1. Предисловие

Дорогие друзья, данная лекция курса «История России. XIX век» посвящена общественным движениям, которые начались в России вместе с новым царствованием. Это новое царствование — царствование Александра II — часто называется эпохой созревания революции или эпохой революционного движения. В советской историографии нередко говорили, что революционное движение этих лет было ответом на какие-то репрессии царизма. Но это не соответствует действительности. Движение действительно было, однако оно не было ответом на какие-то действия царской власти, оно было вызвано предшествующим царствованием — царствованием Николая I.

Мы с вами увидим, что происходившее в обществе при Александре II есть следствие крайней несвободы, крайнего деспотизма, установившегося при его отце. Деспотизм, и это мы знаем даже по воспитанию своих детей, никогда не может остановить движение, он может его только исказить и придать ему совершенно ненормальные, неестественные формы. Именно это и произошло в России. Вы помните, как Николай I сказал сыну на смертном одре, что оставляет ему Россию не в благополучном состоянии — «Сдаю тебе мою команду, но, к сожалению, не в том порядке, как желал, оставляю тебе много трудов и забот». Я думаю, он сам не понимал всей глубины своих слов. Неблагополучностью была не проигранная война, неблагополучностью было страшное искажение умов, растление душ, которое должно было обязательно проявиться социальным взрывом при смягчении режима, что и произошло.

2. Стремление к свободе самовыражения

Чтобы понять, каково было состояние умов тогда, в конце Николаевского царствования, чтобы понять, что наследовал Александр II, лучше всего обратиться к взгляду современника событий. В 1855 году, вскоре после воцарения Александра II, Константин Сергеевич Аксаков, знаменитый славянофил, мыслитель и человек кристальной честности (в московских салонах даже ходила поговорка «честный, как Константин Аксаков»), подал новому Царю записку «О внутреннем состоянии России». Он и Николаю I подавал записки, его обвиняли — мол, как осмелился. Но новый Император был человек мягкий, да и практически ровесник Аксакову (Александр II был 1818 года рождения, Константин Сергеевич — 1817 года).

Записка Аксакова большая, целиком я приводить её не буду (при этом очень рекомендую вам прочесть её полностью, она стоит того), но процитирую довольно большой кусок. Наберитесь терпения, потому что этот кусок покажет нам, что Николай I оставил в русском обществе своему сыну в наследство. Временами эта записка будет звучать невероятно актуально, хотя с того момента прошло сто семьдесят лет. Такова история нашей страны. Увы.

«Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестною ложью. Правительство, а с ним и верхние классы, отдалилось от народа и стало ему чужим. И народ, и правительство стоят теперь на разных путях, на разных началах. Не только не спрашивается мнения народа, но всякий частный человек опасается говорить свое мнение. Народ не имеет доверенности к правительству; правительство не имеет доверенности к народу. Народ в каждом действии правительства готов видеть новое угнетение; правительство постоянно опасается революции и в каждом самостоятельном выражении мнения готово видеть бунт; просьбы, подписанные многими или несколькими лицами, у нас теперь не допускаются, тогда как в древней России они-то и были уважены. Правительство и народ не понимают друг друга, и отношения их не дружественны. И на этом-то внутреннем разладе, как дурная трава, выросла непомерная, бессовестная лесть, уверяющая во всеобщем благоденствии, обращающая почтение к царю в идолопоклонство, воздающая ему, как идолу, божескую честь. Один писатель выразился в "Ведомостях" подобными словами: "Детская больница была освящена по обряду православной Церкви; в другой раз была освящена посещением Государя Императора". Принято выражение, что "Государь изволил приобщаться Святых Тайн", тогда как христианин иначе сказать не может, что он сподобился или удостоился. — Скажут, это некоторые случаи; нет, таков у нас всеобщий дух отношений к правительству. Это только легкие примеры поклонения земной власти; этих примеров имеется слишком довольно и в словах и в делах; их исчисление составило бы целую книгу. При потере взаимной искренности и доверенности всё обняла ложь, везде обман. Правительство не может, при всей своей неограниченности, добиться правды и честности; без свободы общественного мнения это и невозможно. Все лгут друг другу, видят это, продолжают лгать, и неизвестно, до чего дойдут. Всеобщее развращение или ослабление нравственных начал в обществе дошло до огромных размеров. Взяточничество и чиновный организованный грабеж — страшны. Это до того вошло, так сказать, в воздух, что у нас не только те воры, кто бесчестные люди: нет, очень часто прекрасные, добрые, даже в своем роде честные люди — тоже воры: исключений немного. Это сделалось уже не личным грехом, а общественным; здесь является безнравственность самого положения общественного, целого внутреннего устройства.

Всё зло происходит главнейшим образом от угнетательной системы нашего правительства, угнетательной относительно свободы мнения, свободы нравственной, ибо на свободу политическую и притязаний в России нет (таково было мнение Аксакова; притязания, конечно, были, но у Аксакова их не было — А.З.). Гнёт всякого мнения, всякого проявления мысли дошёл до того, что иные представители власти государственной запрещают изъявлять мнение, даже благоприятное правительству, ибо запрещают всякое мнение. Они не позволяют даже хвалить распоряжения начальства, утверждая, что до одобрения подчиненных начальству дела нет, что подчиненные не должны сметь рассуждать и даже находить хорошим то или другое в своем правительстве или начальстве. К чему же ведёт такая система? К полному безучастию, к полному уничтожению всякого человеческого чувства в человеке; от человека не требуют даже того, чтоб он имел хорошие мысли, а чтоб он не имел никаких мыслей. Эта система, если могла успеть, то обратила бы человека в животное, которое повинуется не рассуждая и не по убеждению! Но если бы люди могли быть доведены до такого состояния, то неужели найдётся правительство, которое предположит себе такую цель? — Тогда в человеке погиб бы человек: из чего же живёт человек на земле, как не из того, чтобы быть человеком, в возможно полном, возможно высшем смысле? Да и к тому же люди, у которых отнято человеческого достоинство, не спасут правительства. В минуты великих испытаний (это - 1855 год, еще идёт Крымская война — А.З.) понадобятся люди, в настоящем смысле; а где оно тогда возьмёт людей, где возьмёт оно (т.е. правительство — А.З.) сочувствия, от которого отучило, дарований, одушевления, духа, наконец?..

Но доведение людей до животного состояния не может быть сознательною целью правительства. Да и дойти до состояния животных люди не могут; но в них может быть уничтожено человеческое достоинство, может отупеть ум, огрубеть чувство, — и, следовательно, человек приблизится к скоту. К тому ведёт, по крайней мере, система угнетения в человеке самобытности жизни общественной, мысли, слова. Такая система, пагубно действуя на ум, на дарования, на все нравственные силы, на нравственное достоинство человека, порождает внутреннее неудовольствие и уныние. Та же угнетательная правительственная система из Государя делает идола, которому приносятся в жертву все нравственные убеждения и силы. "Моя совесть", скажет человек. "Нет у тебя совести, — возражают ему, — как смеешь ты иметь свою совесть? Твоя совесть — Государь, о котором ты и рассуждать не должен". — "Мое отечество", скажет человек. "Это не твоё дело, — говорят ему, — что касается России — до тебя, без дозволения, не касается, твоё отечество — Государь, которого ты и любить свободно не смеешь, а которому ты должен быть рабски предан". — "Моя вера", скажет человек. "Государь есть глава Церкви, — ответят ему (вопреки православному учению, по которому глава Церкви — Христос). — Твоя вера — Государь". "Мой Бог", скажет, наконец, человек. "Бог твой — Государь; он есть земной бог!".

И Государь является какою-то неведомою силою, ибо об ней и говорить и рассуждать нельзя и которая между тем вытесняет все нравственные силы. Лишённый нравственных сил, человек становится бездушен и, с инстинктивною хитростью, где может, грабит, ворует, плутует.

Эта система не всегда обнаруживается ярко и откровенно; но внутренний смысл её, но дух её таков и нисколько не преувеличен.

Велика внутренняя порча России, порча, которую лесть старается скрыть от взоров Государя; сильно отчуждение правительства и народа друг от друга, которое также скрывают громкие слова рабской лести. Вторжение правительственной власти в общественную жизнь продолжается; народ заражается более и более, и общественное развращение усиливается в разных своих проявлениях, из которых взяточничество и служебное воровство стало почти всеобщим и как бы делом признанным. Тайное неудовольствие всех сословий растет...»

Между тем, «деятельность мысли, духовная свобода есть призвание человека… Если найдутся злонамеренные люди, которые захотят распространять вредные мысли, то найдутся и люди благонамеренные, которые обличат их, уничтожат вред и тем доставят новое торжество и новую силу правде. Истина, действующая свободно, всегда довольно сильна, чтобы защитить себя и разбить в прах всякую ложь. А если истина не в силах сама защитить себя, то её ничто защитить не сможет. Но не верить в победоносную силу истины — значило бы не верить в истину… Это безбожие своего рода, ибо Бог есть истина». [К.С. Аксаков. Полное собрание сочинений. Т.1. М., 1861. С. 72-91]

Вот таково письмо, точнее, его часть. Вы представляете себе, какое мужество, какую чистоту души надо было иметь, чтобы написать абсолютному монарху, только что взошедшему на престол, эти слова? И какое, я бы сказал, достоинство, какую силу надо иметь самому Царю, чтобы не наказать автора письма, не проигнорировать это письмо, не выбросить его, усмехнувшись, в огонь камина, а внимательнейшим образом прочтя, постараться поступать так, как это письмо указывает — то есть дать людям свободу мнения. Речь действительно идёт не о свободе политической (до политической свободы ещё далеко, хотя о ней тоже будут говорить в те годы), а в первую очередь о том, чтобы дать то, без чего так мучилось русское общество, — свободу мнения, свободу самовыражения, свободу искания истины, и не вмешиваться в эти искания.

