходского священника ожидали подобного же отношения к этому «деликатному вопросу». Священник мог жаловаться на помещика, только если тот допускал явные богохульства или грубые нарушения канонов православной Церкви и понуждал к этому подвластных ему людей. Но за «вмешательство в дела управления поместьем» священник даже мог подвергнуться церковному наказанию. Так, в 1850 году священник Киевской епархии, заступившийся за крестьян своей общины, был отправлен на покаяние в монастырь на большой срок (Ф.796, оп. 132, 1851 года, дело 124, л. 262), а в 1853 году священник Черниговской епархии Иоанн Зайцев был наказан за то, что вступился за своих общинников — «вольных казаков», которые были незаконно записаны крепостными за помещиками Метельскими. [Ф.796, опись134, дело 670, листы 26 об.27]

Государственная власть требовала от сельского священника полной лояльности и повиновения, но, признаемся, не часто получала желаемое. Напротив, освободившись после секуляризации 1764 года от нравственного бремени владения крепостными, священники, разумеется, те, кто в обход строгого закона не «прикупали себе людишек», обрели внутреннюю свободу, которая сделала многих из них соратниками своих духовных чад — крестьян. Как вы помните, по закону крепостными могли владеть только дворяне и духовенство из дворян, священники и епископы не из дворянского сословия не могли владеть крепостными, но нередко покупали и продавали крепостных в обход закона. Однако большинство всё же не имело крепостных, и поэтому было нравственно свободно от этого. [Крепостные люди у духовенства. Чтения Общества истории и древностей Российских. Т.23 (1910), ч. 3; Д.И. Ростиславов. Записки. Руссская Старина, Т.27 (1880). С.552.; ЦГИА. Ф.796, опись 117, год 1836, дело 783, листы 1-2об]

Во время Пугачевского восстания Синоду пришлось издать специальный указ (от 20 августа 1774 года), в котором указывалось, что «священнослужители, пренебрегая страхом будущего осуждения, возглашают имя Пугачева за богослужением (как законного государя Петра III — А.З.), и где бы этот разбойник ни появился, они встречают его с почетом, побуждая тем простой народ к вступлению на гибельный путь». [Ф.796, опись 205, дело75, лист 7]

Все исследователи Пугачевского восстания единодушно отмечают, что участие в нём духовенства было весьма значительным. Это значит, что священники чувствовали неправду русской жизни и поэтому поддерживали этого ужасного человека - Пугачёва, который, видимо, казался им менее нравственно ужасным, чем неправда русской жизни [G.L. Freeze. The Orthodox Church… P.376; D.Peters. Politische und gesellschaftliche Vorstellungen in der Aufstandsbewegung unter Pugačev (1773-1775). 1973. Ss.129-132; И.З.Кадсон: Крестьянская война 1773-75 гг. и церковь. Автореферат дис. на соискание ученой степени кандидата исторических наук / Ленингр. отд-ние Ин-та истории Акад. наук СССР. - Ленинград, 1963].

Во время широких крестьянских волнений начала Павлова царствования сельское духовенство принимало в них столь значительное участие, что местные власти часто объявляли клириков главными зачинщиками смут и беспорядков в деревне [М. Де Пуле. Крестьянское движение при Императоре Павле Петровиче 1797 года и дневник кн. Н.П. Репнина. Рус. Архив, 3 (1869). С.525-577; Н.Л. Рубинштейн. Крестьянское движение в России во вт. пол. XVIII в. Вопросы Истории, N 11, 1956. С.34-51; Е.П. Трефильев. Очерки из истории крепостного права в России: Царствование Императора Павла Петровича. 1904].