Через сто лет после этого письма, тоже в некотором роде подводя итог Николаевскому царствованию, наш замечательный историк философии в русской эмиграции протоиерей Василий Зеньковский указывал об этом же времени Николая I, но уже и о его последствиях, которые очень нам сейчас пригодятся: «Со смертью Николая I в русской жизни совершается великий перелом — внешний и внутренний. Последние годы царствования Николая I отличались мучительной беспросветностью, — тут уже была перейдена та граница терпения и выносливости, до которой сердце может ещё срастаться с жизнью и примиряться с ней. В удушливой атмосфере полицейского режима, когда не только были закрыты кафедры философии в университетах, но само Евангелие возбуждало у цензуры сомнения в возможности его повсеместного допущения, — в атмосфере политической сдавленности и мучительной напряжённости окончательно кристаллизовались основные направления русской мысли и жизни. Как раз в последнее десятилетие царствования Николая I получает последнюю закалку русский радикализм (политический и идейный), который, с переменой режима, выступает на сцену с полной отчетливостью и решительностью. Но и другие течения жизни и мысли являют все признаки внутренней зрелости и психологически очень близки к радикализму в своей категоричности» [В.В. Зеньковский. История русской философии. М., 2001, т.I., - с.314].

Это высказывание протоиерея Василия Зеньковского в его книге «История русской философии» подсказывает нам путь выхода. Давайте представим (пусть образ и примитивен, но нагляден) котёл, который стоит на огне и заклёпан. В нём бурлит внутренняя жизнь, но она не может проявить себя. И вдруг крышку котла начинают отворачивать. Понятное дело, из-под неё вырывается пар, сбрасывает крышку, обжигает руки, возможно, даже сбрасывает сам котёл с огня, всё разрушается… Это и есть радикализм. Радикализм возникает не потому, что при Александре II с самого начала были репрессии и преследования. Их не было. Наоборот, как вы уже знаете, была всяческая попытка дать людям свободу, а крестьянам землю (этой теме будут посвящены ещё многие лекции). Причина в другом: предшествующее царствование обернулось для нового крайним радикализмом сознания образованного общества.

Понятно, неграмотные простые люди не страдали от невозможности самовыражения, они страдали от физической несвободы, от рабства. И их освободили. И после того, как немножко улёгся к 1863 году первый взрыв как казалось, несбывшихся ожиданий, крестьянских волнений более во всё царствование Александра II практически не было. А вот в мыслящем слое, который стал расширяться и становиться всё больше, как раз началось глубокое брожение и поиски новых путей, причём радикальных. И мы должны помнить, дорогие друзья, что сейчас, когда в России вновь закручивают винты крышки этого котла, то этим готовят «подарок» преемникам существующего режима, может быть, очень хорошим людям, которые будут вынуждены столкнуться с совершенно иррациональным радикализмом масс. Таковы законы. Поэтому плавное развитие, возможность самовыражения людей — это основополагающий принцип для того, чтобы не было революции. Не закручивание гаек, а именно плавное и свободное развитие освобождает страну от революций. А деспотия всегда готовит революцию. Как ни странно, именно Николаевское царствование, его последнее мрачное десятилетие при всей его видимой тихости, даже мёртвенности, подготовило страшный русский ХХ век.

Тогда же, когда на престол взошёл Александр II, как только люди поняли (приблизительно к 1858 году), что новый Император будет совершать реформы, покончит с крепостничеством, все онемели в некотором восторге. И даже Герцен, узнав о том, что Император хочет освобождать крестьян и лично на этом настаивает, написал в «Колоколе» в номере от 15 февраля 1858 (№9), вспомнив слова Юлиана Отступника, произнесённые перед смертью: «Ты победил, Галилеянин!», имея в виду победу Александра над самим собой. Император сам начал освобождение крестьян. Герцен же говорил ранее, что цари никогда этого не сделают. А 1 апреля 1861 года тоже в «Колоколе» (№95) именно Герцен присвоил Императору имя «Освободитель», которое с тех пор употребляют все, говоря «Царь-Освободитель». Это был всеобщий восторг открывающейся свободой.

Но в этом восторге было и иное — в нём было стремление продолжать реформы. И стремление продолжать освобождение общества в законной форме проявилось в первую очередь в дворянской среде.

Здесь очень поучительна история Тверского губернского дворянского собрания.

В феврале 1862 года съезд дворян Тверской губернии 126 голосами против 24-х принял потрясающий документ. И произошло это во многом благодаря работе Алексея Михайловича Унковского (1828/29 – 1893/94), дворянина из Тверского уезда, родовое имение которого – Дмитрюково - расположено в тридцати шести верстах от Твери.

В 1854 году А.М.Унковский был избран Тверским уездным судьёй, а в 1857 году — губернским предводителем дворянства. Он и до 1862 года подавал Императору проекты о радикальном освобождении крестьян. Его записка 1859 года была опубликована в «Колоколе», и за неё он на некоторое время был отставлен от должности. Но теперь это уже была не его личная записка, а Всеподданейший адрес Тверского дворянства.

Когда о дворянах говорят как о крепостниках, которые хотели лишь сохранить свою собственность и власть над крепостными, мы не должны забывать ни мирских посредников — сплошь дворян, которые полностью себя отдавали на то, чтобы устроить крестьянское землевладение, ни, конечно, этот замечательный адрес Тверского дворянства. Ещё до революции в книге «Эпоха Великих реформ» вышла статья Григория Аветовича Джаншиева «Роль Тверского дворянства в крестьянской реформе», где описывается процесс написания и подачи знаменитого адреса.

Но прочтем сам этот адрес: «Государь, мы считаем кровным грехом жить и пользоваться благами общественного порядка на счёт других сословий. Неправеден тот порядок вещей, при котором бедный платит рубль, а богатый не платит и копейки. Это могло быть терпимо только при крепостном праве, но теперь ставит нас в положение тунеядцев, совершенно бесполезных своей родине. Мы не желаем пользоваться таким позорным преимуществом и дальнейшее существование его не принимаем на свою ответственность. Мы всеподданнейше просим Ваше Императорское Величество разрешить нам принять на себя часть государственных податей и повинностей, соответственно состоянию каждого... (Как вы помните, дворяне не платили податей — А.З.) Кроме имущественных привилегий мы пользуемся исключительным правом поставлять людей для управления народа; в настоящее время мы считаем беззаконием исключительность этого права и просим распространить его на все сословия…. Дворянство, будучи глубоко проникнуто сознанием необходимости выйти из этого (межсословного) антагонизма и желая уничтожить всякую возможность упрёка в том, что оно составляет преграду на пути общего блага, объявляет перед лицом всей России, что оно отказывается от всех своих сословных привилегий… и не считает нарушением своих прав обязательное предоставление крестьянам земли в собственность с вознаграждением помещиков при содействии государства…».

Далее в этой записке упоминается и преобразование финансовой системы управления, чтобы оно зависело от народа, а не от произвола. То есть, чтобы налоги и их распределение утверждались народным собранием, а не произволом Государя, чтобы именно народное собрание решало, на что давать деньги, на что не давать. Говорится также о необходимости учреждения независимого и гласного суда, введения полной гласности во все области управления, без чего не может быть никакого доверия правительству. То есть речь об исключении бюрократической закрытости. А вы помните, что при Николае I практически все министерства прекратили обнародовать отчёты о своей деятельности, которые в своё время ввёл Александр I.

Этот адрес завершается следующими словами: «Осуществление этих реформ невозможно путём правительственных мер, которыми до сих пор двигалась общественная жизнь. Предполагая даже полную готовность правительства провести реформы, дворянство глубоко проникнуто тем убеждением, что правительство не в состоянии их совершить. Свободные учреждения, к которым ведут эти реформы, могут выйти только из самого народа, а иначе будут одною мёртвою буквою и поставят общество в ещё более натянутое положение. Потому дворянство не обращается к правительству с просьбой о совершении этих реформ, но, признавая его несостоятельность в этом деле, ограничивается указанием того пути, на который оно должно вступить для спасения себя и общества. Этот путь есть собрание выборных от всего народа без различия сословий». [Тверской адрес 1862 г. Конец крепостничества в России (документы, письма, мемуары, статьи). - М., 1994. С. 413 – 415]

Вот он — русский парламентаризм в противоположность утверждениям Константина Аксакова, что политической свободы в России никто не ищет. Но это написано Царю в Верноподданнейшем адересе, это не выступление на Сенатской площади, не мятеж. Но этот адрес февраля 1862 года в решительных выражениях утверждает - в России необходимо создавать парламентское государство. Аксаков считает, что русский народ не государственный и парламентаризм ему не нужен, а Тверское дворянство считает, что нужен, как и всем другим странам Европы.

Все взоры из других губерний были обращены тогда именно на Тверь. После подписания петиции Унковский поехал в Петербург, добился встречи с министром внутренних дел Ланским.

Среди подписавших был Павел Максимович — знаменитый деятель образования Тверской губернии. Друг Пушкина Алексей Николаевич Вульф, о котором поэт писал «Здравствуй Вульф, приятель мой! Приезжай сюда зимой», уже постаревший, будучи дворянином Старицкого уезда, тоже подписал эту бумагу.

Подписал её и Александр Перхуров от Корчевского уезда — дед командующего знаменитым Ярославским антибольшевицким восстанием 1918 года. Тогдашний центр уезда, город Корчева, ныне затоплен, его имя исчезло с карт России.

Получив этот документ, Александр II выразился о нём крайне резко и однозначно: «ни с чем не сообразен и дерзок до крайности». В итоге Унковского выслали из Твери в Вятку. Он лишился поста предводителя дворянства.

Но на этом мирное сопротивление тверского дворянства не завершилось. Тринадцать мировых посредников отказались следовать указаниям Сената, но только губернского дворянского собрания.

Эти тринадцать тверских мировых посредников были арестованы и посажены в Петропавловскую крепость по распоряжению уже нового министра внутренних дел Петра Валуева.

Через пять месяцев суд Сената приговорил их к двухлетнему заключению, но новый Петербургский генерал-губернатор князь Александр Аркадиевич Суворов (1804-1882) — внук генералиссимуса — ходатайствовал перед Государем, и они были отпущены и восстановлены в правах. Возращён был и Унковский, ему было даже предложено работать в одном из министерств на видном посту, но Унковский отказался и занялся фактически адвокатурой — защитой интересов крестьян в конфликтах с помещиками — и выиграл очень много судебных процессов.

Почему всё это важно? С одной стороны — декларации и действия этих людей (пока мы говорим о дворянах), которые уже говорят о необходимости парламентаризма, о необходимости в том, чтобы народ контролировал финансовую систему через своих выборных представителей; которые отказываются подчиняться Сенату, потому что Сенат слишком ретрограден (хотя он не был тогда ретрограден). А с другой стороны — мягкость власти. Она наказывает, но вскоре отдёргивает руку, ссылает и тут же прощает. Получается, что сначала Александр II действует, как действовал бы его отец (пусть чуть более мягко), а потом вспоминает, что его отец довёл Россию до кошмара, и он должен действовать прямо противоположенным образом. Поэтому прощает, предлагает посты… Вы увидите, что это будет последовательная политика: не давить, а отпускать вожжи, но отпускать всё же под контролем, не бросать, а отпускать по чуть-чуть, чтобы не было революции снизу.

Вышучивая эту необычную для русской власти мягкость и непоследовательность, Алексей Константинович Толстой написал свое сатирическое стихотворение «Вонзил кинжал убийца нечестивый в грудь Деларю. Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво: Благодарю…». Вы помните, что в итоге убийца получает пост губернатора в Тамбове, потом – сенатора в Москве и, наконец, члена Государственного Совета в Петербурге. Заключает поэт свое стихотворение восклицанием: «Какой пример для нас являет это, какой урок!» При этом, весьма близкий к императору Александру II, его ровесник (1817-1875) граф Алексей Константинович Толстой, был известен как либерал и поборник русской старины. То, что и он изумлялся мягкости властей и вышучивал её, говорит о силе терпимости и прощения, которые владели тогда Императором и кругом реформаторов.

Кстати говоря, среди тринадцати мировых тверских посредников были братья Михаила Бакунина, о котором мы ещё будем говорить, Александр и Николай, и некоторые другие очень видные деятели: В.Н. Кудрявцев, С.М. Балкашин и другие. Их защищали в Сенате Дмитрий Васильевич Стасов и его коллеги Владимир Данилович Спасович, Константин Константинович Арсеньев, Виктор Павлович Гаевский, то есть все лучшие будущие адвокаты Российской империи. Этот сенатский суд стал первым свободным судебным процессом в России. Защитники доказывали, что их клиенты, хотя они и критиковали правительство, невиновны перед законом, ибо само правительство декларировало необходимость, в качестве мировых посредников, избирать «людей независимых от посторонних влияний; иначе говоря, людей, имеющих собственное убеждение, следовательно, высказывающих его».

Опять же, видите, во всём обнаруживается это общее стремление к свободе, которой не было в предшествующее царствование. Сразу же возникает адвокатура. Тот же Дмитрий Васильевич Стасов был корифеем русской адвокатуры до её запрещения большевиками в 1918 году. Именно в начале царствования Александра II закладываются основы не свободомыслия уже, а свобододействия дворянства, свобододействия юристов.

В торгово-промышленных кругах то же самое: наблюдается большая радикализация купечества и его симпатии к интеллигенции. Всем известный купец из драм А.Н.Островского уходит в прошлое. Купцы перестают только наживать деньги, они становятся людьми общественными и политическими, часто даже в ущерб своему состоянию. Во многом это было вызвано мировым кризисом 1858-1859 годов, в результате которого немало промышленников во всём мире, в том числе и в России, разорились, а те, у кого оставались или появлялись деньги, стали отдавать их в России на образование и на выкуп земли для крестьян.

Среди русских купцов того времени особенно известен Василий Александрович Кокорев. Как и Аксаков, он родился в 1817 году. Миллионер, один из богатейших людей России (а некоторые говорили, что даже самый богатый), старообрядец Поморского согласия, он отдавал на выкуп земель для крестьян огромные деньги. Даже Герцен лестно отзывался о нём в «Колоколе». Книга Кокорева «Экономические провалы», где он уже как политэконом анализирует неудачи русской экономической политики, во многом актуальна до сих пор.

Как констатирует историк Александр Корнилов: «Вообще, среди дворянства и тогдашнего интеллигентного общества мысль о необходимости конституционных гарантий и о необходимости представительства, предоставления самому народу возможности разработки реформ получила широкое распространение». [А.А. Корнилов. История… стр.464]

Хотя были и противники этого, причём противники очень серьёзные, такие, как братья Аксаковы и Константин Дмитриевич Кавелин, которые говорили, что в обществе пока ещё нет сил для парламентаризма и надо ограничиться хорошо устроенным земским самоуправлением под самодержавной властью. В конечном счёте, как раз по указанному ими пути и пошёл Александр II. Думаю, тогда это было верным решением.

В этом смысле весьма интересна переписка Тургенева и Кавелина с Герценом. [Письма К.Д. Кавелина и И.С. Тургенева к А.И. Герцену. Женева, 1892]

Власти тоже считали самоуправление школой для будущего парламентаризма. С этим соглашался и хорошо уже известный нам Юрий Фёдорович Самарин. В письме (ненапечатанном) в газету Ивана Аксакова «День» он отмечал: «Народной конституции у нас пока ещё (обратите внимание, что написано «пока ещё», то есть речь не идёт о том, что она неприемлема в принципе— А.З.) быть не может, а конституция не народная, то есть господство меньшинства, действующего без доверенности от имени большинства, есть ложь и обман». Самарин писал, что при такой конституции Петербург (то есть чиновники) задавят Россию. Нужен независимый суд, полная веротерпимость, свобода печати, преобразование налогообложения в пользу народа, развитие просвещения, ограничение расходов казны и Двора без ограничения самодержавия. Это письмо осталось ненапечатанным, потому что Аксаков побоялся, что Самарина, да и его самого тоже, подвергнут за написанное репрессиям. [А.А. Корнилов. История России… с.192]

О расходах казны и Двора мы ещё будем говорить. Британский дипломат, прекрасно знавший большинство Дворов Европы, Август Спенсер лорд Лофтус, который был послом в Петербурге в 1871-79 гг., отмечал, что Русский «Двор роскошен и великолепно содержится. В нём есть что-то от восточного величия. Придворные балы, стражами на которых являются романтически облаченные кирасиры, блестящее разнообразие воинских мундиров, восточные одеяния «негров», расставленных у многочисленных дверей, красочная внешность казаков, великолепие туалетов дам и сверкание их драгоценностей (особенно бирюзы, бриллиантов и сапфиров), и сами залы Зимнего Дворца, освещенные тысячами восковых свечей, - своей красотой и роскошью, превосходят всё, что я видел при любых иных Дворах, которые мне пришлось посещать».[The diplomatic reminiscences of Lord Augustus Loftus. 1862—1879. L.: Cassell&Co, vol.2, 1894. – C.26-27].

Русский Двор был самым роскошным Двором Европы, и это при нищем народе. Об этом тоже говорится: «народное представительство или совесть царя не допустит, чтобы это продолжалось».

И, опять же, обратите внимание — о конституции все говорят серьёзно. Никто не предполагает, что конституцию дадут фиктивно. Если уж дадут, то она действительно будет. Что точно приобрели люди того времени после всего двуличия и лжи Николаевского царствования, так это правду. Правда стала их бесценным обретением. Теперь можно было не лукавить, не врать, а говорить то, что думаешь даже в лицо Царю. Люди, естественно, имели разные мнения, разные мысли, но все они с наслаждением говорили правду. И так же думал сам Царь: если конституция, - то конституция, если самоуправление, - то самоуправление, а не видимость конституции и иллюзия самоуправления.