Донесения властей из Псковской, Нижегородской, Владимирской, Тверской губерний рисуют очень ярко участие сельского духовенства в крестьянских выступлениях. [Фонд 796, оп.78, год 1797, дела 274 и 295; оп. 79, год 1798, дело 67; Крестьянское движение в России в 1796-1825 гг. М.,1961. С.34; 79]

В царствование императора Николая Александровича сельское духовенство намного чаще оказывалось на стороне крестьян, чем на стороне властей. Синодальный архив и архивы епархиальных консисторий полны жалоб священников на дурное обращение помещиков с крестьянами. Хотя по закону такие жалобы запрещались, а священник за них порой нёс суровые наказания, поток жалоб всё увеличивается от десятилетия к десятилетию. Порой, чтобы уйти от наказания, эти донесения облекались в форму частных писем от приходского священника епархиальному архиерею. Вместе с письмом на епископа ложилась тяжёлая нравственная ответственность — дать ли делу официальный ход, но, тем самым, нарушить государственный закон, или игнорировать ужасающие факты, свидетельствующие о полной духовной деградации того или иного помещика и о глубочайшем растлении им душ вверенных ему православных христиан, но поступить по закону. Епископы действовали по-разному, чаще, как уже говорилось, предпочитали отмалчиваться.

А факты из писем приходских батюшек вопияли. Так, священник из Владимирской губернии в частном письме 1827 года рассказывает своему епископу, что «помещик насилует малолетних дочерей своих крестьян, девочек двенадцати лет и меньше, а, также, не скрываясь, прелюбодействует с замужними крестьянками». [Фонд 796, Опись 108, год 1827, дело 345, листы 1-2]

Священник из Великого Устюга сообщает в 1848 году епископу, что помещик в его селе «силой лишает невинности дворовых крепостных девушек», и добавляет, что из-за того, что священник бессилен остановить помещика, «крестьяне заметно охладели и к церкви». [Ф.796, оп.129, год 1848, д. 243, л. 1-1об]

Похожие жалобы и предупреждения о возможных крестьянских беспорядках из-за безобразий помещика приходят епархиальным архиереям в Оренбург в 1847 году, в Новгород в 1852.

Видя, что жалобы епископам большей частью остаются безрезультатными, священники и дьяконы отказываются успокаивать крестьян, когда те, не выдержав унижений и оскорблений, восстают. Порой клирики занимают «нейтральную» позицию, порой же с решительностью поддерживают своих духовных чад. Они весьма часто по просьбе неграмотных крестьян составляют прошения и жалобы на помещиков в вышестоящие государственные инстанции, решительно отказываются призывать крестьян к повиновению жестоким помещикам, порой становятся свидетелями пред Богом клятвы своих духовных чад на Кресте и Евангелии в том, что они не уступят помещику, но будут стоять до конца, а в редких случаях даже и призывают к мятежу. Все эти действия сельского духовенства считались преступными, но нередко епархиальные архиереи, в душе сочувствуя и крестьянам, и искренним клирикам, покрывали их и не давали делу ход.

Поэтому в епархиальных архивах подобных дел существенно больше, чем в Синоде. И всё же мы знаем о наказаниях клириков за составление прошений крестьян в Тверской, Рязанской, Харьковской, Саратовской, Пермской, Воронежской епархиях в годы царствования Николая I. В Смоленской епархии в 1836 году и в 1842 году, в Литве в 1847 году священники во время беспорядков отказывались поддерживать обе стороны — и бунтующих крестьян, и власть. В 1826 году сельский батюшка Нижегородской епархии Иван Лукин по просьбе взбунтовавшихся крестьян «изнеся из алтаря крест и Святое Писание, позволил целовать сии святыни в утверждение взаимной их клятвы, что все они никогда не подчинятся более ни управляющему имением, ни помещикам, и единодушно пребудут вместе до конца живота своего». [Полн. собр. постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания. Царствование Николая Павловича. Петроград, 1915. N36]

Сходный случай вновь имел место в Нижегородской губернии в 1851 году. В 1847 году в Полоцкой епархии дьякон призывал крепостных крестьян «не платить оброки помещикам и без малейших колебаний и отлагательств немедленно уйти из своих деревень». [Фонд 796, оп. 128, д. 864, л. 1-2] В 1848 году во Владимирской епархии священник «не только не старался привести восставших к покаянию и подчинению поставленным над ними начальникам, но напротив давал разрешение грехов крестьянам и тем самым побуждал их к новым преступлениям». [Фонд 796, оп. 121, д.1160, л. 7об-8] Главными зачинщиками крестьянских беспорядков священники не раз именуются в царствование Николая Павловича в Киевской, Волынской, Саратовской, Тамбовской, Курской, Черниговской епархиях.

Положение сельского священника в крепостной России было исключительным. Он был более или менее образованным человеком, закончил семинарию, знал даже иностранные языки. Он не имел крепостных, и потому взгляд его не был затуманен видами удобства и богатства, как у многих дворян. Он, происходя из священнического сословия, имел навык нравственного отношения к действительности, привык судить жизнь Словом Божьей Правды и, регулярно священнодействуя, опытно прикасался к очищающей душу Святыне. Имея большую семью, он, как правило, жил скромно, нередко — бедно, так как крестьяне, сами обираемые до нитки помещиком, мало что могли дать батюшке за требы и говения. Изнурительные оброки и барщины крепостных рабов были косвенной причиной и его нищеты. И он же, зная Благую Весть Христа, был свидетелем вопиющих нарушений самой элементарной общечеловеческой нравственности множеством дворян-душевладельцев.

Безыскусные крестьянские исповеди и собственные каждодневные наблюдения открывали сельскому батюшке страшную неправду русской деревенской жизни. Он на ектеньях возглашал здравие царствующему Государю и всему императорскому дому, но как грамотный человек не мог не понимать, что правит Государь совсем не православно, если допускает такие преступления и беззакония помещиков в отношении крестьян, если терпит рабство и бесконечное насилие. Он видел, что Святой Синод, игнорируя древнюю обязанность Церкви печаловаться за своих чад, безгласен перед монархом и послушен в руках обер-прокурора. Он знал, что не имеет права жаловаться на помещичий произвол ни в духовные, ни в светские инстанции. И он начинал сомневаться. Одни глушили сомнения в вине и бездумном требоисполнительстве, повторяя старую священническую мудрость — «ешь пироги с грибами да держи язык за зубами». Другие теряли лояльность властям предержащим. Третьи начинали сомневаться в самой вере христианской. А ещё больше, чем у самих клириков, священников и дьяконов, раскалывались души их детей — семинаристов и учениц епархиальных женских курсов. Поповичи и поповны ещё не были задавлены каждодневной нуждой, учёба давала им свободу и кругозор, а в приходах своих отцов они видели слёзы и горе тех бывших крестьянских мальчишек и девчонок, с которыми ещё так недавно играли они вместе.

Этот тяжкий опыт дорого стоил России. Именно священническое сословие дало, начиная с Николаевского царствования, множество непримиримых критиков режима, действительно пламенных революционеров. И вовсе не огнём преисподней снедались они, но скорбью за поругаемый народ, за растоптанное человеческое достоинство. Сознательно или бессознательно они шли на борьбу с властью за образ Божий в человеке.

Тверской священник записывает в свой дневник в 1847 году: «Я только что вернулся из острога, где исповедовал и причащал четырех крепостных людей помещика Баранова, осуждённых к наказанию кнутом. Душа смутилась во мне, когда я исполнял этот тягостный долг… Крестьяне жаловались многократно на дурное обращение уездному и губернскому предводителям дворянства, а об убийствах, совершаемых помещиком, - в полицию. Но какой смысл был в этих жалобах? И предводители, и чиновники – все они господа, все они в большей или меньшей степени такие же, как Яков Васильевич (Баранов — А.З.)…» [Гос. архив Тверской области. Фонд 103, опись 1, дело 1291, листы 6 об - 7 об]

Киевский архимандрит Иннокентий (Борисов) пишет в 1840 году Михаилу Александровичу Максимовичу, в то время ректору Киевского Императорского университета: «Жалкая участь крестьян в Малой России не удивительно, что возбуждает в Вас слёзы и желчь; я очень хорошо знаю и быт крестьян, которые помещиками считаются за простую вещь, насколько он тяжел… Зло это тяжкое и совершенно несогласное с нашим временем, в особенности в том виде, в каком оно существует у нас, и потому все добрые и великодушные люди должны скорбеть о нём, тем более, что не существует надежды в скорости уврачевать это зло». Оригинал этого письма на латинском языке и перевод Ивана Васильевича Помяловского изданы в «Русском архиве» [Письмо архимандрита И. Борисова к М.А. Максимовичу. Русский Архив, 1894. Т.2, N6. С.297].