В это время замечательный человек, о котором я уже не раз рассказывал, выходец из крепостных Александр Владимирович Никитенко оставляет интереснейшее свидетельство в своём дневнике.

Его попросили стать членом Комитета по делам книгопечатания, который было решено создать вместо Цензурного комитета во главе с министром двора графом Александром Адлербергом (а также начальником корпуса жандармов генерал-адъютантом Александром Егоровичем Тимашевым). Главным принципом созданного Комитета было не давить литературу, а сотрудничать с ней, не давить прессу, а направлять её, помогать ей, отказаться от жёстких рестрикций. Речь шла о том, чтобы это ни в коем случае не было похоже на секретный Комитет 2 апреля 1848 года (так называемый Бутурлинский комитет), который, как вы помните, был практически цензурой над цензурой. Свободное выражение мнений, свободная беседа, свободная пресса — вот, что теперь было важно. И именно об этом подаёт Александр Владимирович Никитенко записку Государю, после чего 11 марта 1859 года состоялась их встреча.

Об этой встрече Никитенко написал у себя в дневнике:

«Очень рад познакомиться с Вами, — сказал мне Государь с невыразимой любезностью…. Я со вниманием и с удовольствием читал Вашу записку. Желательно, чтобы Вы действовали влиянием Вашим на литературу таким образом, чтобы она согласно с правительством действовала для блага общего, а не в противном смысле. — Это, Ваше Величество, — отвечал я, — конечно, есть единственный путь, которым можно идти к величию и благоденствию России…»

Обратите внимание, какова цель действий — величие и благоденствие России, а не служение Государю, не раболепное служение личности, о чём, вы помните, писал в 1855 г. Императору Константин Аксаков.

«Есть стремления, — продолжал Государь, которые не согласны с видами правительства. Надо их останавливать. Но я не хочу никаких стеснительных мер. Я очень желал бы, чтобы важные вопросы рассматривались и обсуждались научным образом; наука у нас ещё слаба. Но легкие статьи должны быть умеренны, особенно касающиеся политики. — Государь особенно налег на слове политика… — Не надо думать, что дело Ваше легко. Я знаю, что Комитет не пользуется расположением и доверием публики… (Многие хотели вообще отменить всякий контроль и цензуру — А.З.) Опять повторяю, что мое желание не употреблять никаких стеснительных мер, и если Комитет понимает мои виды, то, не смотря на трудности, может всё-таки что-нибудь сделать… - Трудно передать кротость, благородство и любезность, с какими Государь говорил. Меня особенно поразило во всём тоне его, в улыбке, которая почти не сходила с его уст, по временам только сменяясь какой-то серьёзной мыслью, во всем лице, в каждом слове какая-то искренность и простота, без малейшего усилия произвести эффект, показаться не тем, что он есть в душе. В нём ни малейшего напускного царственного величия. Видно, что это человек любви и благости, и он невольно привлекает к себе сердца…. О, — подумал я, уходя от него, — сколько бы можно делать с тобою добра и сколько бы ты сделал его, если бы был окружён людьми более достойными тебя и более преданными тебе и благу России!» [А.В. Никитенко. Дневник. Т.2 1955. С.71-72]

3. Революционный радикализм. Беспорядки в Университетах

Однако такого рода добрые мысли довольно быстро стали разбиваться о тот самый радикализм, который зарождается в образованной части русского общества. И зарождается вовсе не из-за того, что его привносит «гнилой Запад», как до сих пор утверждают некоторые умники. Радикализм — это реакция на закручивание гаек. Человек не может превратиться в животное, как правильно пишет Аксаков, но он может быть доведён до такого состояния, когда в нём «уничтожено человеческое достоинство, может отупеть ум, огрубеть чувство». И если человека заставляют становиться недумающим, запуганным, забитым животным, то при первом же отпускании гаек (а в таком состоянии «закрученности» общество долго существовать не может) происходит взрыв. Так что виноват не Запад, не студенты с интеллигентами. Виновата попытка предыдущей власти всё заморозить. Такие попытки никогда не кончаются добром.

Но, тем не менее, сам по себе революционный террор — это, естественно, не ответ на действия Николаевского правительства, которому уже шесть лет назад пришёл конец, это стремление выразить себя, автономизировать свою личность, сделать её независимой от власти и от «косного» общества.

Как вы помните, этого же хочет и Александр II. Он тоже мечтает, чтобы люди стали независимыми. Поэтому и подчеркивает Никитенко, что желание Государя состоит в том, чтобы «не употреблять никаких стеснительных мер», и не пресекать обсуждение политики, которая раньше считалась святая святых власти, но лишь «соблюдать умеренность».

К сожалению, всё пошло не так, как желали реформаторы. Беспорядки в университетах начались с 1857 года, но поначалу были незначительны, и Государь повелел простить и киевских, и московских студентов.

Однако к началу 1860-х годов беспорядки в университетах стали всеобщими. Широко циркулировали в обществе ежегодник «Полярная Звезда» и еженедельник «Колокол» Герцена и Огарёва. Модные тогда в Европе социалистические идеи разделяли многие профессора. Ещё действовал жёсткий Николаевский университетский устав 1835 года, который поставил университеты под контроль губернаторов, но фактически студенческая жизнь освободилась от стеснений. Профессорам студенты аплодировали или на них шикали. Они гласно одобряли одни мнения своих учителей и отвергали другие.

В феврале 1861 года в Санкт-Петербургском университете разразился скандал в связи с запретом речи Николая Ивановича Костомарова в память только что умершего на острове Закинф (в то время часть Ионической республики, находившейся под Британским протекторатом) Константина Аксакова. Студенты в ответ на запрет речи объявили забастовку. Немыслимая при Николае I реакция студентов на действия полицейских властей теперь была возможна. Студенты хотели стать свободными гражданами.

Скандал случился 2 февраля 1861 года, а на совещании в апреле 1861 года предлагалось закрыть все университеты и затем полностью преобразовать их. Но Государь не позволил закрывать университеты, несмотря на всеобщие волнения в них. Просто вместо либерального Евграфа Петровича Ковалевского министром просвещения был назначен адмирал граф Евфимий Владимирович Путятин, человек религиозный, умелый дипломат, но некомпетентный в образовании человек. Он вёл переговоры с Японией, с Китаем и, влюблённый в Японию, настаивал, чтобы во всех университетах преподавался японский язык.

Попечителем Санкт-Петербургского университета вместо либерального тогда Ивана Давыдовича Делянова был назначен казачий наказной атаман генерал Григорий Иванович Филипсон, тоже, кстати, весьма образованный человек.

Волнения продолжались. Пришлось вызывать роту лейб-гвардии Финляндского полка. 2 октября 1861 года арестовано тридцать пять студентов. Было объявлено об отмене студенческого самоуправления, введена плата за обучение и обязательное слушание лекций. Те, кто пропускают лекции, отчислялись из университета. В ответ студенты объявили забастовку. 12 октября произошла схватка с войсками. Арестовано уже триста человек, и пролилась кровь. Тогда же случилось выступление московских студентов перед домом генерал-губернатора. И тут арестовано около трёхсот человек, двадцать девять оставлено под арестом, остальные отпущены. Характерно, что в Москве полиция сказала горожанам, что эти выступающие интеллигенты требуют возвращения крепостного права, и мещане, а вместе с ними крестьяне, приехавшие торговать, избили этих несчастных студентов, потому что возвращения крепостного права, понятно дело, никто не хотел. А мнение, что против Царя только те, кто против освобождения крепостных, то есть дворяне, тогда в народе было всеобщим.

Какова была реакция Императора? Он уволил Игнатьева с должности Петербургского генерал-губернатора за неумелые действия и назначил как раз либерального, мягкого и умелого в диалоге с обществом князя Александра Аркадьевича Суворова. Приказал выслать зачинщиков студенческих беспорядков из Петербурга в отдалённые губернии, а остальным было выдано довольствие (повеление от 20 декабря 1861 года). И на время, пока будет закрыт университет (а университет был закрыт до 1863 года), велел выдавать студентам, которые, кстати, потом могли восстановиться, пенсию от государства. То есть, как вы видите, это была очень мягкая реакция.

Генерал Филипсон тоже был уволен. Вместо Путятина Министром народного просвещения был назначен Александр Васильевич Головнин, сын вице-адмирала. Он был рекомендован Великим князем Константином. Согласно характеристике Корнилова Головнин был «одним из самых просвещенных и доброжелательных министров народного просвещения» [А.А. Корнилов, с. 485].

Великая реформа в области образования, о которой мы ещё будем говорить, была осуществлена по инициативе Александра Васильевича Головнина. Он спешно принялся за разработку нового университетского устава. А Константина Кавелина, который в знак протеста после разгона студентов ушёл из университета, послали, вместо принятия отставки, за границу для изучения опыта университетского самоуправления в других странах.