Если бы имперская русская власть была явно, по букве, антихристианской, подобно будущей большевицкой власти, то творимые ею вопиющие несправедливости в отношении народа могли бы именоваться гонениями и притеснениям со стороны богоборцев, сравниваться с притеснениями первохристиан от Римской власти или евреев в Египте во времена Моисея. Но вся беда была в том, что власть объявляла себя православной, христианской властью, властью «Божией милостью», и при том вела себя совершенно не по-христиански. Помните слова Иисуса: «Горе тому, через кого они (соблазны) приходят; лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море, нежели чтобы он соблазнил одного из малых сих» [Лк. 17,1-2]. А апостол Павел спрашивает первых христиан: «Хвалишься законом, а преступлением закона бесчестишь Бога?» И предупреждает о последствии: «Ибо ради вас, как написано, имя Божие хулится у язычников» [Рим. 2, 23-24].

Здесь, в России, соблазнялись делами псевдо-христианской власти не язычники, но христиане: и те, кто страдали сами от жестокого крепостного произвола, и те, кто не могли спокойно взирать на страдания других. Эта власть не христианская, христиане так не могут вести себя — говорили одни и становились государственными преступниками. Если это — православное христианство, то я не христианин — говорили другие и становились богоотступниками. А те, кто соглашались спокойно принимать действительность и не замечать её несправедливостей, постепенно охладевали к вере. Это была участь культурных высших сословий, дворянства и, особенно, духовенства. Страшная альтернатива. Но разве она свойственна только ХIХ веку?

4. Умолкшая проповедь

Николаевская администрация, по мере того как она сворачивала реформы предшествовавшего царствования, всё больше боялась Слова Божьего, свободного христианского умозрения. Страшно боялась она и свободного священнического слова. «Наше духовенство мало и редко учит», — писал уже в конце XIX столетия Константин Победоносцев. В царствование Николая Павловича учило оно ещё меньше, но не от беспросветной неграмотности и лени, как полагают сейчас многие. Свободная священническая проповедь была категорически воспрещена приходскому духовенству. Следовало или выбирать утверждённые проповеди, издаваемые в специальных сборниках, или, если хочешь произносить собственные, представлять их письменный текст в консисторию на рассмотрение, как правило, за полгода. Проповедь, произнесённая свободно, экспромтом, или с отступлениями от утвержденного текста, считалась серьёзным должностным проступком не зависимо от её содержания. Если же священник затрагивал в проповеди действительность современной ему жизни, критиковал «устои», то он наказывался весьма строго. Именно поэтому священники и переставали проповедовать. Произносить перед усталыми мужиками высокие элоквенции на славянизированном архаичном языке, к тому же написанные давным-давно, было и бессмысленно и даже смешно.

Об этом не раз писал Алексей Никанорович Котович в начале ХХ века. Его статья «Почему духовные молчат? Духовенство и цензура в первой половине ХIХ века», опубликованная в первом номере «Христианского чтения» за 1907 год, и его же книга «Духовная цензура в России. 1799-1855 гг.» (то есть как раз от Павла по конец Николаевского царствования), опубликованная в Петербурге в 1909 году, — важные источники понимания того, что было на самом деле в Церкви в Николаевскую и предшествующую эпохи [А.Н. Котович. Почему духовные молчат? Духовенство и цензура в перв.пол. XIX в. Христианское чтение. N1 (1907), с.806-838. Его же, Духовная цензура в России, 1799-1855 гг. СПб.,1909].

В Николаевскую эпоху, кстати, было сведено к минимуму и число церковных периодических изданий. Епархиальные газеты, как правило, не разрешали организовывать. До начала 1855 года в России было всего три периодических церковных издания: «Христианское чтение», издаваемое в Санкт-Петербургской Академии, «Труды Киевской Духовной академии» и «Приложения к Творениям Святых Отцов» — в Московской академии.

В 1845 году Синод не разрешил издание епархиальной газеты в Саратове, в 1847 году — в Пскове. После того, как в 1850 году произошел скандал с публикацией в провинциальных губернских ведомостях священнической проповеди, где автор упоминал о правах человека, клирикам было разрешено публиковать что-либо в светской прессе только после предварительной синодальной цензуры [Фонд 796, оп. 131, год 1850, д. 527, л. 1-2]. Так что брать из газет и журналов новые проповеди на современные темы приходским священникам в Николаевское время не было никакой возможности. Таких проповедей просто не было.