4. Властители дум

Всё русское общество в это время с пристальным вниманием следило за университетами. Общество это было мало и плохо образовано. А университеты, как вы помните, были крайне стеснены в Николаевское царствование, особенно в последнее его семилетие, а теперь могли действовать более свободно. И все люди в России надеялись, что именно студенчество, именно профессура станут закваской будущей свободной России.

Как пишет Корнилов в книге «История России ХIХ века»: «Пробудившееся к новой жизни общество, не богатое умственными силами и образованными общественными деятелями, естественно возлагало на университетскую молодежь большие надежды, и положение студентов в обществе в то время было чрезвычайно почётное» [А.А. Корнилов, с.483]. И это кружило молодым людям голову.

Общественная жизнь развивалась с невероятной быстротой, и инициатива перешла к самым молодым. И сегодня лидерами общественного движения становятся всё больше молодые студенты, молодые преподаватели, а тогда это было ещё в большей степени.

Пророком студенчества стал Дмитрий Иванович Писарев, 1840 года рождения, в то время двадцатилетний молодой человек из семьи небогатых орловских помещиков.

В 1861 году он закончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Писарев стал писать в «Русское слово» — одно из периодических изданий эпохи Великих реформ. Оно было основано в 1859 вельможей - графом Григорием-Александровичем Кушелёвым-Безбородко, но передано Григорию Евлампиевичу Благосветлову для того, чтобы журнал издавался свободно, без оглядки на Двор. И именно Писарев придал этому журналу очень характерный облик, который лучше всего определяется словом, которое ввёл Тургенев в романе «Отцы и дети» (написанном в 1860-1861 годах и опубликованном в 1862), — «нигилизм». Журнал «Русское слово» был нигилистическим. Сам Писарев, хотя и очень любил главного героя романа «Отцы и дети» Евгения Базарова и посвятил ему несколько статей, не любил называться нигилистом и именовал себя «мыслящим реалистом». Как пишет А.А.Корнилов, Писарев «боролся за освобождение личности и человеческой мысли от всяких религиозных, бытовых и семейных пут и предрассудков» [А.А. Корнилов. Общественные движения при Александре II. М., 1909, с.143].

Это характерно. Николаевское царствование всё сдавило своим лицемерием, всё «тонуло в фарисействе». Государь требовал, чтобы всё было пристойно, хотя сам, как вы помните, вёл довольно непристойную личную жизнь. А когда есть внутренний разлад между личной жизнью правителя и его требованиями к народу, народ всегда и неизбежно развращается. Прекратить это развращение можно двумя путями. Первый — в том, чтобы стать нравственными. А другая форма прекращения развращения заключается в том, что безнравственное перестаёт считаться безнравственным. И нигилизм как раз идёт этим вторым путём. Он взрывает нравственность. Нравственности всё равно не существует, вокруг обман, говорит Писарев, так пусть её и не будет даже на словах. Он призывал «встряхивать обветшалую рухлядь молодым своим самородным скептицизмом». «Вот заключительное слово нашего юного лагеря: что можно разбить, то и нужно разбить; что выдержит удар, то годится; что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть», — пишет он в своей ранней статье «Схоластика XIX века».

Эти слова были с восторгом встречены множеством молодёжи, - многие хотели этого освобождения от нравственности, освобождения от предрассудков, освобождения от Бога.

Писарев объясняет, что цель жизни — это эгоизм. Эгоизм, по его словам, «это система убеждений, ведущая к полной эмансипации личности… когда отдельная личность вполне расчетливо пользуется своими естественными способностями, тогда она неизбежно увеличивает сумму общечеловеческого благосостояния… Вполне расчётливый эгоизм совершенно совпадает с результатами самого сознательного человеколюбия». [Д.И. Писарев. Соб.соч. СПб.,1894. Т.4, с.65]

Конечно, с точки зрения философии — это софизм, это не соответствует действительности, но тогда на таких псевдо силлогизмах концентрировалось сознание молодых, не искушенных формальной логикой умов. Эгоизм становится для многих великой и положительной ценностью. В Николаевское время (как, впрочем, и во все времена) многие тоже жили эгоизмом, но только скрывали это. Теперь же Писарев предлагает не скрывать, говорить об этом и жить демонстративно для себя - эгоистически.

Философия реализма, по мнению Писарева, — «современный здоровый и свежий материализм» и атеизм. Он критикует Пушкина, Лермонтова, Гоголя за аристократизм и эстетизм. За заигрывание с Богом. Говорит, что это пройденная ступень. Утверждает, что «есть в человеке только одно зло — невежество. Против этого зла есть только одно лекарство — наука». Всякое искусство, если оно не служит научным целям, бессмысленно. Религия – бессмысленна и даже вредна.

Евгений Базаров (которого, как я уже говорил, Писарев очень любил), по его словам «везде и во всём поступает только так, как ему хочется и как ему кажется выгодным… ни над собой, ни вне себя он не признает никакого регулятора, никакого нравственного закона, никакого принципа. Если базаровщина — болезнь, то она болезнь нашего времени. Относитесь к базаровщине как угодно — это ваше дело, а остановить её — не остановите. Это — та же холера». [«Базаров» // Русское слово. 1862. №3]

Размышляя над типами литературных героев и, соответственно, над типами людей, Писарев пишет: «У Печориных есть воля без знания, у Рудиных — знанье без воли; у Базаровых есть и знание, и воля. Мысль и дело сливаются в одно твёрдое целое». [там же]

Будучи по своей природе скорее литературным критиком и пусть даже наивным мальчишкой (не будем забывать, что ему всего-то около двадцати лет), Писарев навсегда вошёл в историю русской мысли. Его труды разбираются и в двухтомной «Истории русской философии» Василия Зеньковского. Пусть взгляды Писарева наивны, где-то хаотичны,… но что мы можем требовать от молодого человека? Главное для историка, что эти взгляды сделали его властителем дум нескольких поколений русской студенческой молодежи.

Писарев занялся и политикой. Таков был 1862 год. Вне политики не остался почти никто, как в Перестройку. Действия Писарева были вызваны вполне определёнными явлениями, о которых я скажу чуть позже, но в 1862 году он пишет статью, в которой говорит: «Низвержение благополучно царствующей династии Романовых и изменение политического и общественного строя составляет единственную цель и надежду всех честных граждан России». [«О брошюре Шедо-Ферроти»]

За эту прокламацию он был по Сенатскому суду отправлен в Петропавловскую крепость. Но как отправлен? С правом заниматься литературной деятельностью. Из Петропавловской крепости он продолжает писать передовицы в «Русское слово». Вот это эпоха! Чуть забегая вперёд, скажу, что потом он был освобождён и в 1867 году вернулся к свободной жизни. Устроил роман с женой украинского композитора и фольклориста Афанасия Марковича, Марией Вилинской (Маркович), известной нам под псевдонимом Марко Вовчок, своей троюродной сестрой. Эти нигилисты, они же во всём свободны… Отправился с ней и её сыном от мужа в Дубулты (тогда -Дубельн), и там 16 июля 1868 года утонул, купаясь в Балтийском море. Писарев прожил всего двадцать семь лет.

Такова судьба этого законодателя дум, о котором действительно тогда говорили все. Им восхищались и его читали все — всё студенчество, все передовые люди. Но не забудем, что идея нигилизма (от лат. nihil — ничто) — это полное разрушение старого мира. Всё разобьём, всё уничтожим. А построим ли новое? - Это уж как получится.

Если Чернышевский, Добролюбов, Герцен выступали за социализм, журнал Добролюбова и Герцена «Современник» являлся органом политическим и социальным, то «Русское слово» — это орган нигилистический.

В журнале «Современник», о котором я уже немного говорил, в то время законодателем был Николай Александрович Добролюбов, который редактировал сатирическое приложение к «Современнику» «Свисток». Сам он так же, как и Чернышевский, происходил из священнического сословия, был поповичем. Это - разночинцы. Как вы видите, в большую культуру теперь приходят люди совсем не обязательно дворянского происхождения. Вот это и есть эпоха Великих реформ.

В отличие от нигилистов социалисты призывали скорее к созиданию. Но к созиданию чего? Общества, где не будет собственности. Общества, где все будут жить общинной жизнью. Вы помните эти хрустальные дворцы с общим имуществом и свободными отношениями между мужчинами и женщинами из романа «Что делать?», который Чернышевский тоже, кстати, писал в Петропавловской крепости (удивительное место для творчества,не правда ли?). Конечно, это копия Фаланстера, это фурьеризм. Шарль Фурье, безусловно, был очень популярен в среде социалистов. Этот отказ от собственности, отказ от семьи нужен, по их мнению, ради освобождения личности. Личность, когда она слишком завёрнута и закручена, хочет освободиться полностью, раскрутиться больше, чем возможно и нужно для реального созидания. Потому-то они и говорят, - мы разрушим, а дальше уж как получится.

Добролюбов, рассуждая о романе Тургенева «Накануне» в статье «Когда же придёт настоящий день?» указывал, что в русском обществе «пробуждается желание приняться за настоящее дело, сознание пошлости разных красивых игрушек, возвышенных рассуждений и недвижимых форм, которыми мы себя так долго тешили и дурачили». По поводу книги о знаменитом полководце генералиссимусе Александре Суворове он пишет: «К чему вбивать в голову барабанный патриотизм?» Надо прислушиваться «к стону и воплю несчастных братьев».

Это на самом деле тот же нигилизм в отношении старого общества. Старое общество должно быть разрушено. Такая позиция появляется вдруг. Всё Николаевское царствование этого практически не было, только чуть-чуть в кружке Станкевича, а тут — разливается очень широко.

Добролюбов умер от чахотки в двадцать пять лет в 1861 году. Таким скоротечным был конец многих законодателей дум того времени.

Князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, ставший коммунистом в Великобритании знаменитый литературовед, сын председателя Совета министров Петра Дмитриевича Святополк-Мирского, вернувшийся в Россию из эмиграции и погибший в большевицких магаданских лагерях в 1939 г., писал в своей книге «История русской литературы»: «Хотя всё, что он (Добролюбов — А.З.) писал, посвящено художественной литературе, считать это литературной критикой было бы крайне несправедливо. Правда, у Добролюбова были зачатки понимания литературы, и выбор вещей, которые он соглашался использовать в качестве текстов для своих проповедей, был, в общем, удачен, но он никогда и не пытался обсуждать их литературную сторону: он пользовался ими только как картами или фотографиями современной русской жизни, как предлогом для социальной проповеди» [Д.П. Святополок-Мирский. История русской литературы с древнейших времен по 1925. Новосибирск, 2006].

То же самое можно сказать и о Чернышевском.

Другим очень важным законодателем дум был Пётр Лаврович Лавров — дворянин, отец которого был другом Аракчеева. В своей книге «Очерки вопросов практической философии» он как раз тогда, в 1860 году, заложил основы будущего народничества. Говорил о минимизации государства, о прогрессе. И в этом заключалось его отличие от Писарева. Писарев жалел аскета как калеку, считал, что надо всецело наслаждаться жизнью, и это, конечно, вызывало восторг у молодёжи. Но за Лавровым пошли многие, когда он утверждал, что «нужны энергические, фанатические люди, рискующие всем и готовые жертвовать всем, нужны мученики». Их гибель и их легенда «одушевит тысячи людей тою энергией, которая нужна для борьбы» [П.Л. Лавров. Об исторической роли «критически мыслящей личности». Ист. письма. СПб., 1905. С. 139-142].

То есть опять борьба — за социализм, за освобождение личности. Социализм и освобождение личности идут вместе, рука об руку, пока не замечая, что они совершенно чужды друг другу.

В то время, о котором идёт речь, по России широко расходились работы и великого русского революционера Михаила Александровича Бакунина, которого я уже не раз упоминал. Бакунин был аристократом, его отец занимал должность Тверского губернского предводителя дворянства, владел селом Премухино. Вы помните, что братья Бакунины были среди тех тринадцати арестованных мировых Тверских посредников, которые отказались подчиняться Сенату. Мать Бакунина происходила из рода Муравьёвых.

В 1835 году двадцатилетний Михаил Александрович подаёт в отставку и начинает изучать Гегеля в кружке Станкевича. С 1840 года он живет за границей, изучает Фихте, Гегеля, увлекается персонализмом. Бакунин говорит, что он испорчен для России, что в России нет личности, а он личность и потому не может жить в России. Бакунин, участник всех революций его времени, призывает народы на революцию. Он говорит о федерации народов, братском интернационале. Появившийся в то время коммунизм Маркса и Энгельса в лице Бакунина, убеждённого антикоммуниста, находит яростного противника. «Коммунизм не действительное, живое объединение свободных людей, а невыносимое принуждение, насилием сплочённое стадо животных», — пишет он. [М.А. Бакунин. Коммунизм. Избранные философские сочинения и письма. М., 1987. С. 233-241]

Для Бакунина будущее — это демократия. Он удивительно мудрый человек, который многое увидел и предвидел правильно. «Демократия знаменует полный переворот всего мирового уклада и предвозвещает небывалую ещё в истории новую жизнь… Демократия есть религия… ибо не в отдельном лице, а только в общении присутствует Бог». «Мы накануне нового эона», то есть эпохи демократии, считает он. [Реакция в Германии (очерк француза) Избр. соч. М., 1987. С. 207-226; А.А. Корнилов. Годы странствий Михаила Бакунина, Л.; М., 1925]

В 1849 году своему корреспонденту Бакунин пишет: «Вы ошибаетесь, если думаете, что я не верю в Бога, но я совершенно отказался от постижения Его с помощью науки и теории… Я ищу Бога в людях, в их свободе, а теперь я ищу Бога в революции». [В.В. Зеньковский. История русской философии. Т 1.]

Позднее Бакунин перешёл в атеизм. И Бога он отверг тоже ради свободы. «Если Бог существует, то у человека нет свободы, он — раб, но если человек может и должен быть свободен, то значит — Бога нет». [М.А. Бакунин. Философия. Социология. Политика. М. 1989, с.44]

В специальной статье «Антителеологизм», он писал: «Существование Бога логически связано с самоотречением человеческого разума, оно является отречением человеческой свободы».

Австрийцы выдали Бакунина русскому правительству. На родине его отправили в ссылку. В 1861 году он бежал из иркутской ссылки в Соединённые Штаты, сотрудничал с Герценом. Бакунин выступал за народ, но не за государство. Он писал по-английски: «If you took the most ardent revolutionary, vested him in absolute power, within a year he would be worse than the Tsar himself» - если вы возьмёте самого пламенного революционера и наделите его абсолютной властью, то через год он станет хуже самого царя.

Бакунин призывал русских студентов бросать университеты и идти в народ с революционной пропагандой. Будучи романтическим националистом, говорил об особом пути каждого народа. Кстати говоря, в связи с этим являлся, пусть не очень пламенным, но антисемитом. Умер в 1876 году в Берне.

Это левый лагерь. Но были, конечно, и другие направления.

Нужно сказать о Михаиле Никифоровиче Каткове, который основал «Русский вестник» в 1856 году. Крупнейший журналист России, умеренный либерал, он был против панславизма, против расширения России, выступал против освобождения Балкан, но за сильное русское государство. Говорил, что России не надо быть больше, но ей надо быть сильной. Выступал за самодержавие против парламентаризма.

Особым движением в то время было почвенничество. Появилось понятие почвы, интерес к раскрытию самобытной русской культуры. Образом и образцом для этого движения был драматург А.Н.Островский. Считалось, что в своих драмах он показал мощь простого русского народа, не дворян.

Большим почитателем Островского был Аполлон Александрович Григорьев (1822-1864) — внебрачный ребёнок чиновника и крепостной. А надо сказать, такие ситуации всегда накладывали тяжёлый отпечаток на психику ребёнка.

Отец Аполлона Александровича, титулярный советник Александр Иванович Григорьев дружил с Жуковским, с Тургеневым. Сам он в 1842 году закончил Московский университет, очень дружил с Фетом, но постоянно пил, вёл разгульный образ жизни и при этом проповедовал таинственную глубину в природе и человеке. Был, в противоположность нигилистам, большим поклонником Пушкина, совершенно боготворил А.Н.Островского. Говорил, что цель жизни — это «восстановление в душе новой, или, лучше сказать, обновлённой веры в грунт, в почву, в народ. Воссоздание в уме и в сердце всего непосредственного». Это - продолжение романтизма Генриха Якоби, его философии чувства и веры. Григорьев стремился к идеалу. Искатель Абсолюта, «органической целостности бытия», он говорил: «Всё идеальное есть ничто иное как аромат и цвет реального».

Григорьева очень любили братья Достоевские. Знаменитый писатель Фёдор и его брат Михаил пригласили Аполлона Григорьева в свой журнал «Время». Но студенты его не читали. В своём мистицизме, в своём романтизме Аполлон Григорьев тогда не был интересен обществу. Он стал интересен значительно позже, уже после того, как умер в 1864 году от запоя.

Здесь же нам важно отметить и «Московские ведомости» Павла Михайловича Леонтьева. И, конечно, начавший издаваться с 1856 года Стасюлевичем «Вестник Европы» — либеральный журнал, который прошёл через всю последующую русскую жизнь.

Как вы видите, всё раскрывается в те годы в России очень пышно. И главный принцип нового — свобода. Даже Аполлон Григорьев, который вроде бы говорит о почве, о народном целом, о коллективе, он всё равно об этом говорит свободно. Он всё равно выражает себя как свободная личность. Это - споры свободных людей. И славянофилы с их «Днём», тоже, кстати, тогда не популярные, они тоже свободные люди. Это время большой свободы. Но время большой свободы — это и время огромных искушений.

5. Подметные листки

С осени 1861 года по России начинают распространяться подметные листки. Я вам уже рассказывал о таких листках, связанных с освобождением крестьян, но теперь, с осени 1861 года, они обращены к молодому поколению. Первый из них так и называется «К молодому поколению». Его автор — Николай Васильевич Шелгунов. Но чтобы выгородить Шелгунова, его друг Михаил Илларионович Михайлов принял авторство на себя и за это отправился на каторгу. Тут всё запутано: дело в том, что жена Шелгунова Людмила Михаэлис была любовницей Михайлова с полного позволения Шелгунова. Надо сказать, свобода в первую очередь оказалась свободой именной в этой сфере. И, честно говоря, это плохо сказывалось и на детях, и на женщинах, и на мужчинах, выбравших такой путь.