Поскольку священнику не было рекомендовано говорить с крестьянами об их повседневных горестях и принимать в них участие, он не мог говорить с ними и о вопросах духовных. И, действительно, переставал говорить с крестьянами вовсе. Поскольку помещики запрещали учить крестьян грамоте, а правительство сжигало Священное Писание на доступном языке, священник не мог изучать с крестьянами и Слово Божие. Поскольку служащих в нищих деревнях священников государство никак не поддерживало материально, они были зависимы от помещиков и крайне бедны. Это был тупик. Из пастыря доброго и служителя Тайн Божьих сельский батюшка превращался в исполнителя треб, и сам опускался, страдая от незавидности своей участи, от бытовой нужды, от несоответствия своей деятельности высокому и страшному званию иерея Божия.

В Англии в первой половине XIX столетия приходской священник в среднем произносил две-три проповеди в неделю, в России – столько же в течение года. [G.L. Freeze. The Parish Clergy in Nineteenth-Century Russia: Crisis, Reform, Counter-Reform. Princeton, 1983. P.6]

Казанский архиепископ Григорий (Постников) говорит: «Многие священники, даже из тех, кто закончил семинарию с особыми отличиями, произносят только четыре, три, а то и вовсе одну проповедь в год у себя на приходе. Можно ли из этого заключить, что они обучают своих прихожан христианской вере?» [Григорий (Постников). Беседы с духовенством Казанской епархии. СПб., (1859?) С.12].

Синод начал проявлять беспокойство низким уровнем катехизации и отсутствием священнической проповеди ещё в середине XVIII столетия, но только в царствование Александра I была сделана попытка решительно изменить ситуацию. Это было благоприятное время. Цензура почти отсутствовала, и Государь своим примером и своей властью постоянно побуждал подданных к ответственной и деятельной религиозной жизни. В 1818-21 годах Синод принимает ряд решений, требующих от приходского духовенства активного и свободного проповедания «истины Христовой» и научения прихожан основам веры, «дабы искоренить невежество и суеверия». [ЦГИА. Фонд 796, оп. 99, год 1818, д. 1283] Отвыкшее от активной духовно-просветительской работы, да и не имевшее времени на самообразование, российское православное приходское духовенство с большим трудом, но начало менять строй пастырской деятельности, следуя призывам Синода, владыки Филарета и главы Двойного министерства князя Голицына.

Но тут Двойное министерство было упразднено, князь уволен, а митрополит Серафим (Глаголевский) и адмирал Шишков смотрели на христианское просвещение совсем не так, как митрополит Филарет. Цензурные ограничения ужесточались, светское образование в простом народе более не приветствовалось, и приходское духовенство в своем большинстве вновь погрузилось в требоисполнительство. Меньшинство же священнослужителей, у которых живая душа уязвлялась страданиями народа и жестокостью к нему духовных и светских властей, отдалялось и от власти, и от православной веры, становилось в политическую оппозицию. Проповедь с церковного амвона и катехизация в приходской школе для такого «революционного» духовенства, боровшегося с произволом помещиков и чиновников, становилась лишним и ненужным делом. К сожалению, очень немногие сельские священники избирали всегда трудный, а в Николаевское время в крепостной деревне и вовсе исповеднический путь духовного просвещения крестьян.

Легче было служить по старинке и пить помаленьку, чтобы совесть дремала вместе с телом. Эмоционально проще было в условиях вопиющей несправедливости идти на борьбу за гражданские права пасомых, подвергаться наказаниям и прещениям, нередко теряя в социальном активизме живую веру и уводя от веры своих духовных детей, то есть идти тем путем, на который позже встанут такие священники, как Георгий Гапон и Илиодор Труфанов.

Самой же трудной, самой непривычной для склонного полагаться на светскую власть священника-«новообрядца» была повседневная кропотливая пасторская работа, обучение грамоте, чтение и разбор Писания, задушевная беседа. Всё это не запрещалось, более того, Синод продолжал требовать от священников развивать катехизацию среди прихожан (постановление 1844 года), но это не делалось. В приложении к синодальному решению от 1844 года указывается по епархиям процент приходов, где священники ведут катехизаторскую работу. Лишь в трех епархиях (Пензенская, Подольская и Полтавская) число таких приходов превышает пять процентов, и при этом в списке не разделены приходы сельские и городские, и отчеты приходского духовенства архиереи, как правило, принимали без дополнительной проверки качества проводимой катехизации [Фонд 796, оп. 125, год 1844, д. 565, л. 2-201].

Синодальный отчёт 1850 года показывает, что улучшений в деле катехизации православного народа после 1844 года практически не произошло. Грегори Фриз в связи с этим констатирует: «Несмотря на повторяющиеся указания и требования, в середине (XIX) столетия Синод должен был признать, что катехизация, ограниченная несколькими приходами в каждой из епархий, практически отсутствует в России, и немногим лучше обстоит дело и с частотой проповедей». [G.L. Freeze. The Orthodox Church and Serfdom in Prereform Russia. P.365]

Одними неблагоприятными социально-политическими обстоятельствами такое нерадение православного духовенства о своей пастве объяснить нельзя. К сожалению, приходится говорить и о теплохладности веры священнослужителей, и об отсутствии в душах большинства из них апостольского огня. Почему угас этот огонь в эпоху Империи? — из-за Раскола ли, лишившего государственную Церковь самых пламенных пастырей; или из-за сословного характера духовенства, когда священниками становились «по чину» дети и внуки клириков, да ещё часто в наследуемых ими отцовских приходах, вне зависимости от твердости веры и склонности к пастырскому служению новых ставленников? «Поп у нас превращается более и более в духовного квартального, как и следует ожидать от византийского смирения нашей Церкви и от императорского первосвятительства», — желчно писал Александр Герцен, но в словах этих, к сожалению, было немало правды. [А.И. Герцен. Былое и думы. С.232]

Как бы то ни было, но внешние обстоятельства не снимают личной ответственности. Русское приходское духовенство в Николаевскую эпоху ни словом, ни примером не оказалось способным повести православный народ за собой в Царство Божие. Были достойные священники, были дьяконы, даже были епископы, но они единичны. У некоторых церковных писателей того времени появляется мысль, что крепостное право необходимо для нравственного хранения народа.

Например, митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Никанор (Климентьевский) писал: «Рабам вожделенна свобода, которой пользуются их господа, но если дать им эту свободу, они погубят себя, ибо не ведают, как властвовать над собой». [Митрополит Никанор. Избранные слова и речи. СПб., 1857. Т.1. С.181-182] Подобным образом писал и митрополит Евгений (Болховитинов), и Кирилл (Богословский), архиепископ Подольский. [Евгений Болховитинов. Собр. поучительных слов. Киев, 1834-35. Часть 4. С.17; 45; 84-90; Кирилл Богословский… Полн. собр. слов и речей. М., 1854. Т.2. С.68;82]

Не надеясь на себя, православное духовенство по благоприобретённой привычке надеялось на силу светской власти. Теперь — власти помещичьей. Сами оставаясь в стихиях мира сего, такие пастыри оставляли вместе с собой и пасомых. Старцы Оптиной Пустыни, преподобный Серафим — как раз те исключения, которые контрастней выявляют печальное правило. Многотысячные паломничества к великим старцам как раз и показывают, что русский народ продолжал жаждать духовно, но живую воду к его иссохшим устам готовы были поднести очень немногие, и в поисках этой воды люди уходили в дальние странствия — в Арзамасские леса, на берега Жиздры. В ближайшем селе рассчитывать на мудрое пастырское окормление, на спасающее священническое слово мирянам не приходилось. И народ уходил из Церкви…

«Совершенно ясно, что церковное руководство не имело никаких иллюзий относительно духовного состояния своей паствы, – пишет Грегори Фриз. – Русское духовенство, от простых деревенских батюшек до высокопоставленных митрополитов, возмущались тупым невежеством верующих, но всё ещё нечасто высказывало сомнение в их приверженности православию». [G.L. Freeze. The Orthodox Church… P.372] Однако, приверженность эта, как житейская привычка, полученная от предков, слабела с каждым днём.