Но как бы там ни было, нас интересует, естественно, другое. Этот листок «К молодому поколению» (он написан осенью 1861 года, а это как раз время студенческих беспорядков в Петербурге) призывает заменить абсолютного монарха выборным старшиной на жаловании, распустить всю полицию. «Не народ существует для правительства, а правительство для народа, — написано в этом листке. — Следовательно, очевидно, что правительство, которое не понимает народа, не знает его нужд и потребностей, которое, считая себя помещиком, действует исключительно в своекорыстных целях, которое, наконец, презирает народ, им управляемый, недостойно этого народа. Романовы, вероятно, забыли, что они свалились не с неба, а выбраны народом, потому что их считали более способными управлять Россией, чем каких-нибудь польских и шведских королевичей. Вот почему, если они не оправдывают надежд народа, — долой их! Нам не нужна власть, оскорбляющая нас; нам не нужна власть, мешающая умственному, гражданскому и экономическому развитию страны; нам не нужна власть, имеющая своим лозунгом разврат и своекорыстие.

Нам нужен не царь, не император, не помазанник божий, не горностаевая мантия, прикрывающая наследственную неспособность; мы хотим иметь главой простого смертного, человека земли, понимающего жизнь и народ, его избравший. Нам нужен не император, помазанный маслом в Успенском соборе, а выборный старшина, получающий за свою службу жалованье». [Цит. По: H.В. Шелгунов. Воспоминания в 2 т. М., Худ.лит. 1967]

То есть понятно, что речь идёт о республике. И это распространяется, но пока что практически не пересекается.

«Если для осуществления наших стремлений — для раздела земли между народом — пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого. И это вовсе не так ужасно», — заявляется в этой замечательной листовке, которую читают по всей России тысячи студентов, да и вообще образованных людей.

В 1862 году Михаил Илларионович Михайлов был осуждён на каторгу и умер в 1865 году в поселении Кадай в Забайкалье.

17 мая 1862 года по Петербургу распространяется новая листовка. Она называется «Молодая Россия». Как вы видите, всюду призывы к молодым. Министр внутренних дел Валуев с обычным для него саркастическим юмором пишет в своём дневнике 17 мая 1862 года: «В городе разбрасывают новые произведения нашей тайной прессы "Молодая Россия"‎. В ней прямое воззвание к цареубийству, к убиению всех членов царского дома и всех их приверженцев, провозглашение самых крайних социалистических начал и предвещение "‎Русской красной социальной республики"‎». [П.А. Валуев. т.1, с.168. Дневник]

Листовка действительно именно об этом. Она тоже стоит того, чтобы её процитировать. Только подумайте: всего год прошёл с момента отмены крепостного права, всего несколько лет прошло с начала нового царствования, и каким стало общество! Вот, что значит выход пара из котла. Когда срывает крышку, бывает именно так.

Итак, в этой листовке написано: «В современном общественном строе, в котором всё ложно, всё нелепо — от религии, заставляющей веровать в несуществующее, в мечту разгорячённого воображения — бога, и до семьи, ячейки общества, ни одно из оснований которого не выдерживает даже поверхностной критики, от узаконения торговли — этого организованного воровства и до признания за разумное положения работника, постоянно истощаемого работою, от которой получает выгоды не он, а капиталист; женщины, лишённой всех политических прав и поставленной наравне с животными».

От всего этого «Россия вступает в революционный период своего существования. Проследите жизнь всех сословий, и вы увидите, что общество разделяется в настоящее время на две части, интересы которых диаметрально противоположны и которые следовательно, стоят враждебно одна к другой. Снизу слышится глухой и затаённый ропот народа, угнетаемого и ограбляемого всеми, у кого в руках есть хоть доля власти, — народа, который грабят чиновники и помещики, грабит и царь… Сверху над народом стоит небольшая кучка людей довольных, счастливых… Между этими двумя партиями издавна идёт спор — спор, почти всегда кончавшийся не в пользу народа… Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы один — революция, революция кровавая и неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся её, хотя и знаем, что прольётся река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы. Мы предвидим всё это и всё-таки приветствуем её наступление. Мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная… Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное и с громким криком «Да здравствует социальная и демократическая республика Русская!» двинемся на Зимний дворец истребить живущих там. Может случиться, что всё дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни - другой людей, но может случиться, и это последнее вернее, что вся императорская партия, как один человек, встанет за государя, потому что здесь будет идти вопрос о том, существовать ей самой или нет. В этом последнем случае, с полной верою в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой вышло на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: «в топоры», и тогда… тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и сёлам!… Мы будем последовательнее… великих террористов 1792-го года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами 1790-х годов». [Цит. По: Революционный радикализм в России: век XIX. М., Археографический центр, 1997]

Вот такая листовка вызвала ироническое замечание Валуева. Написал её, как потом выяснилось, девятнадцатилетний студент (опять же студент) Пётр Григорьевич Заинчевский (1842-1896), сын полковника, помещика Орловской губернии. Хоть сейчас это часто отрицают, он стоял во главе большой организации, и она была выявлена. Заинчевский — студент физико-математического факультета Московского университета, убеждённый бланкист. Луи Огюст Бланки, профессиональный революционер (1805-1881), апологет якобинства, который тридцать семь лет провёл в тюрьме, тогда был ещё жив. И вот ему подражает этот молодой русский студент.

Пётр Григорьевич был арестован в июле 1861 года за распространение запрещённой литературы. И замечательную листовку, которую я процитировал, написал уже в заключении. Её напечатали в России большим тиражом и распространили в Петербурге. Конечно, после этого его отправили на каторгу, но не расстреляли и не повесили. А в 1869 году разрешили вернуться в Европейскую Россию под ответственность отца. Он прожил довольно долгую для революционера жизнь и умер в марте 1896 года в Смоленске. Его подруга Мария Голубева стала большевичкой, потом работала в Петроградской ЧК и вышла на пенсию в 1928 году. Как вы понимаете, эта листовка вполне чекистского содержания.

Один из сотрудников Герцена, тоже прошедший по процессу 1862 года, Василий Иванович Кельсиев (он потом просил прощения у Александра II, вернулся в Россию, был принят на государственную службу), пишет в своей исповеди, которую как раз и подал Александру II: «"Молодую Россию" никто не хвалил, но думавших одинаково с нею было множество. Ей в вину ставили (революционеры — А.З.) только то, что она разболтала о чём молчать следовало». [Исповедь. в кн.: Лит. наследство, т. 41—42, М., 1941, с. 253—470]

Герцен попытался всю эту листовку свести к шутовству и написал в своей статье «Молодая и старая Россия»: «Всё это страшное дело, сводится на юношеский порыв, неосторожный, несдержанный, но который не сделал никакого вреда и не мог сделать. Жаль, что молодые люди выдали эту прокламацию, но винить мы их не станем. Ну что упрекать молодости её молодость, сама пройдет, как поживут. Горячая кровь, а тут святое нетерпение, две-три неудачи — и страшные слова крови и страшные угрозы срываются с языка. Крови от них ни капли не пролилось, а если и прольётся, то это будет их кровь — юношей-фанатиков». [А.И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах. М., 1954—1966. Т. XVI. С. 201]

6. Пожары как форма террора

Однако вышло всё иначе. И вот об этом «иначе» мы почти не знаем. Об этом учебники истории, если и говорят, то лишь одной строчкой. О чём же? О том, что сразу после распространения этой листовки (как мы знаем из дневника Валуева, листовка была распространена 17 мая), всего через четыре дня, 21 мая в Петербурге и в других городах Империи вспыхнули пожары. В течение одной недели они достигли ужасающих размеров. В Петербурге горели кварталы бедноты и рабочих, Большая и Малая Охта, Лиговка, Щукин и Апраксин дворы (рынки). 28 мая, в Духов день, сгорело дотла две тысячи лавок. Огонь, как писала «Северная почта», угрожал зданию Министерства просвещения, Пажескому корпусу, Публичной библиотеке, Гостиному двору, Государственному банку. Сгорело Министерство внутренних дел.

Все были абсолютно уверены в поджогах. Все понимали, что это осуществление тех самых листовок, что эти листовки — предупреждение. До этого нейтрально-положительное отношение общества к молодёжи, к студентам, даже к радикалам сменилось негативным.

30 мая 1862 года Никитенко записывает в свой дневник: «Город в большом волнении. В поджигательстве никто не сомневается. Рассказам, слухам, толкам нет конца». [А.В. Никитенко. Дневник. т.2, с 276] «В поджоге не предстоит никакого сомнения», — пишет 28 мая Валуев. [П.А.Валуев. Дневник. с.172, т.1]

Журнал «Пожарный» так описывает то, что предстало после недели пожаров 21-28 мая: «На другой день, вся местность, уничтоженная пожаром, представляла ужасную картину. Толпы народа, ломовые и легковые извозчики, кареты, омнибусы - все это было перемешано. Петербург имел вид города, спасающегося от нашествия неприятеля. По всем почти улицам были видны возы с товарами, мебелью и домашней рухлядью. Все ближайшие улицы и площади были загромождены кучами разного имущества. Убыток от этого грандиозного пожара, неслыханного в летописях столицы, богатой вообще пожарами, а в летнее время в особенности, в точности определить было трудно, насчитывали же его не менее 50 миллионов рублей». [Пожарный», №5, 1894]

То, что случилось поджигательство, было очевидно, потому что пожары тушили, но их тут же зажигали снова сразу в трёх, пяти, семи местах города, чтобы сложней было справиться с огнём. Это, безусловно, была хорошо организованная акция с участием многих террористов, которая продолжалась в течение недели.