Из епархиальных отчетов в Синод видно, что крестьяне посещали богослужение в Николаевское время нерегулярно, от случая к случаю, что их жизнь, полная суеверий и бытовой грубости, если не жестокости, не имела практически ничего общего с сознательным пребыванием в Теле Христовом. Иван Аксаков, ревизовавший Ярославскую губернию в 1849 году, пишет родным, что в Романове-Борисоглебске (большевики назвали этот город Тутаев) прихожанки пьют масло прямо из лампад «не поморщась» и богомольцы тысячами падают на пути крестного хода, чтобы иконы пронесли над ними - «Картина, пожалуй, умилительная, но и смешная: теснота страшная, тот упирается лбом в спину своего переднего соседа, там под кем-то пищит ребенок, там выходит изо всей этой линии что-то похожее на гирлянду, с головами по одним сторонам вместо ягод, с руками и ногами, иногда престранно торчащими, вместо веток. Иной, думая, что иконы уже пронесли, хочет приподнять голову и прямо — бац об икону. Визг детей, крики шепотом: матушка, полегче! И проч.» [Письмо от 13 июня 1849 г. И.С. Аксаков. Письма к родным. 1849-1856. М., Наука. 1994. С. 18]

Порой случались явления и вовсе вопиющие. В 1823 году митрополит Серафим рассказывал английскому пастору Пинкертону, принимавшему самое живое участие в делах Российского Библейского общества, что в одном из полков, получивших экземпляры Нового Завета на русском языке, семнадцать солдат оскопили себя, сочтя прямым повелением Спасителя Его слова, что «есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного». [Мф.19,12] [А.Н. Пыпин. Российское Библейское общество. Вестник Европы, 1868, часть 6, с.754]

Что это было — ревность не по разуму, желание избавиться от службы ценой такого страшного искалечения себя (обыкновение не редкое между рекрутами и солдатами), или уход в секту скопцов? — мы не знаем.

5. Раскол и секта как альтернатива казенному православию

Если в Александрово царствование такое событие было ужасным исключением, то в тридцатилетнее правление его младшего брата уход в раскольники стал делом вполне обычным, массовым. Молчащая и неучащая Церковь могла удовлетворить только равнодушных. Взыскующие истины, и при этом вовсе истиной не просвещённые, покидали православие явно, а ещё чаще — тайно.

Следует заметить, что император Николай Павлович, в отличие от своего старшего брата Александра, не испытывал никакой симпатии к сектантам и раскольникам и нимало не уважал тот юридический принцип, который получил название «свободы совести». Уже в 1826 году император Николай высказал мнение, что наиболее упорных и активных сектантов следует не расселять на «молочных водах» в самых плодородных уголках Империи, как это делал Александр, но ссылать в Сибирь на поселение или отдавать в солдаты в Кавказскую армию. В конце 1830-х годов он от слов перешёл к делу. Молокане и духоборы, пользовавшиеся особым покровительством Александра, полностью переселяются им с обжитых земель в причерноморской России в Закавказье и Сибирь.

Указом 21 мая 1841 года император Николай объявил, что важнейшей своей обязанностью он считает охрану «ненарушимости прародительской православной веры» в своих подданных, и потому всех уклоняющихся от православия ждёт суровое наказание. В этом указе среди прочих прещений предусматривалось и насильственное отделение несовершеннолетних детей сектантов от ссылаемых родителей, и воспитание отъятых детей в «отеческой православной вере» за счёт государства. Так что советские интернаты для детей репрессированных возникли, увы, не на пустом месте.

Подозревая, что губернская администрация фальсифицирует статистику, связанную с раскольниками и сектантами, Император создает специальную, как обычно, совершенно секретную комиссию, во главе которой был поставлен отставной профессор Николай Иванович Надеждин, тот самый профессор, который до 1836 года был редактором «Телескопа» и который за публикацию «Философического письма» Чаадаева был сослан в Вологду. Теперь же, надеясь, что он исправился, его вернули и поставили во главе этой секретной комиссии.

В комиссии этой, проделавшей громадную работу, состояли, в частности, известные славянофилы Иван Аксаков и Юрий Самарин. Собранные в результате обследований многих губерний материалы показали, «что официальные данные преуменьшают распространенность раскола и сектантства в народе, по крайней мере, раз в десять, а в некоторых местах ещё гораздо больше». [А.А. Корнилов. Курс истории России XIX века…. С.357]

Так, по официальным данным число раскольников в Ярославской губернии не превышало четырнадцать-пятнадцать тысяч душ, а по данным комиссии около половины населения губернии «заражены» (слово из официальной бумаги) расколами и сектами. В Романове-Борисоглебске, уездном городе Ярославской губернии, по словам Ивана Аксакова, в расколе состояло до двух третей жителей. [Письмо от 13 июня 1849 г. И.С. Аксаков. Письма к родным. C.17]

В Вологодской губернии официально число раскольников не превышало трёх с половиной тысяч, а по материалам комиссии — как и в Ярославской — около половины населения (до двухсот тысяч человек) фактически отпало от православия и не посещает церквей. В Костромской губернии число раскольников и «заражённых» достигало ста тысяч, в Тамбовской — до двухсот тысяч, в Саратовской — несколько десятков тысяч. В Черниговской губернии в ряде городков и посадов практически всё население составляли раскольники. В целом по России, при официальной статистике численности раскольников и сектантов в семьсот-восемьсот тысяч человек, фактически таковых было не менее восьми миллионов. [Военно-статистический сборник. Вып.4, Россия. Под редакцией ген. Н.Н. Обручева. СПб. 1871. С.116]

В 1847 году, когда заштатный митрополит Амвросий Белокриницкий (греческий митрополит Амирей Паппа-Георгополи) рукоположил в епископы несколько старообрядцев, раскольники смогли создать для себя иерархию.

Старообрядческие священники и епископы преследовались при Николае Павловиче русской государственной властью как уголовные преступники — ссылались и заключались в остроги, но сектантство и раскольничество продолжало расти. Возникли даже новые крайние секты, например «странников», которые объявляли Императора антихристом, чиновников — антихристовыми слугами, и отказывались брать паспорта «сатанинской власти». В последнее десятилетие Николаевского царствования ежегодно против раскольников и сектантов выносилось более полутысячи судебных приговоров, а число лиц, состоявших под судом за принадлежность к расколу, в 1847-1852 годах достигло 26456.

Из писем Ивана Аксакова к родным, из записок Юрия Самарина видно, какие дикие, глупые, а порой и совершенно изуверские формы принимало сектантство. Но как бы ни действовали сектанты — благодушно и благочестиво, или извращенно и жестоко к своим и чужим, — в любом случае уход миллионов русских крестьян в раскол и секты имел причиной молчание православия. Когда Церковь отказалась от главного завета Иисуса Христа и перестала учить, противополагать Правду лжи и греху, паства ушла из неё. Такой была цена, уплаченная императором Николаем и его церковью за безгласие русского православия.

Только после смерти Николая Павловича, когда в обществе всё смелее, всё решительней стали говорить, что новый царь Александр Николаевич — сторонник немедленной эмансипации крепостных рабов и освобождения всего русского общества от самодержавного произвола, только тогда Русская Церковь с осторожностью и далеко не сразу присоединилась к новому либеральному направлению. В 1858 году Иоанн (Соколов), епископ Смоленский, подсказывает профессору церковной истории Казанской академии Афанасию Прокофьевичу Щапову тему актовой речи «Голос древней русской Церкви об улучшении быта несвободных людей». Это была «первая ласточка». К 1861 году уже многие священнослужители поняли, что, как писал Грегори Фриз, «крепостное право вовсе не опора, поддерживающая здоровую религиозную жизнь, но, скорее — труднопреодолимое препятствие для осуществления Церковью своей миссии в русской деревне». [G.L. Freeze. The Orthodox Church… P.383]

Осознание это русским духовенством, русским священноначалием, увы, пришло слишком поздно — доверие к Церкви в русском народе было подорвано очень существенно, а вера даже среди духовенства стала пропадать. Таков итог духовного развития русского общества в тридцатилетие Николаевского царствования.