Кстати, в Петербурге в том году стоял небывалый холод. Поэтому ни о какой невероятной сухости речь не шла, но был ветер, который разносил огонь. Характерно, что ни в одном источнике (но в архивах, думаю, эти данные есть), даже в дневниках Валуева, я не нашёл цифры погибших. Но если судить по обычному масштабу гибели людей на такую площадь пожаров, то речь может идти о полутора тысячах человек. Почему об этом не говорится, я не знаю. Боюсь, что Император распорядился эти цифры не разглашать, чтобы не ожесточать общество.

Но, тем не менее, Валуев замечает другое. 30 мая он записывает в дневнике: «Получил от садовника ботанического сада Регеля и купца Глинца сведения о социалистическом, анти-религиозном и революционном учении, распространяемом между работниками, посещающими воскресные школы на Выборгской и Петербургской сторонах… Распорядился арестованием двух работников, которые в артели говорили о необходимости сжечь весь Петербург и о свободе Польши».

На 9-е июня выяснили, как пишет тот же Валуев, что Апраксин двор (это огромный рынок) зажжён двенадцатилетним мальчиком. Ему это за двадцать рублей поручил сделать студент медико-хирургической академии Мультановский, который был арестован в связи с делом о пропаганде.

Допрошен штабс-капитан Ушаков. Этот «дерзкий атеист, с цинизмом сказал, что считает себя более полезным человечеству, чем Спаситель».

Кстати говоря, в этих всех организациях большое участие принимают не только студенты, но и молодые офицеры из всех родов войск.

В бумагах арестованной гувернантки Блюммер есть такие слова: «28 мая. Пожар. В пожарах есть что-то поэтическое и утешительное. Они уравнивают состояния».

3 июня в дневнике Никитенко написано: «Пойманы и признались двое поджигателей: мужик и баба, которым кто-то дал по 25 рублей за это ужасное дело. Но этого кто-то или этих не могут отыскать. А в них-то и вся сила… Государь не соглашается на смертную казнь». Это очень важное замечание есть только у Никитенко. Погибли сотни людей. Уничтожено имущество на пятьдесят миллионов рублей. А Государь просит не казнить никого. Вся царская семья посещала погорельцев, и оказывала им помощь.

Тот же Никитенко в своём дневнике 5 июня размышляет: «Разумеется ультрапрогрессисты хотят сломить всё старое: тут нет ничего необыкновенного. Но, разумеется также и то, что они должны встречать противодействие со стороны умеренных. И те и другие необходимы в процессе движения. Разрушение необходимо, в порядке вещей; но тоже необходимо и созидание. Эти две силы должны уравновешивать себя взаимно. Смерть без жизни была бы только смерть; жизнь без смерти лишилась бы обновления, оцепенела бы, сделалась минералом. Во всем этом есть своя логика, своя правильность…. (9 июня) Бедное мое отечество! Видно, придётся тебе сильно пострадать. Тёмные силы становятся в тебе всё отважнее, а честные люди всё трусливее… Передо мной программа двух лекций из нравственной философии, которые намерен читать публично Лавров (тот самый Пётр Лаврович Лавров – А.З.)… Боже мой, что за философия!... Вы хотите кровавыми буквами написать на ваших знаменах: свобода и анархия. Мы напишем на своих: свобода, закон и власть, охраняющая свободу и закон…. Программа Лаврова – это верх бесстыдства и шарлатанства. Я написал мои замечания и отправил в факультет». [с.279-280]

Выяснилось, что воскресные школы, открытые в 1859-1861 годах (а в России в эти годы было открыто огромное количество воскресных школ, всё началось всё в Киеве и распространилось по всей России), ведут пропаганду социалистических идей среди простого народа. В чём смысл воскресных школ? В том, чтобы в свободное время простые неграмотные люди могли бесплатно учиться грамоте. Этой грамоте их учат образованные культурные люди, те же студенты, те же школьные учителя, просто интеллигентные люди. Это прекрасное начинание. Царь и Государственный совет его всецело поддержал. Но оказалось, что эти интеллигентные люди приходят учить не столько грамоте, сколько бланкизму, фурьеризму, социализму и анархизму. Поэтому воскресные школы были закрыты. Не навсегда, но на определённое время. Также на восемь месяцев были закрыты журналы «Современник» и «Русское слово».

Уже 14 июня Никитенко пишет в своём дневнике: «В массе надолго подорвано уважение к именам учёного, литератора, студента». [Т.2,280]

Народ отшатнулся от поджигателей, и поджигатели это увидели. Потом князь Кропоткин в своих воспоминаниях напишет, что поджигали правые, чтобы дискредитировать реформы, но это, конечно, полная чепуха. Прокламация «Молодая Россия», другие листовки и сами поджоги — всё говорит само за себя.

Кропоткин это называл «борьбой за индивидуальность». И это, видимо, действительно борьба за индивидуальность, но какой ценой?

Были арестованы тридцать два человека, и с 7 июля 1862 по 27 апреля 1865 года шёл так называемый «Процесс тридцати двух». Судили тех, кто призывал к поджогу. Среди первых был Николай Александрович Серно-Соловьевич, который говорил, что крестьян может освободить только революция.

Каков был результат этого «Процесса тридцати двух»? Заметим, только тридцати двух человек, не сотен, и не тысяч. Пятнадцать человек были оправданы, пять поставлены под надзор полиции, ещё пять лишены прав состояния и высланы за границу без права возвращения (среди них был Кельсиев, который потом попросил прощения и вернулся), трое отправились в пожизненную ссылку, двое — во временную, ещё два человека умерли до окончания процесса. Как вы видите, половина людей, проходивших по этому ужасающему процессу, была оправдана. Это опять же политика Александра — максимальная мягкость. Кстати, по этому процессу проходил и Иван Сергеевич Тургенев, который был в это время в Париже. Он состоял в переписке с Герценом и с Чернышевским, и это ему ставилось в вину. Его в 1864 году вызвали в Россию, он приехал, дал показания и пополнил число оправданных. Я забыл сказать, что в романе Тургенева «Рудин» прообразом Рудина как раз является Михаил Бакунин. То есть это одно сообщество людей.

Пожары вспыхивали и в других городах. О праздновании тысячелетия России я буду говорить на следующей лекции, но стоит упомянуть, что перед приездом Государя в Великий Новгород в начале сентября 1862 года, там вспыхнули новые пожары.

Пожалуй, самый страшный после Петербурга пожар был в Симбирске. 13-21 августа 1864 г. там всюду полыхал огонь. Факты поджогов были доказаны. Город загорался во многих местах много раз. И здесь у нас есть статистика. Выгорело ¾ города, лучшие его части. Были уничтожены губернский и городской архивы. Погибло не менее 130 человек. Сгорели 27 казённых зданий, 3 общественных, 12 церквей и 1480 частных домов. Нанесённый ущерб был приблизительно оценён в 5 миллионов рублей (в Петербурге, напомню, 50 миллионов), 15 тысяч человек лишились жилищ, большинство разместились лагерем в поле у города.

Погорельцам были предоставлены льготы: госслужащие получили дополнительный годовой оклад, долги по налогам списывались, позже в городе был отменён рекрутский набор. Чтобы помочь погорельцам в Симбирске, к маю 1865 по стране было собрано 193628 рублей пожертвований, ещё 70000 выделил Император. Намного больше было выдано на погорельцев в Петербурге.

Все эти пожары — это первый метод анархии. Он не получился. Он не получился потому, что сами революционеры увидели, что они вместо того, чтобы увлечь за собой, только озлобили против себя всё общество. Те, кто их слушали и думали — «а может действительно, если сожжём, будет всё прекрасно?» — увидели, что ничего прекрасного не получилось. То есть не ко всему, к чему призывают радикальные политики, надо доверчиво прислушиваться. Иногда этого делать не стоит.

Однако этим революционная борьба не закончилась. После 1862 - 1864 года тактика была изменена. Пожары, как метод борьбы, не принесли успеха и были отменены. В деревянной России жечь, как говорится, — милое дело. Города можно сжигать, деревни можно сжигать… Но, как вы помните, на Руси даже ещё в «Русской правде» поджигатель наказывался строже чем убийца. Пожар всегда считался страшным общественным бедствием и если у него были умышленные виновники, они подвергались самым суровым казням.

Сейчас же Александр II практически всех помиловал. В худшем случае поджигателей ждала каторга, да и то через несколько лет людей прощали. Однако тактика революционеров была изменена, и эта молодёжь с кипящим умом решила действовать дальше иначе. О том, как она решила действовать дальше, мы с вами, дорогие друзья, поговорим уже на следующей лекции. Как и о том, что в ответ на это решило сделать русское правительство.